Станция Переделкино: поверх заборов

Евстигнеев летел в Новосибирск играть “Голого короля”, но другим рейсом — наш отправляли раньше, — и просил меня предупредить в театре, что может к началу спектакля опоздать, пусть тогда короля играет дублер Боря Гусев.

Евстигнеев успел к началу — и короля играл сам, а я после бессонной ночи в аэропорту проспал весь спектакль в оркестровой яме.

Но дальше я приобщился к веселой гостиничной ночи с артистами.

“Сестра” веселилась в компании со старшими (Олег Табаков отмечал свой день рождения), а моих бывших однокашников на такой уровень пока еще не приглашали — и я выпивал с ними под селедку (ничего другого для закуски я на прилавках Новосибирска не увидел) в номере, который Боря Ардов делил с Витей Тульчинским и еще с кем-то.

Лет через десять после того Новосибирска прочел я повесть Юрия Трифонова “Долгое прощание”, которая начинается с эпизодов гастролей московского театра, но не в Сибири, а на Волге (в Саратове, по-моему), — и сразу вспомнил ночь среди артистов “Современника”.

Конечно, Трифонов знал актерский быт, он и пьесы сочинял для театра Ермоловой, и женился на артистке, от чего Господь меня уберег, а мог ведь и не уберечь.

Мой дядя, работавший долго в Норильске, интересовался театром, фигурным катанием, но смотреть и спектакли, и соревнования мог только по телевизору. Когда он бывал в Москве, ему нравилось, что вращаюсь я в мире, где и театр поблизости, и с фигурным катанием (в то время я часто писал о спорте) могу соприкоснуться, если очень уж захочу. Но вместе с тем он наставлял меня постоянно: “Жениться, Сашка, надо на простой бабе, которая щи умеет варить”. К дядиному совету я всерьез не относился — я не люблю супа, я закуски люблю (у меня был приятель Леня Лейбзон — и на военных студенческих сборах, когда сокурсники, любившие вкусно поесть, вроде Кости Щербакова, рассуждали, чего бы им сейчас хотелось съесть, сказал: “А я просто так никогда не ел, я всегда закусывал”).

Одна прекрасная дама сделала мне замечание: “Тебе надо было про женщин писать, а не про футбол”.

Я мог бы ей ответить, что с массами (толпой) мне казалось естественнее делиться футболом, чем женщинами.

Но и с футболом все получилось сложнее.

Того футбола, который интересен массам, я толком не знал.

Я знал (и знаю) только свой футбол.

Футбол, сочиненный для самого себя в детстве, чтобы не жить той жизнью, что жили родители.

И мой футбол не мог быть близок массам — у тех, кто хоть что-то прочел из сочиненного мною про футбол, это чаще вызывало недоумение: про что это?

А вот про сочиненных женщин наверняка бы почитали.

Массы, измученные и утомленные реальными подругами, сочиненных женщин способны были бы полюбить.

Но меня интересуют только реальные женщины, у меня нет фантазии, чтобы женщин сочинить, — и кажется, хватило ума не считать, что в ком-нибудь из них я разобрался. Я в себе разбираюсь при их участии (во всех смыслах).

Когда-то в школе меня никак не хотели принимать в комсомол (я уже и сам не хотел, но вступал из спортивного интереса). И вот на очередном классном собрании, где решали, принимать меня или снова повременить, выступила девочка Лариса Морозова — и сказала, что, прежде чем выразить свое мнение — за или против, она хотела бы больше знать про Нилина (про меня), знать, например, что он больше всего в жизни любит.

Яша Липкин в расстегнутом школьном кителе подал реплику с первой парты: “Он любит женщин”.

Все тогда, помню, набросились на Яшу — собирались сгоряча его, наоборот, из комсомола исключить, а не меня принять.

В комсомол меня все же приняли, что не отменяет Яшиной правоты.

В ту ночь, которая прошла у меня тогда с артистами “Современника”, мне всего интереснее было превращение моих бывших однокурсников и однокурсниц в актеров и актрис — их судьба казалась определившейся, а мне за своей, как надеялся я, предстояло еще лететь куда-то дальше.

