Старая дорога

Козу он тоже доставил на куласике, правда позднее, когда Анна ушла в дом. Анна, увидев из окна свою любимицу на веранде, прихватила срезок черного хлеба и заторопилась навстречу.

— Ах ты, Машенька, ах ты, молокашенька, — запричитала она, загоняя козу в заднюю, холодную половину дома. — Иди в тепло, красавица, натерпелась небось страху-то одна-одинешенька…

Голос ее был так ласков, а слова рождались такие непосредственные, что Иларион усмехнулся про себя и порадовался за Анну. Но ненадолго. Дальнейший ход мыслей опечалил его, ибо вернул к дням давним.

«Как с дитем хороводится, — подумал он о жене. — А все оттого, что ребеночка своего у нее не было, конешно, оттого, че там говорить. И все через меня беда пришла, не иначе…»

С потомством у Илариона неувязка случилась. Во второе лето после переселения на Быстрый должна была Анна родить. Месяца за два до положенного срока Иларион сказал жене:

— В поселок тебе надо. Поживешь у матери, а опростаешься как — приеду за тобой.

— Рано, Ларя, — возразила Анна с мягкой улыбкой. — С тобой мне хорошо. А там… беспокоиться о тебе буду. Один в камышах, ни живой души…

— Скажешь тоже, — отозвался Иларион. — Для меня камыши самое родное место. Тут, Аня, наш дом.

— Оно конечно. Только я обожду малость, поближе к родам и отвезешь.

Иларион согласился и, как потом понял, напрасно. Негоже мужчине быть тряпкой. Порой не то что можно твердость проявить, а и необходимо. Он же поддался бабьему уговору, вот и будет казнить себя до скончания дней, обзывать последними словами — да ничем беде не поможешь.

Вскоре после того разговора выехал Иларион осмотреть хозяйство. Один выехал, Анна к тому времени немного свыклась с вынужденным одиночаньем на острове, только наказывала всякий раз, чтобы дотемна непременно возвращался на базу.

— Страшно одной-то, — оправдывалась она. — Кругом ни души.

— Вот и хорошо. Чего же бояться-то, — успокаивал Иларион жену.

— Волки вдруг. Кабаны по ночам вон как визжат да дерутся.

— Так они промеж себя, — улыбнулся Иларион. — Ты-то им не нужна.

Иларион, однако, аккуратно исполнял ее просьбу. Но на этот раз случай непредвиденный произошел.

До начала охотничьего сезона оставалась неделя, не больше. Вот и хотелось Илариону весь участок дотошно облазить, чтоб знать доподлинно, где какая дичь скопилась. В общем-то он знал, куда на вечеринку тянет гусь, а куда утка. Но дикая птица капризна и пуглива непомерно. Чуть что — может иной култук облюбовать. А поскольку гости-охотнички вот-вот должны понаехать, то надо ему, хозяину базы, быть как никогда осведомленным и не настраивать людей на ложные скрадки.

Тихое и солнечное утро обещало спокойствие до окончания дня. Иларион на куласике, легко орудуя коротеньким шестом, заглянул чуть ли не во все закоулки: култуки и мелководья, поросшие ежеголовкой, дворы-чистинки средь камышовых колков. И всюду находил перо и потраву. Охота ожидалась богатая. Можно было и возвращаться на базу, но в азарте он, не подумал, что пора держать обратный путь, а решил заглянуть на морские косы, где приезжие охотники почти не бывают. Потому как охота на тех косах сопряжена с неудобствами (ночевка под открытым небом в тесных куласиках), а охотник нынче пошел изнеженный, ему непременно надо в кровати спать средь белоснежного белья.

А Илариону что? Не хотят, и не надо. Ему же лучше, потому как дичь на тех косах непугана, и он в конце сезона без лишних хлопот запасает дичи впрок.

Но в ту осень на открытие обещал быть старый знакомец из управления, тот самый, что принимал Илариона на базу. Он понимал толк в охоте и каждый раз непременно отправлялся на морские косы. Вот почему Иларион решил разведать дальние угодья.

