Статьи

Обвинение в недостатке стремления к истине и критической оценке событий нам представляется столько же несправедливым, как и то, о котором мы только что имели случай говорить, с тою лишь разницею, что последнее гораздо голословнее и бездоказательнее первого. Мы должны думать, что обвинение это связано с слухами, распространившимися об одной лекции одного профессора и одной мере, в которой, по уверению “Русского вестника”, неповинно одно лицо, памятное Московскому университету. Если мы не ошибаемся в нашей догадке, то имеем право сказать, что “Русский вестник”, как бы он ни увлекался симпатиями к словам одного профессора и мерам одного лица, не имеет никакого основания подозревать, а тем более обвинять публично петербургскую литературную среду в распространении каких бы то ни было известных ему слухов. Ему должно быть хорошо известно, что когда слухом земля полнится, тогда очень трудно бывает указать их источники; а по известным же ему обстоятельствам трудно бывает и заявлять о критическом анализе этих слухов. Но во всяком случае нет основания утверждать, что результаты исследования, выраженного “Русским вестником”, достовернее иных изысканий; а критическому авторитету “Русского вестника” ни мы, ни все русское общество не обязаны верить после тех образчиков, которые он дал нам в своих статьях об университетских реформах, о Российской Академии наук, о литературном значении князя Вяземского и о многих других вещах, на которые взгляд петербургской прессы совершенно совпал с общественным мнением и во многом оправдан последующими обстоятельствами, вызвавшими благонамеренное внимание правительства. Так, напр<имер>, вопрос университетский подвергнут пересмотру и клонится к преобразованиям не в духе тенденций “Русского вестника”; Академия наук не оспаривает более указаний на свою минувшую деятельность и занята внутренними реформами, которых только и желала петербургская периодическая литература; остается один князь Вяземский, о склонностях которого к самореформированию мы не имеем чести ничего знать, но и не думаем сознаваться в каких бы то ни было заблуждениях насчет его литературных заслуг. Впрочем, о силе этого талантливого и полезного писателя мы не намерены распространяться и уверены, что его благовоспитанная муза способна усладить своею цевницею читателей “Русского вестника”, в какой они находились, читая любопытную статью “О пороховых взрывах”. Справедливость заставляет нас думать, что упрек в недостатке стремления к истине и критической оценке события принадлежит, по всем правам, редакции “Русского вестника”, и принятие его петербургскою прессою на свой счет было бы похоже на присвоение чужой собственности, чем наша среда вовсе не занимается.

По третьему пункту среда наша виновна в бессилии, пассивности, сплетничестве и склонности служить проискам ловких интриганов. Обвинение также совершенно голословное и общее, лишающее нас всякой возможности — слово против слова, факт против факта — поставить наши опровержения. От этого положение наше становится гораздо затруднительнее, чем бы оно было тогда, если бы “Русский вестник” выставил на вид наши прегрешения; а уважение к вниманию публики не позволяет нам сказать только то, что это обвинение идет к нам во всех своих частях гораздо менее, чем к кому-нибудь другому, и потому мы стараемся отвечать на него сколько можем яснее. Бессилие наше, в смысле способности к обработке вопросов, составляющих настоящие современные интересы нашего народа, не может быть засвидетельствовано ничем; по крайней мере, во всяком случае силы “Русского вестника” в этом отношении нигде не превосходили сил петербургской прессы. А если “Русский вестник” не хотел обнаружить своих сил на этом поле, то это ему не делает чести. Того же, чтобы он не мог их обнаружить, мы думать не вправе, потому что он вызывается “привести в печать самое откровенное выражение мнений г. Кулиша по его любимым предметам”. Вот только в этом одном вызове мы и видим у “Русского вестника” силу, заявления которой в таком роде до сих пор не сделала ни одна петербургская редакция. Но ведь сила силе рознь… иная сила (по русской пословице) ума могила. Что же касается до силы разумения и здравого смысла, то неужели же г. Катков думает, что вся масса этих даров природы сосредоточилась в головах его, г. Каткова, г. Феоктистова и г. Е. Корша и еще двух, трех персонажей, полагающих, что на них почиет дух покойных Кудрявцева и Грановского, так, как на пророке Елисее почил дух пророка Илии? А иначе он думать не может, потому что, кроме знаменитого экономиста Густава де Молинари, обжаловавшего в “Русском вестнике” бельгийское уложение, и известной повествовательницы Ольги Н., и в “Вестнике”, и в “Русской речи” мы встречаем имена тех же писателей, которых постоянным сотрудничеством держатся петербургские периодические издания и которые не меняют своих убеждений, как белье. Зачем же вы, сильные наших дней, не откидываете работ людей, стоящих в нашей бессильной сфере? Где же, в чем ваша литературная сила? Покажите нам ее. Мы ей не верим; мы ее не видим и готовы доказать вам ваше бессилие! Мы вызываем вас, благородные лорды, на честный бой не на полусловах, не на недомолвках и голословной ругне, достойной вас и г. Аскоченского; а мы готовы с указкою в руках доказать вам, что, за незначительным исключением, все творения, помещенные по вашему любимому предмету у вас и в газете, которую в истекшем году с необыкновенным успехом редактировал г. Феоктистов, суть бледные компиляции из статей, прочитанных вами в иностранных журналах и газетах. Мы докажем вам, что вы не сказали русскому обществу ни одной своей мысли, ни одного нового слова, а напротив, перекраивали для него только то чужое, что вам нравится, и всегда с самым крайним сторонничеством в пользу своих тенденций. Вы скрывали то, что легко могло дать обществу полную возможность самому обсудить достоинство и недостатки вашей теории, и давали ему ее на веру, проповедывали ее a priori, [185] устраняя индуктивный метод, с превосходствами которого вы не могли быть незнакомы в качестве ex-профессора философии. Извольте, при всем недосуге заниматься вами, с некоторой долей того внимания, с каким вы утопаете в вопросах об английских биллях и притязаниях венгерского сейма, мы беремся указать вам, откуда что вами компилировано и предложено вашим читателям под видом недомыслимой мудрости в течение тех лет, в которые наша бессильная среда рвалась служить обществу и правительству, раскапывая самые темные трущобы и добывая пригодные сведения и по крестьянскому делу, и по делам акционерным, и по вопросам финансовым, и по многим другим частям внутреннего благоустройства. Мы уверены, что, начав считаться с вами, петербургская пресса не даст вам права кичиться своими заслугами тому, кому служим и кому мы хотим служить до последних сил, до последней возможности; а цель нашего служения — благоденствие русского народа не на английский и немецкий манер.

185

Заранее, независимо от опыта — Лат.

Пассивность. Вы говорите, что мы пассивны, стало быть, вы противопоставляете нам себя — среду сильную и деятельную. О силе вашей мы уже говорили и надеемся поговорить о ней подробнее, если вы будете к нам столь же милостивы, сколько к г. Кулишу, которому вы обещаете поместить самое откровенное изложение его мнений насчет любимой им малороссийской народности. Мы не замедлим препроводить к вам самую откровенную статейку и полагаем, что и другие наши журналы и газеты, ко вниманию которых мы взываем, делая наше предложение, не откажутся воспользоваться вашим благодушием. Но теперь речь о нашей пассивности. На этот упрек вы, г. Катков, имеете основания еще менее, чем на все другие, потому что, не исключая почтенного Виктора Ипатьевича Аскоченского, взыскующего земных благ небесными тропами, ни одна петербургская редакция не состоит ни под чьим сторонним влиянием, не чувствует никакого желания жить по-вашему разумом английской газеты и свободна в своих стремлениях до такой степени, что московская пресса, даже в лице “Московских ведомостей”, многократно упрекала ее в дерзостной непочтительности к авторитетам. В пылу праведного гнева вы, вероятно, это запамятовали. Хорошо ли, худо ли, но мы смотрим на людей и на вещи по своему крайнему разумению. Всегда и во всем мы держались и будем держаться поговорки, гласящей, что тому, кто слушает чужие речи, придется взвалить осла на плечи, и бережем своего царя в голове. Оттого мы и говорим о многих русских делах по-своему, по-русски, а не дудим шесть лет одну a-mol-ную ноту, хотя и знаем, что способность наигрывать ее доказывает постоянный вкус, но