У сестры-Фиалки в ту ночь это получилось не вполне.

Спрос на нее этажом выше, где веселились основатели и первачи, оказался слишком велик.

Утром на нашем этаже я стал свидетелем корпоративного осуждения малодушия вчерашней однокурсницы. Девочки (Галя Соколова и Оля Фомичева) обиделись за красавца Гарика Васильева. Витя Тульчинский, больше всех возмущавшийся, — очевидно, тоже. Мой друг Боря Ардов вяловат бывал на такого рода осуждения, но мне показалось, что и он был слегка раздосадован, вспоминая, как приняли Фиалку на Ордынке: она нравилась ему и Максиму Шостаковичу, а Борин брат Миша даже приезжал к ней в общежитие.

Интересно, что Витя Тульчинский через много лет совершенно не помнил о случившемся тогда в Новосибирске. И с тем, что не удержалась Фиалка дольше, чем сезон-другой, у них в “Современнике”, никак не связывает эпизод, приключившийся на этаже, где разместили первачей.

Бывает, что и преподаватели ошибаются — очень известный театральный педагог Виктор Карлович Монюков, когда руководил некоторое время театром на Малой Бронной, взял к себе Фиалку на главную роль в каком-то спектакле, не ставшем, однако, сколько-нибудь заметным событием.

Может быть, я придал обычному для театральных кулис случаю значение некого символа только из-за того, что и мне тоже случалось ставить невзначай на кон свое будущее?

Андрюша Кучаев — в те времена, когда Фиалка бывала у Ардовых, он пользовался наибольшим ее расположением — в одном из своих сочинений, желая увидеть в профуканной, как любит говорить Алик Марьямов, большинством из нас биографии что-то нас и возвышающее, пишет, что за лихость молодости мы и расплатились по-царски — всей будущей судьбой.

Я бы все же сказал не судьбой, а карьерой (то есть видимой частью айсберга судьбы).

И, пока хоть кто-то из нас жив, судьбу всей компании рано считать завершенной.

9

В год, когда Фиалку уволили из “Современника”, туда перешла некогда безответно мною, первокурсником, любимая девочка с третьего курса — и заняла там первое положение, а когда это положение показалось ей менее прочным, вернулась в МХАТ уже к Ефремову — и снова играла главные роли.

Когда через семнадцать лет после встречи в школе-студии я столкнулся с нею вновь — и узнал ближе, то не мог не обратить внимание, что триада последовательных действий, сформулированная некогда Инной, вполне органично присутствует и в ее жизни, на театральных делах никак не отражаясь.

А Фиалке, работавшей ассистенткой режиссера на телевидении, никто не верил, что была она замужем за ставшим знаменитым артистом театра и кино Игорем Васильевым, женатым в тот момент на приме МХАТа Ирине Мирошниченко.

Гена все скитался по домам творчества. Я никаких подробностей его жизни не знал. А Инна объявилась — позвонила за полночь, рыдала, что ей страшно одной в квартире.

Квартира, в которой я прежде не был, показалась мне просторной, но словно нежилой, словно не только хозяин ее покинул, но и остававшаяся в ней хозяйка. Стоило так хлопотать об этой жилплощади (кто жил в те времена и тем более те, кто живет в нынешние, могут себе представить, каких хлопот стоила трехкомнатная квартира), чтобы теперь не желать в ней жить.

Я предложил Инне побыть пока у меня — Аэропорт с кооперативными домами киношников все же повеселее будет, чем улица Шверника (черт-те где, по моим ощущениям).

Ей и у меня на Аэропорте лучше не сделалось — ей уже нигде не могло сделаться лучше. И, когда лет через десять (прошедших для нее никак) она в Доме кино набросилась с кулаками на Настасью Кински, я не удивился — и понял ее отчаяние: как ни хороша была Кински, но я-то помнил, как начинала Инна Гулая.

Сохранилось в памяти название картины — “Любимая женщина механика Гаврилова”, на премьеру которой (точную дату можно восстановить по справочникам) все в тот же Дом кино звала меня Инна, к той поре звонить почти переставшая.