Старая дева

— Велите Око принести, барышня, — негромко и очень требовательно проговорила Авдотья. — Не дождется он отца Петра.

— То, выдумала! — взвился Лука, хотя казался погруженным в псалом. — Окаянная! Чего несешь?

— То и несу, — губы Авдотьи на мгновение сжались в тонкую злобную нить, черты лица заострились. — Вон она, — и она сильно, с ненавистью, толкнула сестру локтем так, что та сжалась и ахнула, — пусть дар свой откроет.

— Сдурела баба, — вздохнул Лука и вернулся к псалму. — Разойдется мрак, да настанет день; разойдутся тучи, да будет свет…

— Прикажите Око нести, барышня, — еще раз прошипела Авдотья, и я едва уловила ее быстрое, резкое движение. — Или я ей горло перережу. А ну!

Степанида не сопротивлялась. Мне показалось, она даже не ощущала боли, хотя Авдотья сильно тянула ее за косу, а острие ножа глубоко впилось в шею, еще немного — и брызнет кровь. Кузьма чуть не выронил свечу, Лука повернул голову и осекся, а Авдотья потянула косу Степаниды сильнее.

— Лука, — спокойно сказала я, не отводя от Авдотьи взгляда, — неси Око. Ты знаешь, где оно.

— Да как, барышня… — захныкал Лука, и мне бы подумать, что неспроста, но выбора у меня, скорее всего, просто не было.

— Неси, я сказала.

Значит, я подумала верно: тот самый медальон и есть Око. Отец Петр считал, что у этой вещи дурная сила. Он советовал избавиться от нее, не сказал только как, ну что же. Сейчас и узнаем, что это такое — Око, дар Премудрейшего или проклятье его же. Ведь может Преблагой накликать на кого-то беду за грехи, но что здесь есть грех?

— Нож убери, дура, — добавила я негромко. — Или ты считаешь, что она мертвая сможет Оку силу дать?

Какого черта Авдотья так тревожится о мужике, которого боится и ненавидит?

Над ее головой взметнулась рука с чем-то большим и темным, и в следующую секунду Авдотья без звука рухнула на пол, нож выпал из ее руки.

— Окаянная, вот на девке стыда нет, — брезгливо проворчала Анна и, перешагнув через тело Авдотьи, как через дохлую козу, протянула кувшин Луке. Удивительно, но Анна даже не расплескала драгоценное содержимое, а удар у нее оказался сильнейший. Что мне ждать от каждого из этих людей, с ужасом подумала я, а Лука со вздохом принял кувшин и начал экономно, тонкой струйкой, поливать лицо и грудь Егора, и золотой воды в кувшине было почти на донышке…

Но Егор вдруг всхлипнул, вдохнул и глубоко задышал. В первый раз я увидела от Луки жест — рука к щеке, пальцы к губам, и машинально повторила за ним, за мной — Анна и Кузьма. Лука отступил на шаг, вручил кувшин Анне, и она очень размеренно, осторожно, не тратя золотую воду зря, стала не поливать — капать на лицо и грудь Егора, и на моих глазах происходило еще одно чудо: он возвращался к жизни.

— Велик отец-наместник, — прошептал Лука. — Какую силу вода дает.

Я с этим никогда не стала бы спорить. В свое прежнее время, в той своей жизни, полной рационализма, науки, технологий и — мошенничества, я только подивилась бы отличному актерству и декорациям. Но здесь и сейчас я присутствовала при чем-то таинственном и сверхъестественном. Божественном, поправила я себя.

— Степанида?

Она вздрогнула. Бедная, забитая донельзя. Какие были точно слова доктора? «Ваша баба сама и сказала». Он не назвал имени, а я не спросила. И потом, когда я пеняла на то Степаниде, она вела себя довольно естественно.

— Ну-ка, скажи мне… а хотя, впрочем, нет. — Авдотья дернула головой, значит, пришла уже в сознание, и я подошла и ногой откинула нож как можно дальше. — Ты. Поднимайся. Давай, вставай. Я кому сказала? Кузьма!

Молчаливый и послушный, Кузьма подошел, резко поднял Авдотью, встряхнул ее. Голова ее моталась, но я уже видела — притворство, одно притворство.

— Туда ее веди, — распорядилась я. Кузьма выволок Авдотью из закутка, я широким шагом — поймав себя на том, что я не в столичном бизнес-центре и не за кулисами концертного зала и ходить следует не поступью сильного мира сего — направилась следом.