Постоянный вкус в мужьях всего дороже,

а там, где имеются в виду интересы, не связанные с вопросом о фамилизме, нужно хорошо знать грань, где постоянство переходит в рутинизм. Мы эту грань знаем, а вы ее, кажется, не знаете, и вот вам, к случаю, подтверждение нашего мнения. Рассуждая в 49 № вашей “Современной летописи” об университетских преобразованиях, вы вотируете, чтобы новые законоположения приходили, не разрушая старых, и уверяете, что ненарушимость старого должна быть почему-то какою-то счастливою задачею законодателя. До такого заключения можно дойти, конечно, только вследствие полного непонимания явлений, ежедневно совершающихся вокруг нас, как в мире физическом, так и в сфере общественной жизни. И там, и здесь существует один неизменный закон: нет созидания без разрушения, точно так же, как нет разрушения без созидания. Как в том, так и в другом случае нет исчезновения, а совершается одно только видоизменение. Уничтожая известным процессом какое бы то ни было тело, вы даете жизнь другим телам; внося какое бы то ни было учреждение в общественную жизнь, вы можете привить его к обществу и дать ему в нем надлежащее место только в таком случае, если вы в то же самое время разрушите те учреждения, существования которых указали на необходимость внесения новых начал. Таким образом, разрушая что-нибудь, вы непременно созидаете, и наоборот — созидая, что-нибудь непременно разрушаете. Правильнее, постепенное разрушение и создание нового на место старого составляют элемент самой жизни общества. Присутствие жизни в человеческих обществах обусловливается только этими процессами. Одни закоснелые враги всякого прогресса и всякого движения боятся этих существенных признаков жизни. Для истинных друзей разумного поступательного движения слово разрушение не имеет никакого ужасающего значения. Обратитесь хоть к русским переводам ваших же авторитетов, возьмите Токвиля и не упорствуйте хоть против него, этого великого патриота, который в самые роковые минуты, стоя между двух огней, не уставал своим пророческим голосом утверждать, что единственный способ отвратить предвиденную им катастрофу состоит в отмене или в существенном изменении органических законов государства, но его не слушали и сочинили образец нелепости, оправдавший пророческие слова великого мыслителя. А советники, содействовавшие этой нелепости, были также умные и по-своему просвещенные люди; и потому-то не всякий советник нам близок и дорог. История рассказала нам, из каких людей выходят Гизо и Полиньяки. До сих пор, г. Катков, ни у нас, ни у вас дел не область какая-нибудь. Дела наши — наши слабые стороны; но поверьте все прошлое, приведите себе на память кое-какие не забытые еще свежие странички, вспомните, где мы стали не узнавать вас и когда вы почувствовали, что между вами и толпою нет никакой солидарности… Положите белую руку на гневное сердце и скажите: кто из нас, наша ли пассивная или ваша пухлая среда удобнее отливается в рудинскую форму? Повторяем вам, что о делах ни нам, ни вам толковать нечего, “толкач муку покажет”, ни мы, ни вы на это не полноправны и под Богом ходим. Но говорим, что мы по самым маленьким приметочкам, по шерсточке, по родимым пятнышкам узнаем Гизо и Полиньяков и преисполнены наиглубочайшего презрения к людям,

Чье назначенье — разговоры,

которые

Свою особу оградя, Бездействуют, твердя: “Неисправимо наше племя; Мы даром гибнуть не хотим Мы ждем: пускай поможет время, И горды тем, что не вредим”.

Сплетничество. Среда, воспитанная на сплетнях. Разве петербургская среда воспитана на сплетнях? Разве хоть одна из наших редакций расставалась хоть с одним из своих сотрудников с такими историями, с какими “Русский вестник” расставался с своими сотрудниками, оставившими его вместе с г-жею Евгениею Тур? Разве не все мы теперь вместе, тогда как в другом городе золотое яблоко Эриды (с несколько измененною надписью) катается по Садовой, Спиридоновке, Леонтьевскому и Свечному переулкам? Наконец, разве не вся Русь величает Москву старушкою-сплетницей, и разве эта старушка в самом деле не занимается похвальным ремеслом, известным там под именем “очистительной критики”. Фуй! до каких непривычных нам объяснений довел нас приличный московский журнал. Лучше остановиться, чтобы не впасть в его тон. Нам нет нужды разбирать качеств ни особой, ни целой дующей в нас огнем и жупелом среды: в городе у Антона Антоновича Сквозника-Дмухановского торговали “купцы честные и трезвого поведения”, а мясо на стол граждан все-таки попадало скверное, и хорошо было только одному “градоправителю”, изменявшемуся, по обстоятельствам, то в Антона, то в Онуфрия.

“Обделывают аферу ловких интриганов”. Это относится также к нашей среде. Что отвечать на это, читатель, когда даже не знаешь, о каких интриганах идет речь? Конечно, если бы ex-профессор Катков не пояснил, что обделка эта производится бескорыстно, то… уж черт знает что нужно было бы ему отвечать, но так как он полагает, что обделка эта производится по нашей малосмысленности и простоте, то остается… пощупать пульс у ex-профессора Каткова и сознаться, что верхние этажи ex-профессора Аскоченского находятся в большем порядке. Мы не знаем, как другие, а мы бы не прочь попросить Михаилу Никифоровича объяснить нам: чьи аферы у нас обделываются? По любви к прямоте и истине он, кажется, обязан нам рассказать это. Нам будет легко разочаровать его, ибо, если бы мы обделывали “аферы ловких интриганов”, так едва ли бы ученейший московский журнал обозвал нас бессильною средою.

