Старые истории (сборник)
Шрифт:
– Слыхал...
Анна Ивановна Прошкина. Как же я сразу не сообразил? Мне даже тетка моя рассказывала о ней, подружка ее. Да я и сам видел ее однажды в детстве. В полушубке черной дубки, опушенном серой мерлушкой, в серой, лихо заломленной папахе, она выступала в нашем районном селе на митинге в день убийства Кирова. Помню базарную площадь, запруженную санями, лошадей, привязанных вдоль дощатых ларьков, мужиков и баб, в валенках и в лаптях, в нагольных полушубках, в черных, крытых чертовой кожей сборчатках, в длинных коричневато-серых свитах, с округлыми стегаными воротниками, - всю эту темную подвижную толпу, толкущуюся вокруг
Из ораторов мне запомнились полувоенный в серой бекеше, в буденовке и Прошкина... Когда оркестр ударил «Интернационал» и крикнул кто-то сверху «Шапки долой!», первой сорвала свою папаху Прошкина, - прямые, коротко остриженные волосы ее развалились скобкой по вискам, придавая ей вид упрямый и задиристый.
– Эк, дьявол! Под мужика стрижется...
– ахнул кто-то в толпе.
– А може, и в самом деле мужик?!
– Двухсбруйный!
– Кхе-хе, гхы-хы...
– Цыц!
Анна Ивановна Прошкина. Атаман-баба. Бой-баба. И вот что осталось от нее. Ну как я мог узнать в этой старухе ту громогласную воительницу? Хоть и рассказывала мне тетка о ней, просила сходить, поглядеть... «Живет она теперь, как отец Серафим-пещерник. Ей-богу, правда! Сходи, подивись...»
И мне по рассказам казалось, что живет она где-то в лесу у черта на куличках. Ан вот она где, у старого большака. В трех верстах от правления колхоза, от большого села Желудевки.
Я вошел к ней в палисадник и сказал:
– Здравствуйте, Анна Ивановна! У меня к вам дело, - я назвался и сказал, что пришел от тетки.
Она резко вскинула голову, обернулась от дуплянки, опять пристальным немигающим взглядом посмотрела на меня:
– А вы ее откуда знаете?
– Я племянник ее.
– Племянник! Ах ты боже мой!
– она всплеснула руками.
– Что ж ты сразу-то не сказал? А ведь я думала, что ты из правления. Сено описывать пришел.
– Ну, что вы! Хочу торговаться с вами. Тетка задаток просила оставить, - соврал я.
– Ах ты боже ж мой!
– хлопнула она опять себя по ляжкам.
– Скажи ты, не забывает про меня моя красавица. Как она, жива-здорова?
– Ничего, слава богу.
– Да что ж это мы здесь стоим? Пошли в избу. Я медком тебя угощу. Да чайку поставлю.
– Она заковыляла к веранде.
– Правда, самовара-то нет у меня. Я в чугунке скипячу чаек да малинкой заварю. Уж не побрезгуй, касатик.
Проходя мимо ветел с конским черепом, я спросил:
– А эта штука зачем?
Она лукаво улыбнулась, выпячивая нижнюю губу:
– Старая примета - конская голова пчелу держит.
– А вы верите?
– Хочешь веришь, хочешь нет. Про бога не скажу - грешница. Но что-то нами повелевает.
В избе было сумрачно от низкого потолка, настланного из жердей. Стены хоть и были оштукатурены и побелены когда-то, но почернели от дыма. Пол, собранный из старых кадушечных досок, горбился волнами. Вся мебель в избе - и стол, и скамья, и кровать, и стул - были сбиты из березовых палок. Белая береста придавала им нарядность, даже своеобразную красоту.
– Кто это вам мастерил мебель?
– спросил я.
– Все, что здесь сделано, от нижнего венца и кончая этой печью - все моими руками.
– Неужто никто
вам не помог?– Никто.
– И стропила сами ставили?
– Сама. На земле все разметила, вырубила. Потом сама и ставила.
– И сруб?
– И сруб рубила сама.
– И крышу одна крыла?
– Все одна. Сперва набросаю, потом залезу, утопчу...
– Она вдруг растерла пальцами слезы по щекам.
– Эх, господи боже мой! Я и в землянке нажилась, и по миру ходила, и в тюрьме насиделась...
Она отвернулась, отрывисто, глубоко всхлипывая, сняла с печки сухое полено и начала отщепывать лучины.
Огонь развела на шестке, чугунок с водой поставила на таган.
– Вот мой и самовар! А ты садись хоть в креслице, хоть на скамью.
– Спасибо! Я все дивлюсь, как это вы печь смогли сложить из битого кирпича.
– На иле. Ил у меня крепкий, как цемент. И не трескается от огня. Из пруда брала.
– Перевязки надо сделать, под выложить, небо - и все из половняка?
– удивлялся я, разглядывая печь.
– Эх, родимый. Я этих печей-то в жизни сложила - не перечтешь, как волос на голове. Через эти печи вся моя жизнь скособочилась.
– Из-за печей?
– Да. С детства я обучилась этому ремеслу. А потом в селе лучшим печником была, по дворам ходила. Меня все знали. Вот и выдвинули. В ладоши нахлопали.
Она стояла у шестка, освещенная переменчивым пламенем, смотрела куда-то под ноги; высоко вздернутые, как наклеенные, седые брови придавали ей выражение мучительного недоумения.
– Сорвало меня, как скворечню с дерева, и наземь бросило. Так пустым ящиком и Осталась.
– Как же это произошло?
– Э-э, всего не расскажешь.
– Вы хоть пенсию получаете?
– Нет.
– Почему?
– Говорят, не за что.
– Кто говорит?
– Тарарышкин, председатель рика. Стажу, мол, рабочего не хватает.
– А колхоз?
– Колхоз у нас слабый. На трудодни нечего платить, не то что пенсии.
– Пусть платят как беспризорной!
– Тарарышкин говорит - на беспризорных у нас лимит. Жди, говорит, очереди.
– Что же вам предлагают?
– Иди в богадельню! А не хочешь - жди, когда государство установит пенсию колхозникам.
– Почему же в дом инвалидов не идете?
– Там от безделья да от тоски помрешь. А тут сама себе хозяйка.
Логика была, что называется, каменной - не сдвинешь. И я отступил.
– Кем же вы числитесь: рабочей, служащей, колхозницей?
– А никем.
– Документы хоть какие-нибудь сохранились?
– Да какие документы! От партии отказ получила. Трудовых книжек тогда еще не было. Вон, справка лежит, что в тюрьме отсидела.
– Она выдвинула из стола грубо сколоченный ящик, достала маленький тряпичный сверток, подала мне.
– Вот.
Я развернул тряпку. В ней и в самом деле хранилась справка, выданная Н-ским УРом, что гражданка Прошкина действительно отбывала срок заключения. Да две картонных желтеньких книжечки - одна с красным крестиком на обложке, вторая с крупной надписью - МОПР. Обе книжечки выписаны были на Прошкину еще в 1928 году, на разворотах были наклеены крошечные марки - уплата взносов. Да еще было в сверточке направление от райземотдела, выданное в июне 1931 года. В нем написано, что работник женсектора Прошкина Анна Ивановна направляется в село Еремеевку с рекомендацией председателем колхоза.