Старческий грех

– Не стояли?
– повторил полицмейстер.

– К чему вы делаете подобные расспросы, которые к делу совершенно лишние?
– вмешался я.

Полицмейстер удостоил только на минуту кинуть на меня свой косой взгляд.

– Вы думаете?
– произнес он своим обычным подлым тоном и потом сейчас же свистнул.

В залу, гремя шпорами и саблей, проворно предстал другой уж, а не вчерашний жандарм.

– Позови сюда малого того!
– сказал полицмейстер.

– Слушаю, ваше высокородие, - крикнул жандарм и крикнул так, что даже Иосаф вздрогнул и взглянул на него.

Через минуту был введен казачок - лакей Костыревой.

– Вот бывшая твоя барыня, когда была девицей, стояла ли в трактире за прилавком?

– обратился к нему полицмейстер.

У Костыревой загорелось лицо сначала с нижней части щек, потом пошло выше и выше и, наконец, до самого лба.

Малый тоже несколько позамялся.

– Так как тоже тем временем проживали мы с господином моим в номерах их, оне занимались этим, - отвечал он с запинкой.

– Как же вы говорите, что нет?
– кротко спросил полицмейстер Костыреву.

– Господин полковник! Вы ставите меня на одну доску с моими лакеями, проговорила она и закрыла глаза рукою.

– Зачем же вы отпустили его на волю? Вы думаете, что он из благодарности и скроет все. Ничего ведь не утаил: все рассказал! Пошел ты на свое место!
– прибавил он малому.

Тот сконфуженным шагом вышел из залы.

Я нечаянно взглянул в это время на Иосафа. Он стоял, уже не понурив голову, а подняв ее и вперив пристальный и какой-то полудикий взгляд на Костыреву. Она же, в свою очередь, всего более, кажется, и опасалась, чтобы как-нибудь не взглянуть на него.

– А скажите, что за история у вас была по случаю вашего замужества за господина Костырева?
– продолжал полицмейстер.

У Эмилии задрожали губки, щечки, брови и даже зрачки у глаз. Несколько минут она не могла ничего отвечать.

– Господин полковник! Вы, кажется, хотите только оскорблять меня, и потому позвольте мне не отвечать вам.

Полицмейстер пожал только плечами.

– Хуже же ведь будет, если я опять стану расспрашивать при вас вашего лакея. Наконец, я уж и знаю все, и скажу вам, что вы и ваша матушка подавали на господина Костырева просьбу, что он соблазнил вас и что вы находитесь в известном неприятном для девушки положении. Его призвали в тамошнюю, как там называется, полицию, что ли? Понапугали его; он дал вам расписку, а потом и исполнил ее. Так ли?

Костырева с вытянутыми судорожно руками, опустив головку и только по временам поднимая, как бы для вздоха, грудь, скорее похожа была на статую, чем на живую женщину.

– Так ведь?
– повторил полицмейстер.

– Я говорила вам и повторю еще раз, что не хочу и не буду отвечать вам.

– Еще только один маленький вопрос, - подхватил полицмейстер.
– В каких отношениях вы проживали здесь с господином Бжестовским?

– Он был мой жених, - отвечала Костырева.

На этом месте я нарочно взглянул на Иосафа. Он по-прежнему стоял, не спуская с Костыревой совершенно как бы бессмысленных глаз.

– Отчего же вы выдавали его за брата?
– продолжал полицмейстер.

– Я не хотела этого ранее говорить, так как жила с ним в одном доме и могла пройти худая молва.

– Да, конечно! Худая молва для женщины хуже всего!
– произнес полицмейстер.
– Вы обвенчались, однако, с господином Бжестовским тотчас, как имение ваше было выкуплено.

– Да!

– Это, господин Ферапонтов, вы устроили их свадьбу, внеся за них в Приказ! Настоящим их посаженым папенькой были, а то без этого господин Бжестовский, вероятно, и до сих пор оставался бы вашим братом!
– говорил полицмейстер, обращаясь то к Иосафу, то к Костыревой.