— Усади ее. Откажется говорить — отрежь волосы. Вон ножницы лежат на дальнем столе.

Наверное, будь я одна, Авдотья бы на меня бросилась. Но сила Кузьмы плюс не менее сильный удар Анны ее останавливал. Милая девушка, кто бы мог заподозрить в ней всю эту дрянь, но сомневающееся «она бы никогда» я тысячу лет назад оставила в прошлом.

— Ты сказала доктору, что я бью Степаниду. Зачем?

Авдотья опустила голову.

— Кузьма?

— Здесь я, барышня.

Я в первый раз услышала его голос, но мне некогда было этому изумляться, пусть говорил он не как человек со скверным слухом. В руке Кузьма держал ножницы и, как мне показалось, вполне одобрял суровый барский суд.

— Как язык твой повернулся меня оговорить?

— Вы Егора в солдаты хотели, барышня, — не поднимая головы отозвалась Авдотья.

— Сама радовалась, — холодно напомнила я. Авдотья не ответила. Логика? В этом должна быть какая-то логика. Извращенная, которую логикой не назвать… Мотивация, да. У ее поступка должен быть мотив. — Так что?

Кузьма охотно звякнул лезвиями. Вечно угрюмый и спокойный, что бы ни происходило, он сейчас будто ожил. Какие-то счеты с этой девицей? Все может быть. Здесь у всех не по одному скелету спрятано в шкафу и сундуке.

— Кузьма?..

— Да люблю я его! — выкрикнула вдруг Авдотья, подавшись вперед и сразу же выпрямившись. Из глаз ее хлынули злые, кипящие слезы. — А то не знаете, что люблю я его! Люблю!..

Глава шестнадцатая

Странным чувством, любовью, — впрочем, не чувством, а ощущением, приправленным себялюбием, самолюбованием, эгоизмом высшей степени, гормонами — люди оправдывают любую мерзость. Люблю — и пропадают вопросы к мотивам, поступкам, и окружающие сострадательно качают головами, выдавая влюбленному индульгенцию и порцию сочувствия от души, стосковавшейся по реалити-шоу под окнами.

Что сакрального в этом слове, я никогда в своей жизни не понимала, не стремилась понять, называя страсть — страстью, привязанность — привязанностью, симпатию — симпатией, похоть — похотью, и менять свое мировоззрение не собиралась. Столько разных слов с тончайшим оттенком, а люди лишают себя разнообразия, сводя все к уровню детской сказки, где есть добро, а есть зло, примитивное, чтобы дошло до ума трехлетки.

Но уловки, на которые люди идут, добиваясь объекта своего интереса, куда сложнее, чем интеллект этих людей, и это путает, сбивает с толку: легко представить, что пьяница по доброте сердечной вытащит кота из пожара, но сложно вообразить, что тот же пьяница с тремя классами начальной школы напишет вдруг мировой бестселлер. Многоходовки, только бессмысленные, если их начать разбирать, безрезультатные, тщетные, не приводящие ни к чему. Сделать что-то, пусть записную глупость, нередко легче, чем не сделать ничего, но людям нравится жить эмоциями.

На что Авдотья рассчитывала, уверяя меня и всех остальных в искренней заботе о сестре, убеждая в своем и ее испуге и ужасных страданиях? Зачем настаивала, чтобы я закрыла Степаниду в доме? Зачем умоляла отдать Егора в солдаты? Лишь для того, чтобы он оказался на какое-то время разлучен с женой и у Авдотьи появились бы призрачные, лотерейные шансы? Логика дуры, пишущей гвоздем на капоте машины «я тебя люблю»… Сколько злобы, ненависти, отчаяния и желания достичь своей цели.

— Егора любишь? — уточнила я очевидное. Кузьма хмыкнул, но с ножницами и не подумал расстаться. Авдотья сочла, что ее признания хватит, и промолчала, даже не кивнула. Может быть, зря, потому что сердечко барышни растопить по идее было несложно, но — та же барышня изменилась за несколько дней? — Я хотела отдать его в солдаты и от намерений своих не отказываюсь. Что он жену бьет, не секрет. Что его один Кузьма приструнить может, тоже не тайна. Зачем мне буйный работник? Только вот я спросила себя, почему Егор Степаниду бьет, м-м?