Старорусская вышивальщица

— Да ничего, милая, вот через недельку соберемся, да двинем в путь, ради Феклы надо…

Они долго обсуждали план путешествия, только Фекла Иововна, притаившись за дверью, долее их не слушала. Она шмыгнула в мамину комнату, выгребла из комода все оттенки рыжих и зеленых дмс, завязала их в узелок домотканого полотна и была такова.

Утром домашние нашли записку: “Уехала за лисичкой. Вернусь.”

На ближайшей почтовой станции Фекла Иововна наняла извозчика и отправилась в дальний путь. Кучер Макар попался ей из трезвых работящих мужиков, шутками-прибаутками погонял он лошаденок:

— Но-но! Мои Sunset red и Deep pale! Поддайте! — и если бы Фекла Иововна была вышивальщицей, она бы сразу поняла, что Макар — из своих, коллекционер палитры dmc. А так, с непривычки, она решила, что он простой московский мужик-англоман.

Стояли февральские морозы, не лютые, но ощутимые, Фекле в ее кибитке было уютно. Макар подсунул ей в ноги горячий кирпич, а сверху укрыл дерюжкой.

Крикнул своим на прощание:

— Я в Новгород, робя! Охотницу-головореза везу! Да! За лисой едет. Скажи Дуне, чтоб станок мой от сажи попоной укрыла! А коли дочь родит, пусть назовет Крестиной! А парня — Димой! Да! Непременно через Е, Крестиной. Мы люди простые, дураки, нам можно. Ну, Сансетредя, Дипаля! Поехали!

И они поехали. Москва в темной зимней ночи громоздилась по бокам, а потом стала пригибаться, клониться к земле, вот и дома пошли ниже да реже. Гулче брехали собаки. Запах дыма и жилья отступил, а потом вовсе исчез. Ноздри щекотал мороз. Скрип полозьев царил в ночи, занимал всё ее пространство. Мерно брынчала сбруя. И Фекла впервые за всю жизнь, прожитую взаперти подле вышивающих родителей, увидала ночное небо. Звездное, чистое, оно обнимало весь мир. И Фекле казалось: это Бог распахнул душу, чтобы всех прижать к себе и к каждому быть ближе.

Макар икал.

На рассвете они увидели, как вертикально рассекают зеленеющее небо столбы дыма из печных труб.

— Клин, глякось?! Там кума моя живет — Улиана Буркина. Баба из простых, да вишь, за купца замуж выскочила. Ей теперь Матрениным посадом не угодишь! “Фу! — говорит, — Ваша нанесенка!” В люди выбилась. Эээх… А такая простая бабенка была. Диво! Бывало, наедет к нам в Москву, увидит, как моя Дуня какую-никакую завалящую розочку шерстью вышивает, упрашивает, чтоб схемкой поделилась. А теперь весь Дунин труд для нее — старина! “Вы, — говорит, — в допетровских временах застряли!” Эх… Вот что замужество с людьми делаить!

И лошади согласно кивали Макару заиндевевшими от пара мордами.

— Но делать неча. У нее харчевать будем. Всяко лучше, чем клопов на постоялом дворе кормить. Свои своих завсегда приютят.

Они въехали на двор к Буркиным.

Встречать их вышла сама Улиана. Она была красавица, какой и положено быть русской бабе. Румянец во всю щеку, цветастый платок и грудь такого восхитительного размеру, какой мужики показывают не скругляя ладони, а широко разводя в стороны руки. И прибавляя при этом гордо:

— Моя!

— Макар! Батюшки! Какими судьбами! Наборов новых мне привез?!

— Не, Улька, я проездом. Барышню в Новгород везу. Всю ночь ехали! Собирай на стол, привечай нас.

— Да я мигом! Что, совсем ничо не привез? Надо же… — и она пошла в дом, дыша паром, как вытащенный на мороз самовар.

Фекла Иововна и Макар последовали за ней в темноту сеней и пристроек.

В избе пахло мочеными яблоками, свежим хлебом и канвой, крашенной в луковой шелухе. Улиана потчевала гостей, а сама так и стреляла глазами в благородную барышню.

— А вот вы сейчас, Фекла Иововна, изволили платочком сопельки утереть, а я приметила: он у вас вензелечками вышит. Это кто же у вас вышивает?

— Да все… Ну вот я только не вышиваю… пока не вышиваю, но, верно, буду, Бог даст.

— Ой, а расскажите, что сейчас на Москве модно вышивать?

— Да знаете, Улиана Федоровна, я даже понять не могу, в чем эта мода. А дело в том, что сейчас, это мне маменька сказывала, модно вышивать недошитые вышивки.

— Это ж как?

— А вот так. Вроде смотришь: тут крестики, этак — крестики, здесь еще горстка крестиков. И ничего между ними общего нету. А глянешь, вроде розочка получается. Или птичка. Или еще чего…

— Ну это от лени, матушка моя Фекла Иововна! Вот когда вышьешь два локтя вдоль, да локоть в ширину, тут хоть труд виден, хоть усилия заметны. А эдак по три крестика всякий нашить может.

— Да не всякий шьет… Или вот еще. Мода тоже. Берешь портяночку постарше да пострашнее, достаешь схемку из прабабкиного сундука со старинными узорами и шьешь!

— Ааааа! Улька! Выкуси! — встрепенулся Макар, — Моя Дуняша-то в тренде!

— Ну ты что, Макар! Ты бы видел, что я сейчас вышиваю, какая Дуняша… — притворно-скромно Улиана потупилась.

Ее распирало хвалиться. Она отошла в уголок и вытащила оттуда полпростыни.

— Вот. Аглицкий пейзаж в серых тонах. Мне только четверть дошить осталось, но уже можно оценить.

Пейзаж был серым, вода была серой, небо тоже серое, и все — серое.

— Я бы сдох! — признался Макар, — От уныния.

— А я, Макар, не унываю, я вообще веселая как предновогодняя обезьяна. А Дуня твоя родила уже? — перескочила она с темы на тему.

— Неееет, дохаживает. Вот-вот родит.

— А от кого ребенок-то? Твой? — спросила Улиана с исключительно бабской простотой.

— Молчать, женщина! Знай свое место! Щей навали! — распахнулась дверь, в избу шагнул муж Улианы, — Мужики говорить будут! Здорово, кум! Хорошо, что заехал, правильно. У меня разговор есть, мужской. Чем ты эти чертовы бабьи пяльцы закручиваешь, чтоб они канву держали? Всю душу она мне вынула, раскручиваются, говорит. Натяжка слабовата…

А Улиана уже хлопотала за печкой, притворно испуганная. И только с восторгом поблескивали оттуда ее глаза, признавая мужнину силу и восхищаясь ей.

Фекле Иововне дремалось. Она притянула кота поближе, запустила пальцы в его шерсть и уснула. Кот мурчал и с наслаждением драл когти об вестминстерское аббатство, впопыхах брошенное Улианой на лавку.

Фекла проснулась, потому что кто-то тянул кота из-под ее руки. Кот сопротивлялся.

— Барсику пора какать! — сообщила Улиана. — Иди, Барсик!

И она выбросила его за дверь. Надо было ехать. И Улиана тактично выпроваживала гостей. Впрочем, она завернула им гостинцев, пожелала счастливого пути, перекрестила и даже, раздетая, выскочила на двор махать платочком. Богатая грудь колыхалась как бурное море в час шторма. Муж увидел ее, сверкнул очами:

— Ну-ка в дом! Щас я тебе задам! — и по одному его тону стало понятно: сейчас задаст. Да так задаст, что Улиана еще долго будет скакать веселой предновогодней обезьянкой.