Статьи из журнала «Медведь»
Шрифт:
Но и эта аналогия, увы, не работает. Фашизм — вообще совсем другое дело; по справедливому замечанию историософа Маркса Тартаковского, коммунизм — кровавое, но закономерное продолжение человеческой истории, и рано или поздно, не так, так эдак, к нему придется вернуться, пусть и менее злодейским путем. Фашизм же — петля времени, возврат в средневековье, уродливый нарост на древе эволюции, и проводить аналогии между ними по внешним признакам так же недальновидно, как помещать в одно семейство морковь и смородину на том основании, что в их цветках по четыре тычинки. Гитлер далеко не так активно истреблял своих, ограничиваясь евреями и слишком влиятельными былыми соратниками вроде Рема. Гитлер, сколь ни ужасно это звучит, в гораздо меньшей степени руководствовался идеей укрепления личной власти — его планы были масштабнее, и он меньше опасался заговора среди соратников (вероятно, причина несходства двух вождей кроется в том, что у Сталина была паранойя, а у Гитлера — шизофрения, но это отдельная тема, по-своему не менее увлекательная). Самоистребление не было первостепенной задачей немцев ни в 30-е, ни в 40-е; переориентация экономики
И тут впору сказать одну весьма комплиментарную вещь о родном народе: он щеляст, любит зазоры и несовпадения, и потому ни один тоталитаризм в нем как следует не приживался. Случись Гитлеру к своей шизофрении прибавить сталинскую паранойю, задайся он целью гноить собственное население в лагерях уничтожения, — в этих лагерях было бы уж подлинно не выжить: смертность в Освенциме составляла, по разным данным, от 60 до 80 процентов. И — сколь ни разнородны эти факты — вспомним, что количество анекдотов, рассказываемых о Сталине (равно как и качество их), в разы превосходит количество анекдотов, рассказываемых о Гитлере: у фашизма было больше фанатиков, чем у коммунизма, и защищали в Великой Отечественной не только и не столько коммунизм. В некотором смысле все войны вписываются в гомеровскую парадигму войны Троянской: более свободные, демократичные и гуманные ахейцы воюют с тоталитарными троянцами, которым даже запрещено оплакивать своих воинов, чтобы не утратить боевого духа. Побеждают ахейцы, это историческая закономерность, одна из самых фундаментальных. Русские вообще крайне редко бывают фанатиками, у них исключительно высок зазор между народом и властью, а тем более между народом и идеологией. Русские ценности внеидеологичны, они лежат скорее в сфере морали. Русские в этой войне были свободнее, они находились не под гипнозом — и потому победили. Если уж говорить совсем точно — этот гипноз не был так тотален и оставлял место для личной воли.
Выбор дьявола, учит великий Аверинцев, всегда из двух. На вечное и ложное противопоставление (Сталин совсем русский или ужасно нерусский) следует ответ: Сталин безусловно нерусский, но он из тех явлений, которые русские терпят особенно охотно. Неместный по происхождению, он стал сугубо свойским по назначению.
Почему? Вероятно потому, что идеально подходил к одной существенной русской черте — к исторической безответственности, или к отказу от исторической ответственности. Русская история не совпадает с ее марксистской версией; здесь получается только то, что совпадает с тайным вектором народного развития, с его внутренним циклом, угадать который несложно. В какой-то момент здесь будет масштабное самоистребление, а в какой-то его не дождешься, хоть тресни. Оно может происходить, например, в форме гражданской войны, а может в форме братковских разборок, как в 90-е. Эти русские фазы строго предопределены, и революционная ситуация у нас случается не тогда, когда для нее вызрели условия, а тогда, когда ПОЛОЖЕНО. В 1917 году для нее было ничуть не больше оснований, чем в 1881-м или сегодня. Но тогда обошлось, а сегодня ею вообще не пахнет. Иногда страну не может раскачать толпа диссидентов, а иногда с легкостью раскачивает горстка отморозков. Просто зимой бесполезно искать грибы.
Так вот, Сталин обладал удивительной (хотя довольно пошлой, если вдуматься) способностью соответствовать этим русским этапам и реагировать на них с некоторым даже опережением. Вот и вся его историческая заслуга.
