Станция Университет

Вокруг центрального «Детского мира», прямо перед зданиями КГБ, возникла гигантская толкучка. Здесь торговали не только старики, но и молодые. Им тоже надо было кормиться: зарплата стала смехотворной, к тому же ее перестали платить. Продавалось все. Причем чешские ботинки, стоившие в «Детском мире» 350 рублей, на улице возле магазина стоили уже 700. Толкучки в Столешниковом, перед Малым театром и у ГУМа быстро срослись. Дальше от центра, на пересечении Петровки и бульваров был мебельный магазин, мебель из него выносили на улицу — красные диваны стояли прямо на тротуаре, даже когда шел дождь.

Любимый Тишинский рынок, еще старый, с бордовыми деревянными павильончиками, превратился в грандиозный блошиный рынок: товар раскладывали прямо на асфальте, а народу было так много, что протиснуться порой было невозможно. Здесь с рук шло вообще все — от звезды Героя Советского Союза и солдатских портянок времен Первой мировой войны до дырявых перчаток, очков с одной дужкой, порванных зонтов и пустых импортных бутылок из-под алкоголя, которые покупали как аксессуар квартирного интерьера, ставя на полки стенок в гостиных (мол, у нас все хорошо — пьем только виски). Без всяких декораций на Тишинке можно было снимать фильмы про гражданскую войну. Как-то, проходя по Тишинке, я, к удивлению, наткнулся на бабушку Олю и маму. Бабуля оживленно трясла маминой юбкой, а на земле перед ней стояли стеклянный чайник, перечница, солонка и оранжевая настольная лампа, которая пылилась на антресолях со времен, когда я ходил во второй класс. Незадолго до этого Оля испытала судьбу — сыграла у «Белорусской» в наперстки: «Все играют, и я попробую». «Подходите ближе, смотрите на этот маленький шарик. За это с вас не требуют денег. Вот он здесь, а вот его нету, — разудало выкрикивал наперсточник в изношенных адидасовских трениках с вытянутыми коленками, ловко накрывая маленький шарик одним из трех наперстков. — Теперь отгадайте, под каким наперстком шарик?». Оля тогда проиграла все, что у нее было. Теперь, на Тишинке, она хотела вернуть проигранное.

Торговцы не только заняли улицы, они проникли в метро. Вслед за ними устремились музыканты. Они пели в каждом подземном переходе, вокруг толпились люди, слушали. Концерты мешали проходу. Многие передвигались с тележками — в них перевозили товар для уличной торговли. Еще в метро попадались собаки, путешествующие сами по себе. Они заходили в вагон, ехали несколько остановок и уверенно выходили, как будто точно знали, куда им надо попасть. Не хватало, чтобы они еще газету читали!

< image l:href="#"/>

Уличная торговля

Тишинка: может, в толпе — моя бабушка Оля

Персонажи с Тишинки

Продаётся всё!

Тишинка: как во времена гражданской войны…

Знаменитая советская игрушка «Буратино» на Тишинке

Новая экономика: торговцы у станции метро «Динамо»

Вместе с торговлей на улицу хлынула преступность. «Как социализм кончился, так и повылезла из подворотни всякая шушера», — запомнил я слова, с горечью произнесенные стариком в троллейбусе на Садовом кольце. Министр внутренних дел Ерин предупредил, что «Москва стала полигоном для мафии, и ситуация очень серьезная». Бандиты шныряли между уличными торговцами, собирая с них дань. А в кафе «Московское» на Тверской теперь можно было купить пистолет в течение суток, осторожно разместив заказ у официанта.

Третьи зимние каникулы

Сессию я сдавал на бегу. Как обычно, не без происшествий. На «Экономике промышленности» вытянул билет, в котором спрашивалась какая-то полная ерунда. Увидев мою озабоченность, преподаватель тут же предложил мне вытянуть другой билет: «Только отвечать сразу. Ответите — получите «пять». Нет — двойку». Я получил «пять» и со спокойной душой отчалил вместе с большой компанией проводить каникулы в подмосковный пансионат «Сенеж», еще недавно принадлежавший Совету министров СССР.

