Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера
Шрифт:
Как пример этого я помню с детства громкий случай еврейской девушки, которая вышла замуж за поляка. Ее семья отреагировала, сев по ней на «шиву». У правоверных евреев есть психологически утешительный и, несомненно, эффективный метод попрощаться с мертвым членом семьи. Когда кто-то умирает, вся семья садится на пол, они семь дней не моются, не бреются («шива» значит «семь» на иврите). Целую неделю семья сидит на полу и вспоминает об умершем, друзья и соседи заходят в квартиру, где горят свечи, и в знак солидарности садятся на пол с семьей и говорят хорошее о мертвом. Когда «шива» кончается, члены семьи умываются, бреются, и им запрещено разговаривать далее об умерших. Такое драматическое прощание, нацеленное на освобождение от ужаса потери, когда забыть нельзя, а не забывать тяжело. Я с детства научился быть осторожен, когда вижу небритого еврея: не спрашиваю, почему он не побрился. Ответ может быть простым: у него «шива».
Сесть на «шиву» по живому человеку – ужасная процедура.
Как ребенок, я часто просил сказок у любимого деда – отца матери. Он упростил себе задачу, выбирая темой «сказок» отрывки реальной истории, часто из тех, которые изучал в своей школе. С годами я порой открывал реалии за его сказками. Одна особенно врезалась мне в память.
В то время в одном городе орудовала бандитская шайка. Один мальчик разузнал больше, чем надо, про ее криминальные дела. Решили от него избавиться, что и сделали. Тело подбросили на участок, где работал ночным сторожем бедный еврей. Его обвинили в ритуальном убийстве с целью взять кровь ребенка на пасхальную мацу. Обвинители считали, что убитый ребенок пал жертвой задуманного евреями жертвоприношения, приуроченного к закладке новой синагоги.
Разразился огромный скандал. Лучшие адвокаты Петербурга, известные либеральными взглядами, объявили о готовности бесплатно защищать «виновного». С обратной стороны мобилизовались некоторые монахи – знатоки Талмуда, которые выразили готовность доказать виновность обвиняемого – и более: объяснить антихристианские тенденции еврейства как такового. Суд проходил при огромном ажиотаже. «Черная сотня» (реакционное ультранационалистическое движение в России начала XX века) начала мобилизацию своих резко антисемитских сторонников и обещала грандиозный антиеврейский погром по всей России, как только будет окончательно доказана виновность убийц христианских детей.
Когда присяжные ушли совещаться, царило невероятное напряжение как в зале суда, так и на улицах города, где собрались ожидающие вердикта. Шли часы. Согласно рассказу деда, когда напряжение дошло до апогея, обвиняемый, нервы которого явно с трудом выдерживали происходящее, встал, повернувшись лицом на восток, и сказал: «Шма» (это короткая еврейская молитва, которую говорят в смертный час или в момент ужасной опасности). В эту минуту половина зала встала и повернулась лицом на восток, чтобы поддержать обвиняемого. По рассказу, в минуту, когда сведения о происходящем в зале распространились по площади перед зданием суда, в толпе повторилось то же разделение: на тех, кто повернулся на восток, и тех, кто этого не сделал.
В этом рассказе деда внуку драматизировалось фундаментальное разделение человеческого общества на «нас» и на «них». Драматизм был достаточно силен, чтобы рассказ остался в моей памяти на много десятков лет. Здесь стоит добавить, что вердиктом суда присяжных была объявлена невиновность подсудимого, которого освободили прямо в зале.
Многими годами позже дедовского рассказа я смог, посетив Украину, определить его точность в главном и расставить имена, связанные с ним. Суд происходил в Киеве. Убийство произошло в 1911 году, суд – в 1913-м. Имя убитого ребенка было Андрей Ющинский. Имя обвиняемого было Менахем Бейлис. Суд присяжных, который нашел Бейлиса невиновным, состоял из людей «низкого происхождения»: семи крестьян, двух мещан и трех мелких чиновников. Они были явно отобраны властями для того, чтобы подтвердить вину подсудимого. Чтобы усилить моральное давление на присяжных, сторона обвинения доставила в суд мощи младенца Гавриила Белостокского, канонизированного православием в 1820 году в связи с более ранним «кровавым наветом», схожим с обвинением Бейлиса. Известный писатель Короленко написал тогда: «Это испытание, которому правда подвергнута на глазах всего мира, тяжело, и если присяжные выйдут из него с честью, то это значит, что нет более таких условий, на которых можно вырвать у народной совести ритуальное обвинение». Бейлиса оправдали и перевезли в США, где он умер в 1934 году. Короленко все же ошибался. «Навет» повторился – и повторяется доныне.
Примерно в тот же период моего детства произошли два маленьких события, память которых помогла мне оценить и запомнить другую важную грань общественного разделения тех времен. Параллельно с этническим разделом, который играл такую огромную роль в жизни обществ моей молодости, существовало второе фундаментальное разделение. Социалисты и социологи называли его «классовым». Как и первое разделение, его можно особенно ярко определить и осознать на уровне повседневности, как и в понимании детей.
