Статьи
Шрифт:
Надобно было силе противопоставить силу, учености — образование, требовался дружный, единодушный отпор чуждому влиянию, нужно было тесно соединиться православным для защиты своей веры и народности. И братства получают с этого времени новый характер, более правильную и постоянную организацию и более обширный круг прав и деятельности. Уставы двух братств, утвержденные патриархами и королем, по определению братского собора 1591 г., поставлялись в образец всем прочим братствам, имевшим явиться в других городах, да везде, как сказано в соборной грамоте, единакия брацтва будут. Преобразованные и новоучрежденные братства получают обширное значение во всех отношениях. Всякое сословное различие в них сглаживается; число их членов не ограничивается приходом, сословием или городом, а простирается на все сословия и на все местности, в которых живет православие; в братства записываются князья, знатные дворяне, казаки всех чинов, простые шляхтичи, купцы, мещане, высшее и низшее, черное и белое духовенство, последнее иногда с целыми приходами, записывались и лица женского пола и даже православные иностранцы, как господари молдавские и валахские. Прежний доход братств от сыченья меда не упоминается более в уставах братских; теперь братчики делают денежные определенные и добровольные вклады, из которых последние простираются иногда до значительных сумм, записывают и недвижимые имущества. Кроме содержания церквей и их причтов, каждое братство имеет богадельню, странноприимный дом, госпиталь, школу; иные имеют типографии и занимаются изданием богослужебных и других книг, содержат певчих, учителей и даже нарочитого проповедника. Братские собрания делаются чаще и определеннее (обыкновенно раз в неделю после утрени, главные — раз в месяц, чрезвычайные — по требованию обстоятельств и годичные — в Фомино воскресенье), предметы их совещаний шире и разнообразные. Тут идет уже речь не об одних справах церковных и шпитальных, но о предметах первейшей важности, о распространении просвещения, о поддержании целости и чистоты веры, о соблюдении строгой нравственности, о защите прав всего юго-западного русского народа. Братства являются на соборах, они всюду на судах и пред троном королей. Братства сносятся между собою и помогают друг другу вещественно и духовно, сносятся с епископами, митрополитами и патриархами и держат с ними совет о благочестии. Никакая власть, никакой суд не мешаются в дела братские. Братский суд получает огромное значение: он блюдет за чистотою веры и нравственности; обличает, вразумляет, увещевает, судит противных церкви, не исключая и епископов; отлучает упорных от общения с верующими, и никакая власть не в силах противиться суду братскому или снять отлучение, им положенное. Суд братства — суд церкви; апелляция возможна была только к константинопольскому патриарху. Чрезвычайные права предоставлены были братствам, но велики были и их заслуги. В течение почти двухсот лет в их госпиталях получали врачебную помощью страждущие разными недугами; в их богадельнях призревались калеки, старцы и люди бесприютные и беспомощные. В братских храмах православные видели наилучший порядок и благолепное служение, даже в то время, когда прочие
И какова была простая, бедная, незнатная среда, приютившая братства, такова стала и деятельность братства в XVIII веке, сравнительно с деятельностью их в предшествовавшее время. История во второй четверти прошлого столетия не сохранила нам ни одного известия о сколько-нибудь приметном деянии братств, ни их названий, так что, изучая ее по печатным книгам, легко можно было бы с этой поры распрощаться с братствами. Тем не менее, как мы уже заметили, братства существовали и в это и после этого времени, существовали по городам, местечкам и селам в Белоруссии, на Волыни, в Литве и Украине. На существование их в двух последних областях находится множество указаний в архивах бывшей переяславской и киевской консисторий и в некоторых архивах монастырских. Но все это одни голые указания, что в такое-то время, в таком-то месте было братство, и нигде нет сколько-нибудь цельного и полного известия об устройстве братств, об их деятельности, средствах и проч. Редакция “Киевских епархиальных ведомостей” могла воспользоваться только одним полным источником, который ей удалось иметь под руками, чтобы по этому источнику объяснить характер и устройство сельских братств в ХVIII веке до последнего его десятилетия, с которого есть более определенные сведения о братствах в городах, местечках и селах юго-западной России.