Той зимой Лёнич крутил роман с красивой Светланой Жанов-ной, а Остапишин продолжал пополнять свой список разбитых девичьих сердец именами, которые, увы, забылись. Тогда он напоминал мне Костика из фильма «Покровские ворота», без сожаления стиравшего из памяти бессчетных поклонниц со словами: «Вычеркиваю!». А я учился, проводя много времени в Библиотеке иностранной литературы, и играл в хоккей и в мини-футбол с командой МГУ, которую нещадно три раза в неделю с четырех до шести вечера гонял суровый тренер Реховский по прозвищу «фригидный», потому что никогда не улыбался. С тренировок я выходил затемно. Было морозно, мягкий свет фонарей освещал обрамлявшие аллею сказочные, припорошенные снегом высоченные голубые ели. Справа в вышине колосился золотой шпиль Главного здания МГУ, а впереди всеми окнами светился Первый гуманитарный корпус. Я шел с непокрытой головой, потому что мороз русскому человеку не страшен. Вокруг было тихо. Хорошие минуты, чтобы помечтать о будущем счастье, которое наверняка уже где-то караулит меня…

Прозрачные зимние вечера разукрасила Олимпиада-92, проходившая во французском Альбервилле через два месяца после распада СССР. Запомнилась она тем, что честь нашей страны защищала объединенная команда. Как написала газета «Монд», это была команда «без флага, гимна и денег». На церемониях награждения, когда на пьедестал поднимались спортсмены из бывшего СССР, звучал не наш, а Олимпийский гимн, и поднимался не наш, а Олимпийский флаг. Это было чудно. А наши хоккеисты все-таки взяли золото! Финальный матч с канадцами был напряженным. Перед финальной сиреной страсти накалились до предела: 15 мин. 54 сек. — гол Болдина, 17 мин. 38 сек. — шайба Линдберга, 18 мин. 51 сек. — Быков останавливает табло! 3:1! Ту игру мы с Севкой пропустили — были в студтеатре МГУ на Герцена, на последнем представлении «Синих ночей ЧК». Когда Быков забил победную шайбу, конферансье Валерий Галавский выбежал на сцену, прервав ход спектакля, и закричал: «Наши вы-игра-ли!». Все дружно вскочили с мест, прыгали и скандировали, как на стадионе: «Советский Союз! Советский Союз!».

А на занятиях нас стали радовать преподаватели, мы уже научились выделять из них ярких. Одним из таких был Рустем Махмутович Нуреев, время от времени читавший политэкономию. Прославился он не только доскональным знанием «Капитала», но и своими глубокими изысканиями по поводу азиатского способа производства. Тема эта была сложной и недоисследованной советской наукой, хотя вряд ли имела хоть малейшее практическое значение. Рустем Махмутович не был женат. И преподавательницы на факультете об этом активно судачили, чему я, к удивлению, несколько раз становился невольным свидетелем. Но однажды Нуреев все-таки женился. Это вызвало волну пересудов. Однажды я случайно услышал, как одна преподавательница говорила другой: «Интересно, чем же это Нуреев будет заниматься со своей молодой женой в медовый месяц?». «Как чем? — раздался ехидный ответ. — Конечно, азиатским способом производства».

Севка учился в группе Нуреева, а это была группа, у которой политэкономические формулы отскакивали от зубов очень звонко. Как-то я попросил объяснить мне, что же такое этот пресловутый азиатский способ производства.

— Это вопрос сложный, — буркнул Сева.

— И все-таки?

— Если по-простому, это когда производство богатства важнее человеческой жизни. На Западе человеческую жизнь ценят, а на Востоке — нет, и это в определенном смысле естественно, ведь народу там много. Ну, подумаешь, миллион человек угробят на строительстве какого-нибудь канала или какой-нибудь пирамиды. Другой миллион народится. Вот так. При этом рабства нет, зато есть деспотия.

— Так выходит, что у нас азиатский способ?— А ты как думаешь?

Еще был Писемский. Не тот, который писал письма Вяземскому, а наш преподаватель истории экономической мысли. Удивительный молодой человек. В годы общения с нами он достиг высшей человеческой премудрости: знать мы можем только то, что ничего не знаем. Всегда так: чем глубже, обширнее знания человека, чем он мудрее и образованнее, тем яснее он сознает, сколь малы и условны все его познания. Ему было около тридцати, и он круглый год ходил в темно-синем школьном костюме советского образца, под который надевал рубашку цвета хаки. Обувь, в которой мы его наблюдали, тоже не менялась. Это были знаменитые советские войлочные ботильоны на молнии, называвшиеся «Прощай, молодость». Как-то Писемскому на доске написали крупно мелом: «Писемский, пошел на…». Писемский пришел, увидел, спокойненько взял тряпочку и стер свою фамилию. «Остаток фразы оставляю для следующего преподавателя», — спокойно сказал он и флегматично принялся за лекцию.