Я учился в школе Тарбут («Культура» на иврите), в которой иврит был языком преподавания. По воле моих родителей и как выражение их либерализма, школа была социально смешанной: дети ремесленников, преподавателей и купцов – как богатых, так и тех, кто
победнее. В этой смеси я явно предпочитал детей менее состоятельных семейств, которые были «хулиганистее» и этим подходили более тому, что я тогда определил бы как «настоящие парни». Одним вечером, возвращаясь из школы, я зашел в семейство товарища. На улице было холодно, и, как часто бывало в менее состоятельных семьях Вильно, обогревалась только одна комната, в которой сидела вся семья. С моим товарищем я уселся на полу, и мы увлеченно играли в морской бой. Во время этого приятного занятия мой товарищ назвал меня по фамилии (мы так называли друг друга в школе). Я заметил, как его мама подозвала его и тихо переспросила мою фамилию. После этого как ветром сдуло всю семью из комнаты – мы остались играть одни. А когда мой товарищ толкнул меня, он получил подзатыльник от мамы – дурак не понимает, какая честь, что сын «самого… играется с нашим»! Я не сумел бы тогда в точности объяснить все это в добрых социологических или социалистических понятиях, но почувствовал глубокое неудобство. И я никогда не вернулся в их дом.Некоторое время спустя я, возвращаясь опять-таки из школы, пригласил к себе нескольких товарищей. Нашему обслуживающему персоналу это не очень нравилось, но никто не посмел сопротивляться. Панич (сын «пана» и «пани», господина и госпожи – хозяев дома) имел право во многом поступать как захочет, а остальные подстраивались. Замечания ему могла делать только сама пани – моя мама.
Но когда мы вошли в комнаты нашей квартиры, мои товарищи с трудом смогли продвигаться по паркету (к нам раз в неделю приходил однорукий инвалид, который нанимался для того, чтобы «фратерировать» полы комнат, то есть натирать их воском). Товарищи скользили и с трудом держались на ногах. Я рос на паркетах, и меня рассмешила их неспособность справиться с ними. Годами позже я прочел у Маяковского, что «американцы бывают разные, которые пролетарские, а которые буржуазные». Я знал это с детства. Внутренние классовые, как и этнические, различия могут иметь глубокие корни, их легко обнаружить, но в них трудно ориентироваться.
2. История: векторы и пунктиры
Нашей первой главой была зарисовка дней моего детства в преддверии Второй мировой войны – еврейский Вильно и я в нем. Для полноты образа мы должны «сменить линзу» – расширить картину и сделать ее более динамичной. Мы не ставим себе здесь задачу написать заново историю города и страны. Для этого имеются хорошие тексты (такие, как двухтомник Нормана Дэвиса 10 и атласы исторической географии). Вместо этого мы предложим короткую, селективную «историю пунктиром», где «пунктами» будут выделенные элементы важнейших процессов, осознанных нами причинностей истории польско-литовской Речи Посполитой. Начиная с XVII века более чем 130 лет эти территории и население были под чужим владычеством и возродились только в польском и литовском государствах XX века. Без этого трудно понять как историю города Вильно, так и биографию моей семьи.
10
См.: Davies N. God’s Playground A History of Poland in Two Volumes. Oxford: Clarendon Press, 1981.
Выбор пунктов этого пунктира должен быть, конечно, не случайным, а связанным с более широким видением векторов истории страны и города, которые оказались на перепутье историй разных государств и народов. В определении точек этого пунктира мы будем особо акцентировать соотношения и столкновения политических сил и влияний, часто не вполне осознаваемых даже теми, кто в них жил.
Общее описание тех времен можно представить длинной диссертацией, но короткая шутка тоже подойдет. На стандартный вопрос «Вы откуда?» я часто отвечал речитативом: «Отец мой родился в России, мама – в Германии, я – в Польше, но мы все рождены в одном и том же городе, и теперь он столица Литвы». Это, конечно, не просто шутка, а скорее реальная история города и его населения.
В XVI–XVIII веках Вильно/Вильнюс был второй столицей самого территориально крупного в Европе государства – Литвы-и-Польши. Это государство создано в 1385 году женитьбой великого князя Литвы Ягайло/Ягелло на королеве Польши Ядвиге. Важнейшей причиной этого династического объединения была агрессия с севера и северо-запада тевтонского государства крестоносцев, что подтолкнуло к единению стран, оказавшихся под его ударами. Частью и условием этого процесса объединения было принятие католичества Литвой – последним языческим государством Европы. Пиком борьбы с крестоносцами стала битва под Грюнвальдом в 1410 году, победа в которой определила на последующие столетия характер польско-литовского государства. Его дальнейшее единение укрепила Люблинская уния 1569 года, согласно которой часть земель Литвы была передана Польше, но которая сблизила обе страны созданием единого для них парламента (сейма). При этом были удержаны раздельные польское и литовское законодательство и армии. Политические процессы переплетались с этносоциальным процессом постепенной полянизации высшего сословия Литвы.