Нынешней Киевской губернии, Каневского уезда, в селе Дыбинцах и теперь существует братство, с таким устройством, как будто мы видим его в XVI и даже XV веке. Когда и кем основано это братство, неизвестно. Его записи приходо-расходные идут с 1745 г. По ним легко составить понятие об устройстве этого братства, его средствах и отчасти об его деятельности.
В Дыбинцах с незапамятных времен идет выделка глиняной посуды. Из гончарных мастеров составился цех, в нем устроилось братство. Три главные распорядителя в этом братстве, ежегодно выбираемые общим голосом братии: цехмистер, ключник и старший брат. У цехмистра братская скринька, у ключника ключ, старший брат вместе с ними участвует во всех распоряжениях. Получение и выемка денег производится в присутствии нескольких или всех братий. Братство имеет сходки или собрания. Главное годичное собрание на масленой: тут производится общий отчет, выбор новых лиц в должности по братству, передача им братской суммы, общий братский суд над провинившимися в течение года и не понесшими наказания в свое время. Суд братский простирается на всех живущих в селе от старого до малого, и никто не вправе воспротивиться решению братского суда. С другой стороны, если виновный раскаялся пред братством и понес определенный им штраф, никто не смел каким-либо словом укорить потом провинившегося, в чем братство выдавало ему иногда письменное свидетельство. Цели и стремления братства разнообразны: поддержание своего приходского храма, устройство обедов в храмовый день, пособие обедневшим братьям и вообще бедным, погребение бедных, обучение желающих грамоте и горшечному мастерству и, главное, поддержание нравственной чистоты в обществе жителей с. Дыбинец. Братская казна пополнялась из разных источников: от продажи меду, который сытили к храмовому празднику, от платы за вступление в цех, что называлось “исполнить цех”, от платы за пополнение цеху, хотя неизвестно, когда и как происходило это пополнение, от складчины или так называемые сходковые деньги, собираемые на братских сходках, от платы за провинку — деньги штрафные, от платы за визвелок, то есть выпускных денег, вносимых обучавшимися мастерству или грамоте по окончании курса учения, от платы за цех или за употребление братских хоругвей при погребении кого-либо, не принадлежавшего к цеху, и от добровольных пожертвований. В позднейшее время являются сборы за браки, вероятно, от членов цехового общества. С 1779 г. учреждено было в Дыбинцах и сестричное братство, с единственною, как видно, целью заботиться об украшении храма Божия. Сестрицы, или сестрички, имеют свою особую кассу и особого ктитора: они делают складку, сытят мед и продают при посредстве канунников из мужчин, собирают всякое подаяние: воск, мед, воскобойны, хлеб в зерне и, переводя все это на деньги, употребляют их на нужды церковные. На первый раз в это братство вписалось 44 души, в том числе Мария попадья и два мужчины, не считая ктитора. Мужское братство известно было и местному владельческому управлению, находившемуся в Богуславе, и последнее относилось в братство по делам гончарным на имя цехмистра. Цехмистер, и в братстве и во всем селе, лицо самое почтенное: в записях братских он величается иногда паном, инде пишется: “за державы” такого-то цехмистра… Под 1778 годом читаем такое определение, состоявшееся в братстве: “Месяца декабря числа 25-го. При мне Артему цехмистру и при брату старшему Яцку Петру ключнику старцовому, понеже могл бы из братии своей которий в цеху либо где кольвек зачепитися в якую сварку альбо в забойство якое, то до замку (в Богуславе) отдать паньскои вини рублей десять, а до цеху рублей три, и ми на тое вси подписуемся”. Это, неизвестно по какому случаю, положенное определение показывает строгость братского суда и его нравственных воззрений. Суд этот употреблял различные наказания, преимущественно денежные пени; но главная цель наказаний состояла в том, чтобы виновный принес раскаяние пред братством. Замечательно, что в то время, как все прочие власти и в то, и в последующее время драли, что называется, кожу с бедного украинского поселянина, в братстве никогда не употреблялись телесные наказания. Самое закладывание ног в тын на короткое время имело более моральное значение, действовало на честь или самолюбие провинившегося, который и после того должен был все-таки поеднать цех или братство, то есть испросить у него прощение. Уважение к голосу братства, покорность его рапоряжениям были, как и теперь, полные и совершенные. Когда умирал бедняк, которого нужно было погребети за счет братства, от этого последнего выдавалось распоряжение, кому копать яму, кому гроб готовить и т. п. Во свидетельство распоряжений братских к наряженным на работу посылалась круглая дощечка с изображением местного храма, и, где бы ни заставала эта дощечка того, к кому относилось распоряжение братства, — в гостях ли, в поле ли за работой, в хозяйственных хлопотах, он тотчас бросал все и шел, куда указывало братство.
