Старший брат царя. Книги 3 и 4

— Загадками говоришь, кум... Но, ведаешь, он может без шума исчезнуть, и всё.

— Ни в коем разе, кум! Если он исчезнет, тебе придётся присутствовать на похоронах всей моей семьи! Могут и тебя достать! Тут вокруг него страшные люди! Не Строгановым чета!

— Вон оно как! Придётся последить за ним...

— Прошу и умоляю: забудь про него! Спокойнее и мне, и тебе будет.

— Ладно. Обещаю. Понял!

20

На Успение праведной Анны, матери Богородицы (25 июля 1570 года) на Торговой площади Китай-города заутро появилась множественная стража. Здесь второй день стучали топоры мастеровых — ставили большой помост. По его краям — восемнадцать виселиц, два огромных котла на каменной топке для кипящей воды, два поменьше со смолой и совсем небольшой со свинцом. Устанавливались огромные колёса на вертикальных осях, большие плахи и малые, столбы с перекладинами, на кресты похожие, и рядом с помостом столбы, обложенные дровами...

Московский люд, привыкший к площадным казням, с ужасом глядел на страшные приготовления, такого мощного ещё не видывали. Многие жители подались из Китай-города — от греха подальше, но предусмотрительно выставленная стража возвращала беглецов прямо на Торговую площадь.

Ещё не пролилось крови, только застучали топоры и запели пилы, а вороньё уже слеталось со всей округи, рассаживалось по деревьям вокруг торга молчаливое и тёмное. По закоулкам между ларями и лабазами прятались одичавшие голодные псы в надежде полакомиться...

С утра пораньше сюда гнали осуждённых из пытошных дворов Острова, Коломенского, Тонинского и других подмосковных царских сёл. Ещё ночью подошли подводы из Александровской слободы, откуда привезли людей в изодранном иноземном и в тёмном монашеском одеянии. Потом открыли ворота Опричного двора, из-под чёрного орла и между львами с зеркальными глазами выехали подводы, на которых навалом лежали осуждённые, не способные двигаться самостоятельно от слабости или из-за поломанных ног. Потом потянулась колонна тех, которые могли ещё ходить. Они были связаны по трое. Такой же мрачный поезд вышел из кремлёвских ворот, из пытошной Разбойного приказа.

Клим оказался в одной связке с горбатым дьяком и сухоньким старичком — думным боярином, теперь без боярской шапки выглядевшим совсем придавленным. Клим слегка поддерживал его. Увидел тут Клим заключённых из общей темницы. Несмотря на страшный последний путь, некоторые узнавали его и обменивались поклонами. Увидел Клим и Левко, неудачливого слугу князя, тому было не до других: он в связке с парнем буквально волок треть_его несчастный, согнувшись вдвое, переставлял только ноги. Однако большинство обречённых никого не замечали, шли с отрешёнными лицами в ожидании мучительного перехода в мир иной. А эти не могли оторвать взгляда от приготовлений на помосте...

Клим отлично понимал обречённость всех приведённых сюда. Иначе зачем, какой смысл тащить поломанных, истерзанных, потерявших человеческий облик людей. Их смерть должна напугать и недвусмысленно предупредить крамольников, что ожидает их.

Себя Клим считал счастливчиком, ему не пришлось испытать допроса с пристрастием. Таких в поезде было трое-четверо. К примеру, Басманов Фёдор и ещё двое — они лишились памяти до того, как до них дотронулся кат. Сейчас они радовались солнышку, с любопытством смотрели на помост. А его, Клима, как можно понять Софрона, — защитили деньги! Чьи? Неждана, Строгановых?!

Итак — последний путь!.. Он молил Бога о быстрой смерти, без страданий, не на колесе, не на большой плахе!

Около помоста подходивших шустро разводили приказные. Дьяк с длинным свитком в руках называл имя и номер и указывал, куда вести. Образовалось три группы, одна, наибольшая, сразу близ помоста, а две подальше немного. Подоспевшие стрельцы разъединили эти группы.

