Статьи

Пой песни, хоть тресни, А есть не проси.

Вот что делают крикуны, не дающие никому разинуть рот для того, чтобы группировкою разносторонних мнений выработать возможно лучшее понятие о том, чем и как литература может служить народу, оставив ему полную свободу разумно действовать развязанными руками и петь какие угодно песни. Появилась, например, в “Русском вестнике” статья о беспомощности русского народа в болезнях; статья очень гуманная и вызывающая на размышление о печальной, беспомощной гибели народа нередко от самых ничтожных болезней, тогда как есть все средства помочь этому народному горю: борзописцы — ни слова, несмотря на то, что и горе народное ужасно, да и автор просит сказать слово: чем кто думает пособить этому горю. Такими делами наши народники не занимаются; науки, дающие способ изыскивать средства к удовлетворению народных нужд, ими “переварены и выкинуты”; в них нет места мысли о благоустройстве народного быта, а есть только сочувствие к тому, что давно минуло и что никогда не было источником счастья, но часто было виною народных бед. Они не размышляют о том, что опередившие нас на пути цивилизации народы счастливее нас в домашнем быту и что если при тех условиях, какими мы пользуемся, благодаря нашему простору и хорошему складу русского ума, мы усвоим себе то, что в других местах дает счастье и радость, то от этого мы не перестанем быть русскими.

Нам незнакомы самые обыкновенные приемы, которыми другие народы начинали помогать общественным нуждам; мы не можем похвалиться изобилием таких гуманных личностей, каковы Елисавета Фрей, Роберт Оуэн и лорд Астлей (граф Шевтсбери); наши филантропы частенько не могут не видать в делах благотворения ступеней к удовлетворению собственного самолюбия, но пора же нам убедиться хоть чужими примерами и поучиться любить народ и служить его нуждам и страданиям так, как служили своему народу Фрей, Оуэн и Астлей. Пора нам послужить народу своими небольшими знаниями, а не смешить его своей невежественной болтовней и уверениями, что нам гражданской мудрости не у кого учиться. Народ сам чует, что ему многое можно позаимствовать у людей, у которых известные формы гражданской жизни выработаны сознательнее, чем у нас — славян. Он хочет жить безобиднее, довольнее и счастливее, чем во времена достославных героев эпохи драк и насилий. Он сам видел много гадкого, смрадного и циничного; в массе он чувствует этот смрад и силится освободиться от деморализации, которая окружала его в прежнем быту, и никогда не возвращаться к обычаям того времени, когда художественные натуры влеклись в леса дремучие да на большие тракты торговые. Восторгаться картинами этого художественного века и воскрешать эти картины в воображении младенчествующего народа грешно и стыдно. Это непростительное легкомыслие, чтобы не сказать больше, и ему могут давать волю только такие близорукие умы и художественные натуры, которыми не по дням, а по часам богатеет наша несчастная журналистика.

Пора бы нам забыть личные счеты, симпатии и антипатии и начать служить народным интересам на основании данных, представляемых историею других народов, а не изощряться в ругательствах, — право, пора. Иначе не мудрено, что само общество, сам народ станет смеяться над литературой, и ругателям придется услышать что-нибудь вроде того, что

Вы любите в шуты рядить — Извольте ж на себе примерить.

Хвастаться своим невежеством небезопасно. “Подъявый меч мечом и погибнет”; невежество может сокрушиться другим невежеством, и вместо добрых семян почва может покрыться тернием и волчцом, под которыми глохнет все, дающее счастье и светлые дни для народа. Нечего нам хвастаться наглостью: никто и не оспаривает у нас права на эту добродетель. Нечего нам смеяться; смех наш не гомерический хохот — это смех идиота, которому показывают палец; нечего нам и ругать друг друга за мнения, во-первых, потому, что всякий может ошибаться и что свобода мнения уважается самыми счастливейшими народами, у которых нам многому не грех поучиться; а во-вторых, потому, что у нас нет мнений выработанных и что нам нужно заботиться о самой широкой разработке свободных мнений во всем, касающемся дел нашей жизни, а не накидываться на каждого говорящего, как на личного врага. Кто ставит неприкосновенность своего слова выше общественного блага и ругается с тем, кто заметит его ошибку, тот не друг своего народа, не преданный сын своей страны, и ему нечего драпироваться в народность. Народный слуга не позволит себе ради своего ничтожного, личного самолюбьишка отклонять читателей ругательствами и софизмами от внимания к мнению своего противника. Пользоваться неразвитием общественных вкусов и понятий и стараться морить общество со смеху, когда нужно говорить о деле, — недостойно литературы, от которой в настоящее время русская жизнь вправе требовать серьезного служения ее интересам.

О ПРИВИЛЕГИЯХ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ “НОВОПОДНЯТЫЙ ВОПРОС ОБ УНИЧТОЖЕНИИ ПРИВИЛЕГИЙ” (“Вестн<ик> промыш<ленности>”. 1861. № 9)

Между нашими последователями новых экономических учений “Вестник промышленности”, издаваемый в Москве гг. Чижовым и Бабстом, пользуется репутацией несколько консервативного экономического журнала. В числе напечатанных в нем статей указывают на статьи, высказывающие симпатию охранительным торговым законам и вообще промышленному протекционизму. Вследствие такого убеждения статьи “Вестника промышленности” встречаются нашими экономистами совершенно не с тем чувством, с каким встречают их представители наших торговых и промышленных классов, сердцу которых близко всякое слово, отвечающее их любви к охранным мерам внутренней торговли. Поэтому никто не сомневался, как взглянет редакция этого журнала на новоподнятый сэром Уильямом Армстронгом вопрос о привилегиях. Все думали, что “Вестник промышленности” скажет свое слово за привилегии, и не ошиблись; он сказал это слово, но сказал его с таким достоинством, с таким знанием дела, что статью, помещенную им по этому вопросу, нельзя не считать одною из самых замечательных статей нашей периодической литературы, хотя главный ее интерес заключается в компиляции мнений, выраженных английскими журналами. Считаем необходимым познакомить читателей “Книжного вестника” с этой статьею в связи с существом самого вопроса о привилегиях и постараемся сделать это знакомство настолько полным, насколько это возможно в целях нашего издания и в коротком очерке. Важный вопрос о привилегиях поднят 5-го августа сэром Уильямом Армстронгом на митинге инженер-механиков в Шеффильде. С. У. Армстронг (президент инженер-механиков) того мнения, что изобретатели сами терпят от излишнего покровительства их изобретениям. Он думает, что им было бы лучше лишиться этого покровительства. Говоря по опыту (которому “Times” придает огромное значение), Армстронг утверждает, что изобретатель со всех сторон загроможден привилегированными изобретениями, которые не будут введены в действительную жизнь людьми, получившими на них привилегию, но были бы тотчас приложены к делу, если освободить их от монополии. Привилегии, по мнению Армстронга, не могут быть выдаваемы разве только на ту часть изобретения, в которой побеждены особенные трудности, и на то, что приносит уже пользу. Первоначальные идеи (primary ideas), по мнению Армстронга, должны быть достоянием всего человечества. Он указывает на философов и людей, преданных отвлеченным наукам, которые остаются невознаграждаемыми за свои открытия. Руководимый такими суждениями, Армстронг доходит до заключения, что можно совершенно обойтись без привилегий и что изобретателю будет гораздо лучше, когда государство предоставит ему самому право распоряжаться своим изобретением, без правительственной заботы об искусственной поддержке его ценности. “Times”, имеющий притязание на место передового органа общечеловеческого прогресса, под влиянием авторитета Армстронга, склонился в пользу его мнения о привилегиях и в большой статье, написанной по этому вопросу, высказал, что “покровительство, даруемое английскими законами классу людей, которого Уильям Армстронг — глава и украшение, хуже чем бесполезно и что начало laissez aller [159] точно так же применимо к изобретениям, как и к торговле”. В таком виде вопрос о привилегиях дошел с берегов Альбиона до внимания русских журналов и русских экономистов, не имеющих возможности следить за развитием его в английских практических журналах, из которых каждый принял к сердцу этот важный вопрос и высказал на его счет свое мнение. “Вестник промышленности” в 9 № поместил статью одного из своих редакторов, в которой компилировал мнения “Steam Shipping Journal”, “The Mechanic's Magazine” и “The Engineer”, а в конце прибавлено собственное заключение, и вопрос о привилегиях обращен к русским воззрениям и русским законам. Мнения трех вышеупомянутых английских журналов совершенно противуположны мнениям сэра Уильяма Армстронга и редакции “Times”'a. “The Mechanic's Magazine” сознается, что “мнение, выраженное У. Армстронгом, совершенно согласно с указаниями опыта и с чувствами огромного большинства промышленного класса”; он не удивляется, что есть много людей, готовых вырвать с корнем и похоронить законы о привилегиях между самыми беззаконными системами веков варварства, потому что эта система обогащает богатого и не щадит бедного, уменьшает цену умственного труда, пятнает талантливых людей унизительным названием “прожектеров”, искушает бедного человека на подделки, ставит промышленным людям горы препятствий, уносит новые производства в чужеземные страны, а суды наполняет разбором дел, которых они неспособны разбирать. [160] Словом, составляет самое страшное препятствие успехам мануфактур. Но при всем этом журнал “The Mechanic's Magazine” не соглашается, что покровительство изобретениям может быть совершенно уничтожено, и находит, что “ни те, кто знает цену умственному труду, ни те, которые делают новые изобретения, не согласятся на разрушительное предложение Армстронга. Его положение о философах и людях, занимающихся отвлеченными науками, этот журнал опровергает почестями, которые везде воздаются ученым и составляют лучшее вознаграждение, какое можно дать человеку”. “Мы, — говорит "The Mechanic's Magazine", — просим изобретателям не более того, что везде дается людям науки, писателям и художникам”, и в подкрепление своего мнения о правах изобретателей приводит мнение французского народного собрания (assembl'ee nationale), которое, несмотря на свою самую ярую враждебность всем монополиям, объявило, “что каждая новая мысль принадлежит тому, у кого она зародилась, и что не смотреть на промышленное открытие как на собственность изобретателя значило бы нападать на права человека в их основе”. Каждая попытка нарушить это право будет тотчас же поражена секретами, таинственностью, скрытностью, и новые идеи будут вдвойне потеряны для общества — потеряны для современников изобретателя и еще потеряны как зародыши будущих улучшений. Изобретатели точно так же, как и писатели, не требуют почестей, они ищут только справедливости”. В опровержение мнения сэра У. Армстронга относительно основных или “первоначальных идей” (primary ideas) и последующих улучшений приведено то положение, что “каждая новая идея есть основная идея и одно улучшение есть только ступень к другому”. “Какую долю вознаграждения должно дать теоретику, а какую практику, — это такой вопрос, который надо предоставить собственному их решению, и ни у одной стороны собственность ее не должна быть вырываема из рук и отдаваема обществу, как предполагает сэр Армстронг”. Лучший практический журнал “The Engineer” категорически опровергает речь Армстронга и мнение “Times” а, упрекая этот почтенный орган в том, что он, не задав себе труда разобрать, что такое привилегия, прямо охарактеризовал ее монополиею. Принимая за аксиому, что “нет такой силы, которая заставила бы изобретателя, против его воли, обнародовать свое изобретение, и нет никакой инквизиции, которая могла бы вытащить у него описания изобретения”, “The Engineer” находит, что изобретатель имеет и право, и возможность держать свое изобретение в тайне и вверить его на каком хочет условии и, следовательно, может претендовать на ограждение своего права. Так и делается помощию привилегии, “которая весьма далека от того, чтобы выражать собою королевскую или чью бы то ни было милость, а просто есть контракт”, по которому изобретателю дается срочное покровительство за передачу своего изобретения в вечную собственность общества. Рассматривая вопрос о привилегиях по отношению их к обществу, “The Engineer” приводит ясные доказательства вреда, который принесет обществу уничтожение права изобретателей на право миролюбивой передачи своих изобретений в общественное пользование. Но мы, к сожалению, должны отказать себе в удовольствии подробно познакомить наших читателей с убедительностью всех доводов, приведенных английскими журналами и нашим “Вестником промышленности”. Мы, с своей стороны, ограничимся выражением того мнения, что опровергать этих доказательств мы не видим никакого основания и чувствуем необходимость смотреть на вопрос о привилегиях тем осторожным взглядом, который открывает в речи Армстронга и статье “Times”'a увлечения и односторонность.

159

Предоставьте идти своим ходом — Франц.

160

“Вестн<ик> промышл<енности>” обращает внимание на эту жалобу в Англии, “где juries (Присяжные — Англ.) в делах о промышленности избираются из специалистов”, и спрашивает: “Каково же решение и разбор таких дел должен быть там, где чиновник считается специалистом всего потому только, что он чиновник?” — Прим. Лескова.

Мы старались сделать самые краткие извлечения из всех мнений, высказанных по вопросу о привилегиях, имея в виду всю приложимость этих мнений к торговле книгами и учебными пособиями. Усовершенствования в литографическом, гравировальном и типографском искусствах находятся в положении, совершенно солидарном положению всяких усовершенствований в области промышленности, и вполне нуждаются в законном покровительстве. Но, конечно, покровительство это должно быть рациональным и справедливым, и если законы о привилегиях находятся в неудовлетворительном состоянии в Англии, где в год выдаются тысячи привилегий и где промышленность не стоит на заднем плане между разными отраслями общественной деятельности, то нам следует обратить все свое внимание на существующие у нас правила о привилегиях, выдача которых у нас зависит от департамента мануфактур и внутренней торговли.

Этим мы оканчиваем свою заметку, желая вопросу о привилегиях всесторонней разработки в нашей литературе и советуя всем, кого занимает этот интересный вопрос, обратиться к статье Ф. В. Чижова, помещенной в 9 № “Вестника промышленности”.

НЕЧТО ВРОДЕ КОММЕНТАРИЙ К СКАЗАНИЯМ Г. АСКОЧЕНСКОГО О Т. Г. ШЕВЧЕНКО

Матушка моя, дай ей Бог царство небесное, говорила: “Эй, не лги, сынок!”

В Аскоченский (Чтение для православного русского народа, составл<енное> В. Аскоченским)

Относиться серьезно к В. И. Аскоченскому или к произведениям его пера не принято в русской литературе. Серьезное слово о нем скажет разве только будущий историк современной русской литературы, и слово то, вероятно, будет короткое, ясное, определенное; такое слово, какого вполне заслуживает редактор “Домашней беседы” и которое давно следовало бы ему сказать для того, чтобы никогда уже не возвращаться к его популярному имени. Мы должны были употребить эту оговорку, чтобы снять с себя упрек, который могли нам сделать при виде статьи, в заголовке которой стоит имя г. Аскоченского. Мы чужды всякого желания полемизировать с г. Аскоченским, ибо вполне понимаем всю бесполезность такого труда; но мы считаем себя обязанными высказать кое-что по поводу воспоминаний г. Аскоченского о недавно умершем малороссийском поэте Тарасе Григорьевиче Шевченко, которого г. Аскоченский в 33-м выпуске “Беседы” удостоил своих воспоминаний. В воспоминаниях этих почтенный писатель, с свойственною ему одному сообразительностию, хваля покойника, мазнул его такими тенями, которые, по нашему мнению, не идут для светлого облика “любого кобзаря Украины”. Но прежде чем коснемся художественного абриса, мы позволяем себе просить наших читателей обращать внимание на то, как г. Аскоченский оттушевывает некоторые стороны в Шевченке. В принятом г. Аскоченским способе расписывания заметно сильное преобладание холуйского [161] разгула кисти. Г. Аскоченский, точно как богомаз [162] Холуйского уезда, станет мазать известною краскою одну фигуру, прихватит ею один бок и другой, и именно тот самый бок, которым соседняя фигура повернута к раскрашиваемому лицу. Он не избежал этого и в своих воспоминаниях о Шевченке. Растушевывая покойного поэта, он захватил своей щетинной кистью и Чужбинского, и других лиц, вспоминаемых при сей верной оказии, а что всего интереснее, замахнул и самого себя. Таковы следствия холуйского способа отделки личностей.

161

Холуйский уезд, известный особого рода иконописью. — Прим. Лескова.

162

Местное название. См. “Русский вестник”, август м<есяц> 1861 г., “Путевые записки В. Безобразова” — Прим. Лескова.

Воспоминания свои г. Аскоченский начинает таким приступом: “Эх, Тарасе, Тарасе! За-що мен'e охаяли люд (орфография “Д<омашней> б<еседы>”). З'a-що прогомон'uли, що я т'eбе орл'a мог'o с'uзого оскорб'uв, обл'aяв?.. Боже ж мiй милостивый! Кол'u ще вон'u не знали, де ты и як ты, и що таке, а я вже знав тебе, моего голуба, слухав твоего “Ивана Гуса”, слухав друга твои думы, которых не бросав ты, як бисер перед (нехай выбачают) свинями…” Заявив с первых строк фамильярность с Шевченко в таких выражениях, которые заимствованы самым известнейшим нашим писателем Чернышевским у известного полицмейстера, г. Аскоченский очень вяло сочиняет акт своего первого знакомства с Шевченком. Встреча эта произошла в 1846 г. в Киеве на Старом городе в квартире А—вых. Дело было после чаю, в небольшом садике. “Тарас (г. Аскоченский не изменяет интимной замашке) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней “не по ладу”, запел: “Ой не шуми л'yже””. И запел он это, по словам г. Аскоченского, дурно, но, однако, его музыкальное ухо редактора “Беседы” слышало в пении “что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевающее”. Г. Аскоченский осведомился о певце и, узнав, что это Шевченко, “вскрикнул и в ту же минуту встал и подошел к любимому поэту “Кобзаря”” (г. Аскоченский иногда выражается, что говорят у малороссиян, “не дошмыги”). “Опершись о дерево, я стоял и слушал, — говорит он. — Вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: “чорный цвет, мрачный цвет”, пародируя провинциальных певиц. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я смотрел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А—ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее”. (Заметьте: “поднес” рюмку водки. Г. Аскоченскому он бы, разумеется, ее “подал”.) Г. Аскоченского окружили дамы и просили его “спеть что-нибудь”. Он сел к фортепьяно и запел: “Погляди, родимая”. Шевченко стоял перед ним и пристально смотрел ему в глаза. Песня понравилась поэту; он узнал, что она сочинена г. Аскоченским, и поблагодарил его. Чрез несколько дней г. Аскоченский “забрел как-то на взгорье Михайловской горы” и над крутым обрывом увидел Шевченку, который “сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как немцы говорят, dahin [163] ”. Нынешний редактор “Домашней беседы” подошел к поэту; но тот его заметил только тогда, когда он “остановился сбоку”. (Что за способность так незаметно подходить к человеку! Это напоминает брата редактора, доктора А. Аскоченского, который, возражая “Современной медицине” (см. № 18, 1861 г.), что врачи при наборах не берут взяток, сознается, что он “в течение восьми дней следил за дверями” одного своего собрата, и тот, надо полагать, этого не заметил. Не на своих местах эти гг. Аскоченские — таланты их гибнут.) Наконец Шевченко увидел г. Аскоченского, и тут между ними произошел следующий разговор:

163

Туда — Нем.

“А! бувайте здоровы. Чого вы тут?” — спросил Шевченко.

Но пусть г. Аскоченский сам рассказывает:

— Того ж, чого и вы, — отвечал я с усмешкой.

— Эге! — сказал он, как будто тоном несогласия. (Он, верно, вспомнил пословицу, гласящую: “quod licet Jovi, non licet bovi”. [164] Вы з якой стороны?

— Я воронежский.

— Сидайте, панычу, — сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

— То вы, мабудь, козак?

164

Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку — Лат.

— Був колысь, — отвечал я. — Предки мои точно были казаками; прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.

— Якiй же гаспид переверн'yв вас на Аскоченского?

— Того уже не знаю.

(Как жаль, что г. Аскоченский не объясняет; но относился этот его разговор с Шевченко к той поре, когда редактор “Беседы”, по собственному (печатному) сознанию, имел слабость лгать. Теперь поневоле затрудняешься — верить ли тому, что г. Аскоченский был когда-то козаком, происходит от Кочки-Сохрана и, Бог весть, “з якого гаспида перевернулся в Аскоченского”.)

Беседа прервалась. Г. Аскоченский закурил сигару.

— Ой, панычу, москаль подiйде, буде вам. Г. Аскоченский засмеялся. [165] Они долго сидели молча; наконец “ход'uм”, сказал, поднимаясь, Шевченко.

Собеседники сошли на Крещатик.

— А де вы живете? — спросил Шевченко у г. Асконченского. — Тот ответил.

— У'a! — сказал Шевченко, когда услыхал от г. Аскоченского, где он живет, — то великий пан. Нам, мужикам, туда не можно.

— Но у этого пана, — возразил г. Аскоченский, — тоже живут мужики, и первый из них я.

165

Г. Аскоченский тогда мог смеяться. Москаль, то есть солдат, будочник, ему, вероятно, не мог сделать замечания за сигару. Немного ниже это станет понятно. — Прим. Лескова.