Сообщая эти интересные сведения о сельских братствах, существовавших в конце XVIII столетия, и об одном из них, существующем до настоящего времени, “Киевские епархиальные ведомости” видят настоятельную необходимость в возобновлении таких братств в России, и особенно в юго-западном ее крае. Без таких братств духовные лица, редактирующие упомянутое издание, не видят “способов к народному образованию”. Недостаток материальных средств к образованию на самом деле — одна из самых ужасных вещей. Встречаясь с этим недостатком, самая твердая воля изнемогает и отступает от своей благородной цели. Нужны деньги, нужны книги, нужно платье для учеников и такое состояние семьи, в котором она могла бы отпустить ребенка на два-три часа в сутки в школу, а ничего этого нет, и потому большинство школ, утешающих нас своим открытием, появляются на самое короткое время и потом быстро падают, подрывая в народе последний кредит к заботам “господ” “о мужицкой науке”. Можно смело сказать, что половина существующих школ для народа — только слава, что школы, а на самом деле Бог знает что такое! — вариации на пословицу “не спросясь броду, не суйся в воду”, и больше ничего. Школам недостает материальных средств и регулирующего начала, вместо которого над ними учрежден весьма сильный контроль. “Киевские епархиальные ведомости” рассуждают об этом деле так, что поручать его мировым учреждениям или дирекциям училищ ведомства народного просвещения не годится, “так как великая еще лежит пропасть между народом и мировыми учреждениями, особливо же между ими и дирекциями”. Да и что общего может быть между школами и такими директорами, которым журнал “Учитель” печатает следующие ответы: “Г-ну дирек. уч. П-ской г. Статья Ваша не может быть напечатана, потому что мы решительно не согласны с высказанным Вами мнением. Если Вам угодно, то мы передадим ее тем, кому об этом ведать надлежит” (?!)… Далее, допуская, что общества сами дадут средства на содержание школ, “Киевские епархиальные ведомости” предлагают довольно серьезный вопрос, которого обойти нельзя, именно: каким путем собирать эти средства? кто станет заведывать и распоряжаться их употреблением? кто вообще может с несомненною пользою иметь ближайший надзор за сельскими школами? А рядом с этим стоят другие вопросы, поднятые самим правительством, — об учреждении и содержании в селах богаделен, госпиталей и церквей, о которых в западном крае помещики (католики по исповеданию) уже нисколько не заботятся после освобождения от крепостной зависимости их крестьян, исповедующих православную веру? Для каждой части сельского благоустройства, о котором нельзя переставать ни на минуту заботиться, нужны расходы, нужны деньги, а денег ни у кого нет, и кого ни приставят собирать мирские крохи, у каждого почти окажутся ладони с клеем. Кто же, однако, будет заведывать и распоряжаться собиранием средств на все указанные надобности и их надлежащим употреблением? Волостные и сельские управления? Но они завалены другими делами, лежащими на их не только обязанности, но и ответственности, и участие этих учреждений в сборе средств на содержание школ, богаделен, госпиталей и церквей дало бы всему этому официальный вид, вид некоторого обязательства и принуждения, чего не должно допускать в выгодах самого образования и благотворительности. Тут неизбежно пойдут наказы, раскладки, срочные сборы, напоминания, понуждения и тому подобные приемы, нисколько не сообразные с духом и характером указанных дел. В старину все эти дела, не говоря о других важнейших, каковы: участие общества в высших интересах, защищение от внешних гонений и скрытных происков, содержание типографий, издание и даже безвозмездная раздача книг и т. п., лежали на добровольной обязанности братств, которые выполняли их с любовию и самоотвержением, и это было везде почти на обширном пространстве юго-западной России, и было во многих местах так недавно, не дальше, как в конце прошлого столетия, пока не зашли здесь иные порядки того времени, от которых во многом отрекаются теперь правительство и общество. Лучше этого способа мы доселе не придумали, да и едва ли в состоянии будем придумать. Отчего же теперь не взяться за старый, давно изведанный и вполне благотворный способ? Отчего не восстановить его в одних, не поддержать и дать ему прежнее значение в других местах? Отчего же и не так, скажем и мы с “Киевскими епархиальными ведомостями”, но, конечно, это ни от нас, ни от них нимало не зависит, и потому нужно: во-первых, основательно узнать: живо ли в народе сочувствие к таким братствам, о каких хлопочут лица, редактирующие “Дух христианина” и “Киевские епархиальные ведомости”, и есть ли готовность к основанию свободных братств без всякого стороннего побуждения, которое только портит дело, а затем, если в народе живет все нужное для союзов, задуманных нашими духовными редакциями, и, если ничто не будет препятствовать учреждению исчезнувших христианских братств (что было бы очень несправедливо и очень печально), то мы желаем им всякого успеха и уменья благоразумно расширять круг своей деятельности. Но
Богатые от колыбели Ошибками отцов И поздним их умом,мы боимся ошибок в начале всех новых дел, на которые наши желчевики, `a la m-r Аскоченский, смотрят в оба и не упускают случая подставить свою ногу. Ошибки в идее братств и в их значении по идее мы решительно не предвидим но опасаемся, удачно ли будет практическое применение этой идеи, если лица, около которых духовные журналы думают группировать братства, останутся такими, какими мы наблюдаем великое большинство их в настоящее время? Нам кажется, или, прямее сказать, мы уверены, что падению братств способствовали не одни прямые меры, неблагоприятствовавшие их развитию, но и отсутствие живой связи между миром, соединявшимся в братство, и духовенством, вносившим свое большое участие в жизнь братства. Раскольничьи братства, стоявшие не в более выгодных обстоятельствах, живут до сих пор и хранят тесное единение между мирянами и своим официально непризнаваемым духовенством; а в тех согласиях, где духовенство существует не как санкционированное сословие, братский союз еще теснее и крепче. Это происходит оттого, что у раскольников их духовные лица живут одинаковою жизнью с народом, болят его болезнями и радуются его радостями; они солидарны с своим миром и не проповедуют ему, что “и звезда от звезды разнится в славе и преимуществе, точно как сословие перед сословием”. [59] В этом уменье не отделять себя от народа, к которому идешь на святое дело блюсти его духовную чистоту, лежит разгадка силы и влияния раскольничьих попов и уставщиков на членов своей общины; в этом же была сила и пастырей первых времен христианства, избиравшихся из народа, и этой силы нет у нашего духовенства, опирающегося только на одно свое официальное значение. Утрата этой силы именно предшествовала времени падения братств, о которых честно хлопочут “Дух христианина” и “Киевские епархиальные ведомости”, упуская из вида, что “убогая газетка” братолюбца нашего г. Аскоченского и “Странник” тоже имеют свой круг читателей и почитателей, именно между людьми, на содействие которых рассчитывают редакции этих двух духовных журналов, прикидывающие всех на свой честный масштаб, к которому, наверно, многое не подойдет. Пока этот интересный вопрос, поднятие которого делает честь нашей духовной журналистике, держится на чисто теоретической почве, небесполезно было бы автору статей, напечатанных о братствах в “Киевских епархиальных ведомостях”, еще порыться в архивах киевской и волынской консисторий и поискать
в них сведений об участии духовных лиц того времени в общественных делах XVIII столетия или хотя бы сообщить нам об отношении приходского духовенства к приходскому братству села Дыбинцев, а мы, между тем, не замедлим рассказать о современных отношениях приходского духовенства к общественной деятельности г. Осташкова, граждане которого заставляют нас иногда пожалеть: зачем у них не поучатся наши ветхие друзья “старого порядка” и молодые пустозвоны, свистящие людям, доказавшим десятком тяжелых лет свою преданность честному делу и неизменность своих основных убеждений.59
Отзыв осташковского духовенства городскому обществу, приглашавшему его к участию в городском благоустройстве.
<ОБ ОТНОШЕНИИ “СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ” К Г. ГЕРЦЕНУ И ЕГО “СОБАЧКАМ”>
Редакция “Русского вестника” (в № 33-м “Современной летописи”) сделала нам несколько замечаний, за которые мы ей очень признательны, и считаем своим долгом не оставить их без ответа. Просвещенной редакции “Русского вестника” кажется, что мы ошиблись, отрицая обширность влияния “Колокола” на русское общество; что влияние это гораздо шире и что даже мы, оспаривая силу и размеры этого влияния, сами невольно ему подчиняемся. В доказательство последнего положения приведено наше молчалинство перед “дворником” и его “зарычавшими собачками”. Просвещенная редакция замечает нам, что мы как будто робеем перед Герценом, как будто ласкаемся к нему, величая его по имени и отчеству; удивляется нашей щепетильности в оценке тона, каким переговариваются с издателем “Колокола”, и ставит нам на вид равнодушие, с каким мы слушали ругательства на Токвиля, Кавура, Манина и других. “Северная пчела”, говорит просвещенная редакция, “снимала шляпу, кланялась свистунам и ругателям и уступала им дорогу”. Замечания эти для нас очень интересны. Мы всегда очень рады поверить себя, и особенно, когда имеем случай сделать эту поверку по указаниям опытным.
Припомнив все, в чем можно искать следов какого-нибудь влияния на нас г. Герцена, мы никак не можем отыскать на своих действиях знаки этого влияния. Просвещенная редакция “Русского вестника”, конечно, знает, что между нами и “собачками” г. Герцена существует целая пропасть, так что они уже не могут дать нам лапки, а они-то и суть настоящие и компетентные судьи в вопросе о цветах, в которые окрашивает герценовское влияние. Мы г. Герцена никогда не боялись, хотя и никогда не считали его человеком, которому уж и отвечать не стоит. Отчего же? Как с литератором, мы с ним давно очень хотели поговорить, потому что с ним есть надежда договориться до дела, тогда как с его “собачками”, что дальше в лес, то больше дров. Г. Герцену можно сказать все не обвинуясь; он “сидит за плечами лондонского полисмена”, а его собачкам чуть что скажи, так и заорут “донос!”, “подлость!” Где же тут договориться! Мы хотели и хотим говорить с г. Герценом в интересе увлекаемых им горячих голов и в интересе литературы того направления, которое “собачки” не позволяют назвать настоящим именем. Для того же, чтобы договориться до чего-нибудь, кажется, вовсе не нужно иметь в своем противнике врага — вот одна причина, по которой мы смотрим на г. Герцена как на противника по экономическим и политическим убеждениям, но не как на личного врага. Вторая причина замеченной нам мягкости в отношениях с г. Герценом заключается в том, что бранчивый тон, по-нашему, вовсе не убедительный и мы не хотим к нему прибегать. [60] Опыт показывает, что это ни к чему хорошему не ведет. Просвещенная редакция “Русского вестника”, может быть, помнит, до чего дописалась в позапрошлом году редакция одного толстого петербургского журнала? Она просто сказала, что станет говорить с своим противником “нелитературным языком”! Что ж тут поделаешь? Уж, по нашему мнению, лучше держаться своего тона, чем соперничать с господами, которым что ни мечи в глаза — все Божья роса, срама не имут. Зачем же нам лезть в задор с человеком, которого мы вызываем на спор и в котором мы предполагаем столько благоразумия, что он поймет наконец действительное состояние страны не с одного лая своих “собачек”? Но боязни в нас нет. Мы не с Герценом, пока он не отрекается от своих социалистских утопий, и не за одну из его “собачек”.
60
Просвещенная редакция “Русского вестника” поставила нам на вид одну нашу перемолвку с лицами, осмеявшими в “Гудке” наши хлопоты о волонтерах. На насмешку шутов шуткою и отвечали.
Теперь о влиянии “Колокола”. Мы стоим на том, что влияние это далеко не столь велико, как полагает наш благородный противник, остроумно заметивший, что влияние “Колокола” произошло “благодаря причинам, от его редакции не зависящим”. Мы, может быть, неодинаково понимаем значение слова “влияние”. Если дело идет о распространении этим журналом социалистских или революционных стремлений, то просвещенная редакция “Русского вестника” решительно ошибается. “Колокол” читается всеми, кто может его достать, просто как запрещенная вещь, где часто рассказываются разные секреты. Эти-то секреты и составляют весь интерес для большинства читателей. Читателей же публицистики г. Герцена очень немного, а утомительно вялых и пустых статей г. Огарева совсем нет охотников читать. Социалистов, то есть русских людей, не имеющих экономических познаний, но имеющих наглость и нахальство, может быть 200, ну 500, ну, наконец, тысяча человек, но уж не больше. Затем, помилуйте, где и какие у нас социалисты? Где у нас революционеры? Бедные дети, с нуждой сбивавшиеся на какие-нибудь десять, пятнадцать рублей, чтобы потешить себя воззваньицем, — вот наши революционеры! Разве это значит “вырасти в огромную силу”? А пальцем революции не сделаешь. Да еще какой революции: демократической и социальной, какая нужна, по соображениям наших демагогов. Нация, всей душой преданная чинам и разным отличиям и почестям, будет сразу демократиею! Ведь такую чепуху можно сочинить для какого-нибудь француза, ну хоть для Мишле, но уверить русского человека в возможности у нас демократически-социальной революции — просто немыслимо. У нас г. Герцен для некоторой части публики просто “бедовый”, “душка”, оглашающий разные вещицы, и больше ничего. А какая у него задача во лбу? Помилуйте, об этом никто никогда не думал. “Колокол” не орган партии. Его читает и ярый консерватор, и либерал, и красный, и голубой, и все довольны, потому что заявление фактов всем одинаково интересно, а кроме этих фактов, оттуда ничего не попадает ни в одну голову.
Другое дело литературный талант г. Герцена. Просвещенная редакция “Русского вестника” не признает в Герцене замечательного таланта, а наше уважение к этой редакции не позволяет утверждать, что корень ее отрицания кроется в ином чувстве. Мы хотим думать, что почтенная редакция настолько уже овладела собою после заметки для издателя “Колокола”, что может относиться к нему без раздражения. С пристрастием и предубеждением правильно судить невозможно. Другая московская редакция, печатающая “интересную характеристику издателя “Колокола”” ведет дело гораздо тоньше и беспристрастнее. Она признает в Герцене серьезный беллетристический талант. В этом издании между прочим сказано: “Революция, как понимает ее г. Герцен, есть точно преставление света, новое небо и новая земля. В его взгляде на революцию нет ничего практического, ничего осуществимого, ничего ясного; он любуется ею, как артистическим произведением. Она живет в его голове, как жила Мадонна в голове Рафаэля. У г. Герцена это происходит не от равнодушия к судьбе людей, не от кровожадности, не от диких побуждений, а от ошибки, от горькой и ужасной ошибки, в которую другим образом, с противоположного конца, впал Гоголь, которому приснилось, что он апостол, призван не повести писать, а проповедовать слово Божие; г. Герцена постигло то же несчастие. Одаренный большим литературным талантом и неистощимым остроумием, он вообразил себе, что ему предлежит другое, не просто литературное поприще; что он, собственно, не литератор, а политик, политический деятель. Этой злополучной мысли мы одолжены всем тем политическим сумбуром, который читали в его заграничных изданиях. Конечно, они в глазах очень молодых людей, а также людей, ничего не знающих и ни о чем не думающих (это-то и есть самая почва), имеют прелесть, с которой трудно бороться. Прелесть эта заключается именно в недостатке практического характера и идеальности стремлений. Г. Герцен не ходит по земле, потому что ходить не умеет, не умеет теперь, как не умел и тогда, когда жил в Москве. Это могут засвидетельствовать его бывшие друзья. Они еще живы. Кто из них не говорил сам, кто не слыхал отзывов покойного Грановского? Все отдавали справедливость таланту г. Герцена, его горячему сердцу, искренности его характера; но в то же время все повторяли в один голос, что он с практической стороной жизни незнаком, как ребенок, что он лишен всякого здравого понимания истории, что у него нет никакого политического смысла. Мы говорим не свое, мы передаем общее мнение бывших друзей г. Герцена, и в том числе покойного Грановского” (в политическом смысле которого уж, верно, не сомневается просвещенная редакция “Русского вестника”). Есть еще одно необыкновенно ясно обрисовывающее Герцена место в этой интересной характеристике: “Г. Герцен, во время своего пребывания в Москве, как ни тесно был связан с своими друзьями, как ни высоко стоял в их мнении по своему таланту, никогда не считался ни центром, ни главою кружка”. Г. Герцен не человек дела, как мы сказали; он не может ничего сгруппировать, организовать, направить; он только хлопочет о революции и артистически любит эти хлопоты. “Все любили его способ изложения мысли”, говорит далее московская газета, “и никто не имел доверия к ней самой. Тысячу раз приходилось слышать, что он был в ударе, и никто ни разу не сказал: А Герцен говорил дело”. В “Колоколе” г. Герцен тоже мил, едок, остроумен; но делового в его политических писаниях мы не встречали. Но как беллетрист, помилуйте нас, как же он не талант? А “Кто виноват?”, а “Капризы и раздумье”, а “Записки доктора Крупова”, да даже “Былое и думы”, — разве все это не талантом писано? Припомните-ка отзывы Белинского; всмотритесь в черты лица человека, читающего 14 лет назад написанные “Капризы и раздумье”, это “подцензурное” сочинение Герцена, лучше которого он едва ли написал что-нибудь без цензуры. Без таланта нельзя ни одной минуты властвовать над душою читателя. Белинский заметил, что Герцен все любит втиснуть в свою любимую рамку, — это правда; но кто же согласится с просвещенной редакцией “Русского вестника”, что у Искандера уж только и красоты, что “риторические движения слога, да прикрасы острословия”. Критический талант Белинского справедливо ставится очень высоко; редактор издания, в котором теперь помещаются характеристики Герцена, тоже человек с признанными критическими дарованиями: неужели они и мы с ними, а с нами и многие другие состоим в умственном помрачении насчет г. Герцена как литератора, и только одна редакция “Русского вестника” произносит правильную критическую оценку литературным способностям или таланту! Нам кажется, что почтенная редакция в своем критическом отзыве погрешает против истины, увлекаясь антипатиею к политическим стремлениям своего противника. Она как будто подчинилась методу одного из известных русских журналов, у которого, бывало, уж коли пошло отрицание, так валяй все сплошь. Зачем же так увлекаться?
Г. Катков, например, издевается над усилиями Герцена “исправлять человеческие мозги”. Насмешка прямо относится к “Запискам доктора Крупова”. Г. Каткову должно быть известно, что эти записки, напечатанные в “Современнике”, были одним из самых замечательных произведений литературы тогдашнего времени и, вместе с “Капризами и раздумьем”, произвели весьма благое влияние на общество. Они заставили многих и очень многих внимательнее взглянуть на наши нравы и подумать о “преготических затеях”, терзающих нашу семью и разъедающих общественное счастие. Кто из русских читателей не знает наизусть целых мест из этих сочинений, и на кого это знание не действовало благотворно? Г. Герцен умел влиять на нравы, он великий мастер бороться с “преготическими затеями”, и это, кажется, должно было бы составлять его литературную задачу, а он занялся политикою… Охоту уж такую к этому имеет. Но почем знать, чего не знаешь! Может быть, и наш “неисправимый социалист” когда-нибудь опять употребит свое талантливое перо на разработку тех вопросов, поднятие которых дало ему литературную известность, нимало не зависящую от “Колокола”. Мы даже позволяем себе думать, что это совсем не невозможно: ибо, несмотря на “пензенское подкрепление”, Искандер в 141 листе “Колокола” уже дает нотацию “Молодой России”. Тут предлагается “оставить революционную риторику и заняться делом”; “проповедывать народу не Фейербаха, не Бабефа, а понятную для него религию земли…” Уступка огромная и способная еще увеличиваться по мере того, как г. Герцен будет ближе узнавать, какую “религию земли” исповедует наш народ. Г. Герцен ведь решительно не знает, что думает народ и к чему он стремится. Просим же его хоть немножко поверить нам, что народ всеми мерами стремится достигнуть со временем поземельной собственности. Десятину, две, хоть осминничек, да лишь бы своего, лишь бы на выдел. Вот его религия земли. Не поверит нам г. Герцен, пусть спросит кого-нибудь из своих, только почестнее, то есть побеспристрастнее, а то ему все сочиняют. Мы не набиваемся к г. Герцену на доверие. Охотно верят только тому, чему приятно верить, а г. Герцену, конечно, не может быть приятно поверить, что народ желает понавозить свой собственный кусочек “стихии” и помаленьку раскупает ее. Мы пишем не для его огорчения, а для истины. Все равно, немножко раньше или немножко позже, г. Герцен должен же убедиться, и он убедится, что его много и очень много обманывали люди, которые сами не знают, чего хотят и на что надеются.
<ОБ УЧАСТИИ НАРОДА В ЦЕРКОВНЫХ ДЕЛАХ>
С — Петербург, пятница, 23-го марта 1862 г
В 1861 году в Петербурге издана небольшая книжечка “Об участии паствы в делах церковных”. [61] Книжечка эта имеет для нас очень большой интерес, но она прошла незамеченною, как не замечаются у нас обыкновенно многие произведения русской литературы, в которых не бросается в глаза повесничество наших известных журнальных шутов. Благодаря этим нигилистам, очень многим свидетелям совершающихся и ожидаемых реформ вовсе не знакомы самые интересные, но скромные труды, при помощи которых реформы перестали бы представляться утопиями, как скоро люди увидали бы, что реформы эти твердо опираются на народной и исторической почве. Но такой способ убеждения не в духе г. Чернышевского и tutti quanti, [62] а другие только отгрызаются от г. Чернышевского и забывают, что у общества есть и другие интересы. Простая, кажется, вещь: несостоятельность многих сторон римского права для нашего народа, а едва-едва кто-то надоумился рассказать это толком. Недавно еще, так сказать, на днях почти, присяжные российского происхождения представлялись пародиею учреждения присяжных, а теперь в “Русском вестнике” пишут апологии русскому делопроизводству допетровского периода, находят в нем и смысл, и силу, и больше справедливости, чем в том, которым ведаемся мы в наше просвещенное время. Сказали об этом толком, и общество прочло с удовольствием и поверило. Даже в Москве, где и до сих пор верят в существование Неаполитанского королевства и сохраняют его имя на почтовых ящиках, где стоят за всякую рутину и сохраняют извозчичьи “гитары”, на которых в крайних случаях ездят даже такие солидные писатели, каков, например, сам Феоктистов; даже и там, в этой беспардонной Москве, слово здравого убеждения имеет свой вес и не пропадает даром.
61
Извлечено из “Христианского чтения” за декабрь месяц 1861 г.
62
Всех таковых — Итал.