В Грузии он стал бы в лучшем случае руководителем треста средней руки. В Латинской Америке — вождем партизанского отряда средних размеров или не самым успешным бандитом. В Европе ему была бы прямая дорога в мафию, особенно сицилийскую. В Африке он делал бы то же, что и все, то есть ленился или охотился, но, возможно, пробился бы в шаманы. В России он тридцать лет был абсолютным диктатором, не имея для этого ни интеллектуального, ни нравственного ресурса, — но по причине полного отсутствия моральных устоев он на эту роль и сгодился. Из его диктатуры Россия вышла не такой боеспособной и обновленной, как из петровской, например, — но и не такой деморализованной и смутной, как из эпохи Грозного. Вероятно, по личным своим задаткам он действительно был классический восточный царек (хотя бы и грузинский), время от времени нуждавшийся в том, чтобы прореживать элиту и списывать на нее все свои грехи, а также ухудшение общего уровня народной жизни (в последнее время, например, так поступил на постсоветском пространстве Ильхам Алиев, и ничего, обошлось без массовых репрессий: скинули нескольких наиболее ненавидимых народом коррупционеров, объявили их заговорщиками, а сам президент обрел право на пожизненное правление). Но это скромное смещение элит на Востоке не превращается в оргию самоистребления — а в России достаточно было стронуть камешек, чтобы покатилась лавина доносов и вспыхивающая раз в столетие война одной половины народа с другой забушевала с новой силой, не разбирая ни критериев, ни правил. Это именно оргия, в которой бессмысленно отыскивать правых и виноватых. Форма гражданской войны, которая, по точной мысли старого Шолохова, в России не прекращается ни на минуту. Почему — вопрос отдельный и для одной статьи слишком сложный: вероятно, это генетическая память о каком-то давнем историческом разломе, который на каждом этапе возвращается в новой форме, будь то церковный раскол, революция или братковская война. Сталин быстро научился соответствовать этой стране и не мешать ее естественному движению. Правда, в силу восточной своей природы он действительно предпочитал истреблять семьи оппонентов до седьмого колена, но если мы вспомним русские летописи (Х — ХIV вв.), то увидим и там немало подобных примеров.
Иное дело — и тут уж спасибо тебе, Родина, — что сталинизм никогда не был в России всеобщей, полной и окончательной идеологией. Он был официальной, государственной доктриной, но в социализм тут никто особенно не верил, да мало кто о нем толком
и знал. И потому десталинизация общества прошла необыкновенно легко, не вызвав массовых самоубийств и даже глобальных восстаний: в либеральную веру все были окрещены так же легко, как в свое время в христианскую. Загнал Владимир всех в реку: вошли в нее язычниками, а вышли христианами. И потому Сталин, будучи глубоко русским явлением по всем последствиям своих дел, — и по массовому террору, и по великой победе, и по индустриализации с ее пупочной грыжей, и по коллективизации с ее голодомором, и по культурной революции с ее суконным классицизмом — был совершенно русским еще в одном отношении: его принимали не слишком всерьез. Если бы такого человека принимали всерьез, то уже сошли бы с ума: это было при нас?! это с нами вошло в поговорку?!Но вот было и вошло. «И он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума». Русские не умеют обожествлять своих вождей — они над ними скорее трунят. А терпят их только за то, что на этого вождя всегда можно перепихнуть историческую ответственность. Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет. А сами вы где же? А сами мы во внеисторическом бытии, где решаем свои внеисторические проблемы. И когда весь мир, движущийся куда-то, рухнет, мы, не движущиеся никуда, останемся.
Так что Сталин — исключительно русское явление еще и по этому признаку. Весь немецкий народ поныне чувствует вину за Гитлера, но русский народ за Сталина чувствует исключительно гордость, смешанную с легкой насмешкой. Никаких других чувств к нему, как ни старайтесь, не обнаружите.
Войну выиграл не он. Массовый террор проводил не он. Даже коллективизация не была его исключительной заслугой. Он умел только вовремя чувствовать наиболее опасные и отвратительные движения воздуха и возглавлять мерзость прежде, чем она набирала силу. Он, как хамелеон, принимал форму.
В один прекрасный день русская история зашла на новый виток и начала харчить его самого. В свои последние дни он это почувствовал, хоть и не обладал такой интуицией, как Ленин. Однако умер от того же самого — от удара. Он догадался, что не они, тираны, правят Россией, а она таинственно правит ими, — но это для тирана шок такой силы, что в последние свои минуты он может только поднять руку вверх и указать туда, на что-то бесконечно более высокое, чем он сам.
Точно так же кончат здесь все тираны, которых не успеют убить. И на лицах у них застынет колоссальное изумление — тоже очень русское чувство.
История эта не нова. Сначала казалось, что стоит избавиться от ужасного социализма — и все у нас станет чудно. От социализма избавились — стало во многих отношениях хуже. Попытались возродить социализм на новых основаниях, но для этого нужно решить фундаментальный вопрос, а именно — реабилитировать национальное. Потому что иначе приходится все время сталкиваться с неприятным парадоксом: социализм не получился, капитализм не вышел, диктатуры выдыхаются — может, не в социальном строе дело? Может, с нацией что-то не так?
№ 5, май 2009 года
Лето в городе
На работе получил эсэмэску: «Доброе утро. Когда надоест, скажешь». Ответил: «Было бы приятно получить „хочу“ и ответить „лечу“». Десять минут метался — вдруг слишком? Наконец: «Если бы я разобралась, чего хочу!» Ладно: «В таком случае мое „лечу“ опередит твое „хочу“».
Еще десять минут думала, наконец родила: «Допустим». Прыгнул в машину, перенес три встречи, приехал в Домодедово — был дневной рейс. Через полтора часа в этом городе. Звонить из аэропорта не стал, приехал прямо в квартиру. Во дворе скрипят качели, дети скачут под присмотром бабок — странно: предчувствия счастья нет. Чего-то — есть, но счастья нет. Открывает хмурая. Дик прием был, дик приход. Самое ужасное, что заранее знал: то ли у нее подсознательно такая манера — дерг туда, дерг сюда, чтобы крепче сел на крючок, то ли действительно не понимает, чего хочет. Вялое «входи». Что говорить — непонятно. Кофе еще предложи. Садится на диван, поднимает голову: «Я тут подумала — ничего не получится». Я так и подумал, что ты так и подумала. «Ну что, я тогда полетел?» Молчит. Повернулся, вышел, взял такси, поехал в аэропорт.
По дороге вспоминал: ведь все уже было. То же бурное начало, не могли разлипнуться, ходили чуть не до утра по бульварам, сирень, естественно, — на другой день звоню, она неохотно говорит «ну ладно», встречаемся, ходим, все не то, где все ее вчерашнее шампанское — вообще непонятно. Наконец я прямо: «В чем дело?» Дело в том, что она не хочет ломать свою жизнь. Вчера я был дико обаятелен, а сегодня она отрезвела. Там есть учитель танцев, она занимается спортивным танцем. Если впускать меня, то прощайте, спортивные танцы. А она не готова, какие претензии? По самому началу ясно было, что если будет, то серьезно. И не факт, что легко. «Они пугаются напора», — сказал однажды Андрей Ш. Ехал и думал: почему-то никакого отчаяния. Жалко, правда, денег. Еще бесила жара. Только потом догадался, что привык прятать от себя самую сильную досаду, ни в чем не признаюсь, вот и проявляется подспудно: то дикая головная боль на ровном месте, то столь же дикое раздражение из-за ерунды. По дороге в аэропорт пробка на переезде. Все они, что ли, уезжают из города? Город южный, все цвело. Прикидывал, что буду делать дома. Надо бы чем-нибудь утешиться. Кого сейчас вызвоню? Да и, по совести говоря, чем после нее утешусь? Следовало бы успеть заметить в ней что-то разочаровывающее, отвратительное, но до того ль, голубчик, было. И всего грустней, что жалел ее, сидящую на диване: в самом деле несладко девочке. В двадцать два бы, наверное, возненавидел, сейчас при всем желании не мог. Но денег жалко: мог потратить на дело. Мало ли на какое — нажрался бы в хлам, все польза.
Она ждала в аэропорту, и странным образом знал это тоже. Может, потому и не было настоящего отчаяния по дороге. Как опередила? Ну еще бы не опередила. Выросла тут, знает все закоулки, сосед дворами добросил на мотоцикле. Надо еще посмотреть, что там за сосед. Пока торчал в пробке, жалея деньги, как-то так пронеслась — и вот торчит под табло, сияя. «Ты что, правда бы уехал?» — «Естественно». — «Ладно, поехали».
По пути, оглядываясь с переднего сиденья:
— Это ты меня уже воспитываешь?