Удивительные места — морские косы. Воды вокруг — море, а глуби-то полторы-две четверти — куласик скребет днищем о ракушки. А посреди этого неоглядного водного раздолья белые клинья песка с реденькими колками ежеголовки. Вот сюда, на безлюдные тихие острова и слетаются на ночевку несчетные стаи гусей и уток.

Возвращался Иларион радостный. И даже заходящее солнце не встревожило его. Лишь проворнее выхватывал он из воды шест, с силой упирался о песчаное дно — заторопился к Анне.

Совсем не ко времени верховик зашевелил. Поначалу еле приметный, он был даже приятен — охлаждал разгоряченное работой тело, но после захода солнца, передув вечернюю зарю, посвежел, захолматив взморье, погнал воду на глубь, оголяя заросли и ракушчатые шалыги.

Вот тут-то забеспокоился мужик. И без того он запаздывал домой, а тут непогодь невесть откуда сорвалась: ветер сдерживал куласик, замедлял движение.

Иларион заторопился, ожесточенно навалился на шест и услышал сухой короткий треск. И в ту же минуту куласик развернуло ветром и понесло в сторону моря. В бессилье, с обломками шеста в руках, опустился Иларион на кулас и зло выматерился.

Он не боялся, что его угонит ветром на глубь, — нет, средь меляков он не пропадет, приткнется к колку, переждет. Да и ветер сгонный. Моряна страшна, а верховик можно перегодить. Анна только будет тревожиться. Наказывала пораньше вернуться. Одной страшно, поди-ко, средь камышей. Пуглива — не дай бог. Вторую осень на базе, а страх не может побороть.

Представил Иларион жену на острове: темень вокруг, за стеной камыши шуршат, а она одна мечется в страхе по избе, в окна выглядывает, его ждет. А возле — ни живой души. Даже собаки в тот год они еще не завели. Представил Иларион все это — и заныло сердце от жалости.

И тогда он решился: сошел с куласика в воду и потащил его бродом. Навстречу ветру. Пусть за полночь доберется до дома, но ждать не было мочи.

…У входа в Быстрый стояли его сети. Иларион, усталый, еле добрался до них, выдернул кол и взобрался на куласик. Он не стал выжимать воду из одежды, а погнал куласик к дому.

Занималась заря, когда он подъехал к базе. Ветер стал стихать, а тут, в ерике, и совсем было тихо. Иларион успокоился несколько, но ненадолго. Едва ступил на землю, услышал стоны жены.

Не помня себя взлетел на веранду, сорвал с крючка дверь…

В то утро у Анны начались преждевременные роды.

5

К вечеру шторм перешел в настоящий ураган. Вода поднялась до верхних ступенек веранды, плескалась под избяным полом.

Камышовые чащобы переспелыми хлебами положило на землю, небольшие колки скрутило в жгуты-конусы. С коротким треском, будто срезанные ударом гигантского меча, срывались верхушки деревьев. Старый одинокий осокорь у причала гудел обнаженными ветвями, стонал от непосильной натуги, но выдержать неуемную силу дикой необузданной стихии не смог и, крежеща разрываемыми волокнами могучего тела, медленно и нехотя повалился в Быстрый. И было странно видеть, как водой развернуло поверженного великана и понесло не вниз на раскаты, а вверх по ерику, ибо еще с утра течение в нем под натиском урагана и моря повернуло вспять.

Чудилось Илариону: не только дом и казармы, а сама земля, весь остров содрогается под вихревым натиском осатанелых, туго спрессованных воздушных потоков. Такой заварухи не приходилось ему видеть не только в годы, проведенные на базе, а и за всю жизнь.

И Анна почуяла неладное. Присмирела, двигалась молча, не досаждала мужу расспросами, знала, что он сделает все как надо, и опасаться беды не следует. С той осени, когда она, натерпевшись страха, раньше времени родила недоношенного ребенка, Иларион все решал сам и делал, как находил нужным. Анна терпела-терпела, да и высказала однажды обиду: