Статьи из газеты «Известия»

На первый взгляд момент выбран грамотно. Религиозные люди привыкли учитывать символические смыслы: первый день Страстной недели, конец Великого поста. C явным намеком на то, что дальше будет страшнее. Помимо религиозного смысла есть и политический: Россия в переломной точке, прежний властный дискурс себя исчерпал, новый толком не сформулирован.

Переломности этого момента многие попросту не видят, а другие не хотят видеть. Им кажется, что они все еще живут в стабильной конструкции, в ситуации тотального одобрямса, в имитационной системе, где все всё понимают, но заключили консенсус о совместном проедании остатков. Между тем большая часть населения России из уютных гипнозов этой системы давно вышла, а замены ей пока не выработала — это вообще процесс небыстрый, если мы не хотим снова бегать по кругу. Так что удар нанесен в самый сложный момент — во время сосредоточения и умственной активизации. И лучшего момента, чтобы подсечь оздоровление, при поверхностном взгляде не выберешь.

Между тем ответ на вопрос, кто это сделал, опять-таки чрезвычайно прост: это сделали нелюди. И война идет не между консерваторами и реформаторами, не между Россией и Кавказом, а между людьми и нелюдями: в этом ее простой и конкретный смысл. Задача нелюдей — чтобы в них превратилось как можно больше людей. Один из этапов такого превращения — использование национальной трагедии в качестве дубины для оппонента. Любой, кто превращает теракт в аргумент против своих политических оппонентов, делает шаг на эволюционном пути к нелюдю, в каком бы стане этот кто-то ни находился. Любой, кто воспользуется терактами для очередной атаки на оппозицию, для удушения прессы и сворачивания реформ, на том же пути. Все это — движение к тому окончательному расслоению и расколу, которых от нас и ожидают с радостным нетерпением. Нас в свое время даже Беслан не объединил — так и продолжали выяснять, кто виноват. Но в 2004 году трезвомыслие было в дефиците, а сегодня гипноз на тему «поднятия с колен» никого особо не убеждает. И потому есть шанс, что бесконечная свара прекратится, а некоторые простые вещи будут осознаны.

Это не за что-то конкретное. Это за все сразу, по общему итогу. За отсутствие внятной политики и культурной экспансии на Кавказе, за откровенное попустительство царящему там архаическому беззаконию с бесконечными ссылками на «традицию». За демагогию «подмораживающего» и «инновационного» толка, за обнаглевших силовиков на трубе и их громогласное идеологическое обеспечение, отыскивающее врагов нации в любом думающем гражданине. За ничем пока не подкрепленные разговоры о модернизационном прорыве и за новые распилы под это дело — бывшие и будущие. За менеджеров, мнящих себя идеологами и не верящих собственным словам. За бессильный и циничный, все про себя понимающий парламент. За оппозицию, маргинализованную и неспособную договориться. За тотальную развлекуху и умственную деградацию, переходящую в деменцию. А короче — за то, что Лев Аннинский точно назвал применительно к концу XIX века: «текучее и повальное попустительство своим слабостям».

Но в последнее время некоторые стали об этом попустительстве догадываться — без всякого жареного петуха, который в виде техногенной или иной катастрофы непременно клюнет при таком положении дел. И потому на второй взгляд момент для терактов выбран как раз довольно неудачно — я бы даже сказал, провально. Но это и неудивительно: главный закон мироздания — физический, подтверждающийся ежедневно — заключается в том, что зло эффективно на коротких дистанциях. Принцип рычага, не более. По этой же причине оно не умеет считать на два хода вперед и роет себе яму с упорством, умиляющим всякого терпеливого наблюдателя.

Террор не создает ни новых сущностей, ни новых тенденций. Это вирус в чистом виде — самовоспроизводящаяся деструктивная программа без всякого позитивного смысла. Террор лишь проявляет то, что в обществе уже есть, и ускоряет процессы, которые уже идут. А процессы, которые идут сегодня в России,- отнюдь не плохи. То есть они непросты, неоднозначны и многочисленны, но главные из них, думается мне, обнадеживают. Россия учится обходиться без гипнозов — тут можно, пожалуй, согласиться с тезисом Андрея Пионтковского о «последнем мифе» и его закате. Дальше придется без мифов, и, может быть, недавнее искушение сырьевой имперской парадигмой было необходимо для полного выздоровления, как последняя прививка. В обществе зреет — по точному выражению Сергея Юрского, «набухает» — отвращение к себе, а это эмоция весьма плодотворная. Люди не хотят врать и слушать ложь, не хотят развлекаться, хотят думать.

Оздоровление общества произойдет неизбежно и, думаю, быстро — вне зависимости от того, насколько серьезны намерения президента России и противостоящих ему элит. «Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит», как говаривал пушкинский Варлаам. Когда встает вопрос о существовании России как таковой, она спасает себя независимо от власти, а порой, как мы знаем, и вопреки ей; при всей российской безбашенности — инстинкта самосохранения у нее не отнять. Она слишком велика во всех смыслах, чтобы покончить с собой из-за чьей либо личной ограниченности, будь то ограниченность властная или оппозиционная, своя или чужая. Дойдя до пределов абсурда и унижения,- а предел этот в наше время недалек,- она обычно спохватывается; и тот, кто этого процесса сегодня не видит либо принимает его за результат западного подкупа, как минимум подслеповат. России нужен не новый миф о величии и не митинги с проклятиями. Ей нужны самоуважение, сосредоточенность и работа, умение формулировать и договариваться. Ей нужны все ее граждане, без отсева по имущественному или этническому принципу; нужны все люди, кроме нелюдей.

Именно в этом направлении она движется в последнее время, насколько я могу судить, и любые внешние катаклизмы будут только ускорять это движение — в чем мы и убедились в понедельник, когда увидели тысячи москвичей, трезво, молча и без паники помогавших друг другу. А тем, кто приурочивал московские взрывы к началу Страстной недели, следовало бы помнить, чем она заканчивается. В конце ее — Воскресение, которого не отменит никто.

30 марта 2010 года

Приключения итальянца в России

Венецианец Джакомо Казанова, чье 285-летие отмечает крещеный мир, для русских особенно значим — и не только потому, что его мемуары, издававшиеся в советское время, были для нас энциклопедией запретных удовольствий (в этом смысле книга как раз пресновата), а потому, что именно Казанове обязаны мы российским имиджем. Он сформировался на Западе в конце осьмнадцатого столетия и мало изменился с тех времен: больше всех на него повлиял с тех пор только Астольф де Кюстин, но Кюстина читать не так приятно. Это отдельным русским он доставляет мазохистское наслаждение, ибо проговаривает вслух то, о чем мы и подумать боимся; если Россия так плоха, как он пишет, то с нас как бы и снимается часть ответственности, потому что ничего не поделаешь с 1839 года. А мир с гораздо большим удовольствием читает самоупоенного, азартного, сексуально озабоченного, тщеславного гурмана Казанову и смотрит на мир его глазами, потому что Казанова, как ни странно, видит вокруг главным образом хорошее. Казанова любуется не одним собой, но и всем миром Божиим, в котором к его услугам столько вкусных вещей, — и потому Россия в его изображении предстает таким же царством роскошного абсурда, какой Афанасию Никитину представлялась Индия. Благодаря бешеной популярности казановских мемуаров, переиздававшихся, переводившихся и зачитывавшихся до дыр, именно в такую Россию Запад поверил охотнее всего — отчасти еще и потому, что Казанова был именно гением среднего вкуса. Его взгляд на Россию — никак не взгляд историка, эстета или стратега: в дикую, богатую, на диво гармоничную страну заехал странствующий сластолюбец — и поразился, до чего все можно. Так она и воспринимается до сих пор, несмотря на все попытки представить ее империей зла: край, где жить нельзя, но все почему-то счастливы; место, где крепостные в восторге от того, что их продают, а слуги почитают избиение за высшую благодарность. Интеллигенции тогда еще не было, брюзжать было некому.

О том, насколько Казанова правдив, можно спорить… а лучше не спорить, потому что половины увиденного он не понимает вовсе в силу исключительного верхоглядства — этой неизбежной изнанки авантюрного быстроумия, — а другую половину по-мюнхгаузенски перевирает ради самопиара или эффекта. Мюнхгаузен, кстати, тоже врал главным образом о России, в которой служил больше десяти лет. Его истории — типичная клюква а-ля рюсс, до которой Запад оказался великим охотником. Должно же где-то на свете существовать сказочное царство, жестокая страна с абсурдными законами, изобильными богатствами, гостеприимными аристократами, просвещенными монархами и диким народом, который благодаря рабству ежеминутно готов к любым услугам, от егерских до сексуальных! Боюсь, все попытки завоевать Россию (наполеоновские уж точно) диктовались именно этим сказочным образом — так Колумб искал Индию, где драгоценности валяются под ногами. Разумеется, захватчики находили в России совсем иной прием — но иноземным авантюристам тут в самом деле всегда радовались. Россия была Меккой для иностранцев особого толка: приятных в обхождении, веселых, галантных, умеющих всякие фокусы и штуки, а что они при этом вруны и воры — так умный человек не может быть не плутом! Казанова на каждом шагу встречает в России добрых знакомых — все проходимцы Европы стеклись сюда заколачивать бабло, морочить местных аристократов, вусмерть нажираться на халяву и дискутировать с просвещенной императрицей. В России, как ее увидел Казанова, всего очень много. Их там, во всяких Венециях и Парижах, воспитывали в строгом чувстве меры — а тут мера почитается за безвкусие, ибо главной чертой России оказывается изобилие. Она поистине неиссякаема во всем, от пространств до богатств; всю жизнь скачи — кругом не обскачешь. Воровство и жульничество почитаются за добродетель именно потому, что требуют известного ума и храбрости, а ущерба не наносят: обидно ведь, когда отнимают последнее, а последнего в России не будет никогда, всегда есть zagashnichek. Аристократия поражает сочетанием азиатчины внутри и европеизации снаружи: со своими — совершенная Азия-с, для европейцев — сама любезность. В голодной старости Казанова с особым умилением вспоминает, как вволю накушался там-то и там-то. Разумеется, он на каждом шагу противоречит себе — императрица у него то высока, то невысока ростом, крепостная возлюбленная то страстна до истеричности, то равнодушна до аутизма; но ведь так оно все и есть! Рост императрицы меняется в зависимости от того, кто с нею разговаривает: для собственных подданных она — великанша, грозная в буйстве; для иностранного наблюдателя — среднего роста, хорошего сложения, всегда спокойного нрава… Русские женщины тоже восхитительны именно легкой сменой настроений — сейчас она тебя безумно любит, а завтра спокойно с тобою расстанется, потому что есть на свете вещи поважнее любви, и на них-то они молчаливо сосредоточены.

По вечной авантюрно-обывательской склонности к дешевым эффектам Казанова рисует картины непредставимые — чего стоит сцена, когда он покупает тринадцатилетнюю крепостную красавицу, нареченную им Заирою, и по русскому обычаю пальцем проверяет ее девственность, а рядом ее отец, получив сто рублей, возносит благодарности Николаю-угоднику. Однако при всей нереальности этого сюжета главные черты России — презрение к закону, полное бесправие одних, неограниченный произвол других и глубокое взаимное удовлетворение этим гармоничным состоянием — он, как ни странно, уловил. Россия Казановы — именно край гармоничного рабства, где крепостные весьма довольны тем, что их продают, а придворные — тем, что их в одно мгновение возносят или растаптывают; и грех сказать, но это представление живо до сих пор. Вот почему попытки отечественных либералов привлечь внимание к реальным проблемам с правами человека в России до сих пор так малоуспешны, особенно сейчас: в глубине души Запад, по-прежнему смотрящий на Россию глазами Казановы, убежден, что нам так проще. «Раки любят, чтобы их варили». В самом деле, если бы нам это не нравилось, это давно было бы иначе. А пока любая рублевская ассамблея весьма мало отличается по духу и вкусу от петербургских балов, как их увидел ненасытный венецианец, да и крепостные искренне благодарят угодников в ситуациях, в которых другие померли бы со стыда.

Остается понять, почему Казанова все еще столь привлекателен для миллионов читателей, — нравственный его облик, кажется, очевиден, да автор себя и не приукрашивает; вранья полно, бахвальства того больше, а нравственные и философические максимы достойны солдатского блокнота. Между тем популярность Казановы в России обусловлена не только его искренней любовью к нашему неразборчиво-гостеприимному Отечеству, но и весьма распространенной здесь эмоцией — тоской по авантюрным временам, сменившимся тоталитарными. Казанова ведь, в сущности, фигура того же ряда, что беглый олигарх, ностальгически вспоминающий, как много тут было всего и как легко оно доставалось. Теперь не то. Настала старость — самый страшный тоталитаризм, против которого не возразишь. «Где мой блеск, где бал насущный ежедневных наслаждений?» Мемуары Казановы — жанр, в котором выдержано большинство русских воспоминаний: вот были времена, все мы могли, все нам было можно, мирами ворочали! — а теперь пришли другие люди, пошлые прагматики, и веселое наше воровство сменилось воровством скучным, будничным, жестоким, вызывающе и беспримесно бесчеловечным… У нас были принципы, правила, понятия о чести; мы воровали играючи, убивали на дуэли, совокуплялись от любви! — а эти крадут деловито, душат в подворотне и нагибают для самоутверждения. Как тут не вспомнить Казанову с ностальгической нежностью, глядя на него из времен, в которых ему нет места!