К связке Клима подошли трое приказных, он, задумавшись, не слыхал, что прочёл дьяк. Ругнувшись по поводу того, что в одной связке людишки из трёх каких-то списков разных, резанули ножом верёвку и, толкая, развели: боярина ближе к помосту, Клима и дьяка в соседние группы. Потом принялись за лежащих на телегах. Оттуда стонущих и орущих от боли с руганью растаскивали по тем же группам, больше в ту, что у помоста. Быстрота, с которой действовали приказные, не позволяла ни осмотреться, ни сообразить, что к чему. Единственное заметил Клим, что рядом Левко. Они старались держаться вместе.

Развод окончен, и на помосте приготовления подошли к концу. Каты в праздничных красных рубахах и чёрных шароварах, при кожаных фартуках закончили выкладку инструментов — плетей, щипцов, топоров разных размеров, верёвок. Под котлами дымились печи, закипала вода, пузырилась смола, забрасывались на перекладины последние намыленные верёвки с петлями. Палачи переговаривались между собой, их было побольше полсотни.

Вокруг помоста большим полумесяцем обозначилось пространство для московского люда, охваченное двумя рядами стрельцов с бердышами. Тут ещё много свободного места — неохотно шли люди на кровавое лицедейство. Но стражники делали своё дело — с улиц на площадь гнали людей. Рядом с заполняющимся полумесяцем — свободный сектор. На нём серыми пятнами три группы осуждённых да разъезжают конные опричники, плетями выгоняют отсюда просочившихся простолюдинов.

Стараниями стражников люд прибывал, над площадью волнами ходил гвалт, шумели, перекликались, глухо роптали. Смельчаки, оглядываясь по сторонам, бросали едкие замечания относительно катов и приготовлений. В разных местах возникал смех, быстро погасающий.

И вдруг над толпой прокатилась тишина, площадь будто вымерла. Звучал только птичий гай да нарастающий конский топот и похрапывание. На Торговую площадь со стороны Опричного двора надвигалась чёрная туча — опричная конница в тысячу, может, больше коней, чёрных, карих и серых и ни одного белого или пегого. Все опричники в чёрных куколях схимников с высокими башлыками, и никакого украшения на сбруе. Этот чёрный поток занял весь свободный сектор, в нём затерялись три островка приговорённых.

Впереди этого потока на чёрных конях, также в чёрных куколях, ехал государь со своим наследником Иоанном Иоанновичем, с Григорием Лукьяновичем Скуратовым и другими опричными князьями и боярами, недавно назначенными и потому ещё не известными людям. Вельможи подъехали к самому помосту, к которому начал прижиматься конь наследника, оттесняя коней царя и Малюты и не слушаясь узды. Иоанн Иоаннович вынужден был вынуть ногу из стремени и опереться ею об доску помоста.

Государь откинул башлык, обнаружив стриженную седую голову в бархатной сиреневой скуфейке. И сразу тысяча глоток опричников завопили: «Слава великому государю!! Слава! Слава!» Вопль был подхвачен собравшимися людьми сперва без лада, потом окрепший в рёв тысяч голосов: «Сла-а-ава-а!!» От рёва попрятались испуганные псы, с гомоном взлетели тысячи воронья.

Приговорённые повалились на землю, тот, кто из-за тесноты задержался, получил древком бердыша по голове. Клим с колен не спускал взгляда с царя. Тот, слегка кивая, оглядывал ревущую толпу. Увидав его профиль, Клима осенило воспоминание... Десять лет назад Клим стоял голым перед Иваном на реке Яузе, а государь в лицедейской одежде стрельца расспрашивал Клима о ранениях, а сам вот так же смотрел в сторону. Клим видел профиль и то же самое лёгкое кивание, но государя он не узнавал. Взаправду говорили, что с появлением опричнины Иван изменился обличием. Вот перед Климом крючковатый нос, усохший, подавшийся вперёд подбородок, просматривающийся через редкую бороду. Перед ним лицо семидесятилетнего старца в его-то сорок лет! Воистину шапка Мономаха придавила!