– Я внесла свои деньги, - проговорила та тихо.

– Как свои-с?
– отозвался вдруг Ферапонтов.
– Как свои-с?
– повторил он.

Полицмейстер не ошибся в расчете, расспрашивая при нем Эмилию о разных ее деяниях. Бедный, простодушный герой мой рассердился на нее, как ребенок, и, видимо, уже не хотел скрывать ее.

– У меня есть свои семьсот рублей. Я заплачу их бурмистру, остальные пусть он с них спрашивает!
– прибавил он, обращаясь к полицмейстеру.

– Никаких я ваших денег не знаю и не видала, - проговорила Костырева.

– Не видали вы?
– проговорил Иосаф, покачав головой.
– Что же, разве я сумасшедший был, чтоб сделать это... Во сне не снилось, что вы не заплатите, а тут вдруг уехали... Я ни одной ночи после того не спал... писал... писал. Спрашивал, что же вы со мной делаете, так хоть бы слово написали.

– Что ж мне было отвечать на ваши странные письма?
– проговорила Эмилия.

– Чем же странные!.. Ах, вы обманщица после того, коли так... В усадьбу потом как приехал, так и в ворота не пустили... потихоньку уж как-нибудь хотел пройти... тогда и не понял, а теперь, узнавши вас, все вижу: собаками было затравили - двух бульдогов выпустили, а за что все это...

На этом месте Иосафа прервал вошедший квартальный.

– Госпожу Бжестовскую к губернатору, ваше высокородие, требуют, чтобы их не спрашивали здесь, а к ним чтобы-с...
– отрапортовал он полицмейстеру.

У того несколько раз подернуло лицо, и он быстро взглянул своим косым глазом на Эмилию. Она сидела, закусив губки, чтобы как-нибудь только удержаться от рыданий.

– Угодно ехать?
– спросил ее полицмейстер, заметно уже более вежливым тоном.

Она, ни слова не ответив ему, взяла шляпку из рук жандармского офицера, опять поспешившего ей подать ее, торопливо пошла в прежние двери, из полурастворившейся половинки которой виднелась молодцеватая фигура Бжестовского. Он поспешил подать жене салоп, и оба они скрылись. Квартальный тоже последовал за ними.

Полицмейстер, видимо, остался сконфужен, как дикий зверь, у которого убегала из рук добыча.

– Вы подтверждаете ваше показание?
– спросил он у Иосафа.

– Все-с, от слова до слова!
– отвечал тот с лихорадочным блеском в глазах.

– Можете, значит, идти, - сказал полицмейстер и свистнул.

Опять явился жандарм.

– Отведи господина Ферапонтова, откуда привел.

– Слушаю, ваше высокоблагородие!
– крикнул и на этот раз солдат.

Иосаф, ни на кого не взглянув, пошел.

– На сегодня довольно, - объявил нам полицмейстер и, собрав бумаги, взялся за каску.

Мы тоже взяли шляпы и разъехались.

XIV

На другой день я, зная, что с губернатором на словах и говорить было нечего, решился написать к нему рапорт... Все еще, видно, я молод тогда был и не совсем хорошо ведал тех людей, посреди которых жил и действовал, и только уже теперь, отдалившись от них на целый почти десяток лет, я вижу их перед собою как бы живыми, во всем их страшном и безобразном значении... Я писал, что дело Ферапонтова нельзя производить таким казенным, полицейским образом, что он не вор и, видимо, что тут замешана или сильная страсть с его стороны, или вопиющий обман со стороны лиц, с ним участвующих. То и другое вызывает на милосердие к нему. Что можно, наконец, написать к графу Араксину, который, если только он хотя сколько-нибудь великодушный человек, не станет, вероятно, искать своих денег. Тут, однако, меня прервали и сказали, что ко мне жандарм пришел. Я велел его позвать к себе. Это был опять уже не вчерашний, а какой-то третьего сорта солдат, и совсем уж, кажется, дурак.