Наконец последнее обвинение напирает на неумение спорить о мнениях, не касаясь личности оппонента. Быть может, в этом обвинении и есть своя доля правды, но “ворон ворону глаза не выклюет”. Не тому же упрекать нас, кто щипется старческими перстами “сзади” и подражает самым непросвещенным людям, пуская гуртовые обвинения, не имеющие никаких доказательств, обвинения, за которые только и можно… позвать к суду. Нет, врачу! исцелися сам. Приемы парламентского витийства исчезли в русской схватке, и в англо-русском организме обнаруживается delirium tremens. [186]

186

Белая горячка — Лат.

Но, слава Богу, мы кончили свой тяжелый ответ на оскорбительные выходки против нашей среды. Яснее отвечать мы теперь не можем, но и не отказываемся, буде “Русский вестник” явит нам к тому свое содействие. Нам остается сказать еще “Русскому вестнику” и его анемическим сопутникам, что они очень сильно заблуждаются, полагая, что все то, что они там вычитали, нам здесь неизвестно. Мы сами очень желаем того же, о чем вы толкуете в вашей последней статье. Мы, может быть, с большим еще нетерпением, чем вы, ждем случая “высказываться до конца, доходить до цели, выражаться с полною точностью и определенностью, не ссылаясь на не зависящие от нашей воли обстоятельства и не давая вместо точного слова двусмысленного намека или общего места”; мы постараемся, при иных обстоятельствах, рассказать вам, что мы знаем то же самое, что и вы, но берем предмет, может быть, несколько поглубже, помногостороннее и обсуждаем его не a priori, как вы. А что с виду мы кажемся вам уж совсем и не книжными, и скорбными главами, так ведь с виду и кит представляется рыбою, особенно тем, кто начитался о нем старых книжек. Мы тоже счет знаем и можем разбирать, кто на чем стоит и чем поворачивает, и нам непонятно, как вы так нерасчетливо идете к подкопу нашей репутации. Ругательством и бездоказательной бранью ничего нельзя сделать в наше время, и вы могли совсем иначе повести дело до того положения, что вам бы расти, а нам бы малиться. Настала б пора милая, повели бы вы речи красные, по предмету ваших “любимых занятий”; один профессор прочел бы не одну лекцию, а один редактор наполнил бы ими не один столбец своей учено-литературной газеты, и около вас стояли бы люди с главами поникшими, с благоговением пред мудростью, получаемой вами из редакции “Times”'a. Что вам за дело до того, какой конец у пятого действия!.. Ведь до тех пор, пока усаживаются писать сочинения вроде “Истории цивилизации”, авторы таких книг сидят на разных креслах…

ВОПРОС О НАРОДНОМ ЗДОРОВЬЕ И ИНТЕРЕСЫ ВРАЧЕБНОГО СОСЛОВИЯ В РОССИИ

Вопрос о народном здоровье так тесно связан с интересами врачебного сословия, что говорить об одном, не касаясь другого, значит смотреть только на одну сторону дела; и в самом деле, почти все писанное до сих пор об этом предмете носит на себе характер самой крайней односторонности. Этим отчасти можно объяснить главную причину бесплодности многих статей, написанных в последнее время об устройстве сельской медицины; и в этом же должно искать объяснения того, что настойчивые попытки некоторых медицинских газет заявить необходимость реформ в управлении нашей медицинской части прошли в нашей печати почти никем не замеченными. Главный промах, как нам кажется, заключается в том, что одни писали только о страданиях больного народа, а другие твердили о тяжком положении врачей и недостаточном вознаграждении их труда. Резюмированием всего высказанного обеими сторонами, кажется, до сих пор никто не занимался, и в этом, конечно, нельзя никого упрекать, потому что до недавнего времени нечего было и резюмировать. Все, что сказано о беспомощном положении наших сельских жителей в болезнях, почти ограничивалось указанием более или менее резких примеров этой беспомощности при существующем устройстве медицинской части, жалобами врачей на склонность народа к “шарлатанскому лечению” и рекомендациею не очень практичных и не очень мудрых проектов об искоренении знахарей и лекарок, причем всегда предлагалось: издать правило об обязательном признании врачей народом. К сожалению, прочитав довольно длинный ряд статей, рассуждающих об этом предмете, мы вынуждены сознаться, что статьи эти свидетельствуют иногда о весьма благородном, а иногда и о весьма странном образе мыслей авторов и почти никогда не говорят о их знакомстве с делом, а тем менее о способности повернуть дело лицом к общественному вниманию.

Собственно о положении врачей и об их отношениях к начальствующим лицам у нас начали говорить очень недавно (около двух лет назад) и то в малораспространенном специальном издании, с которым едва ли кто-нибудь и знаком из людей, не принадлежащих к медицинскому сословию. Но несмотря на это, вопрос об интересах врачующего сословия обработан гораздо многостороннее и тщательнее, чем вопрос об интересах людей, требующих врачебной помощи. Этой обработкой русская литература обязана профессору университета св. Владимира А. П. Вальтеру, издающему еженедельную медицинскую газету “Современная медицина”. В два года, которые продолжается это издание, оно, как мы уже сказали, успело выяснить этот вопрос настолько, что теперь можно более или менее безошибочно определить положение нашего врачебного сословия и искать меры к улучшению этого положения одновременно с изысканием средств к уничтожению беспомощности наших поселян в врачебном отношении. Из ряда статей, напечатанных в течение двух лет в газете профессора Вальтера врачами и не врачами, явствует: 1) Что городские и уездные врачи, обязанные ех officio [187] облегчать недуги городского и сельского населения, никак не могут этого сделать, потому что им нет времени лечить народ, потому что они заняты самыми разнообразными служебными обязанностями и что вследствие беспрерывных хлопот по службе они отстают от науки и чем долее служат, тем менее становятся достойными звания врачей. 2) Что вознаграждение, получаемое этими медиками от казны (190 р<ублей> с<еребром> в год), не дает им никакой возможности жить честным образом, а вследствие того, как сказано в “Современной медицине”, их по преимуществу “питают взятки” с тех статей, где медик является не врачом, а чиновником, наблюдающим за ненарушением законов о народном здравии. Понятно, что при таких условиях городской и уездный врач в большинстве случаев перестает быть в мнении общества врачом и считается только чиновником. Его официальное положение и необходимость пользоваться этим положением ради приобретений удаляют от него народ и ставят его в неблагоприятном свете перед людьми с развитыми понятиями о чести и “обязанностях”. 3) Народ не любит врачей за преследование тех самоучек, которые лечат его болезни домашними средствами и теплым словом участия; и 4) в народе живет страшное отвращение к больницам и госпиталям, которое можете объяснить тем, что, по словам “Современной медицины” (1861 г. № 42), “смертность в наших госпиталях особенно велика, наука по большей части далеко от них, а честность и добросовестность еще дальше”. Наклонность к чудесному и вера в таинственные силы своих знахарей в соединении с аттестациею, высказанною русским госпиталям русским медицинским профессором, не только объясняют причины народной антипатии к лечебным заведениям, но они представляют надежное ручательство за то, как пойдет дело, если врачебные порядки у нас еще долго простоят в прежнем положении. Итак, городские и уездные врачи, обязанные лечить жителей своего округа, не могут их лечить за недостатком времени, отнимаемого у них службою; а народ не обращается к их помощи потому, что видит в них чиновников и мало верит в могущество их знания, вследствие недостатка сближения с врачами и затруднения в получении лекарств. Сблизить врачующих с требующими врачевания, когда они по милости разных хитрых и мудреных мер успели уже стать в неблагоприятные друг к другу отношения, довольно трудно, а взаимные интересы их требуют этого сближения самым настоятельным образом. Теперь дело являет нам такой вид: народ гибнет без врачебной помощи, молодые врачи сотнями сидят без дела и без заработка.

187

Официально — Лат.

Несообразность такого положения красноречивее всяких доводов говорит о необходимости немедленного устройства этой безурядицы. Вопрос в том: кому удобнее принять на себя инициативу этого устройства, обществу или правительству? Неблагоразумно было бы обольщаться надеждами, что существующий разрыв обеих заинтересованных здесь сторон может уступить одному какому-либо распоряжению, имеющему целью сблизить одну сторону с другой, хотя бы и сами они одновременно поняли, что распоряжение это очень важно для взаимной их пользы. Остается заботиться только о том, чтобы те врачи, которые приставлены помогать народу, и те, которые еще ни к чему не приставлены за неимением в России мест, стали в такие отношения к народу, из которых главным занятием их было бы лечение, а не обязанности, сопряженные с потерею познаний, дающих право именоваться врачом de facto. [188]

188

Фактически, на деле — Лат.