Ставрос. Падение Константинополя

Фома жертвует ему листы лучшей бумаги, и Вард исчеркивает их углем от края до края – и мне всякий раз кажется, когда я гляжу на рисунок, что его художеству не хватает простора, будто его корабли стремятся вырваться из своих границ. Вот кто настоящий грек! Он будто критянин – кстати, скажи, верно ли, что Флатанелосы родом с Крита?

Я сейчас пишу и кутаюсь в шаль от озноба – не могу поверить, что уже осень: что я в имении уже третий месяц, и третий месяц не видела тебя… В деревне даже время течет иначе.

Я теперь не смогу вернуться, даже если бы пожелала, как ты сама понимаешь, - дорожные случайности, прежде пустячные, могут оказаться роковыми. Не говоря о настоящих опасностях. А Фома не вынесет, если я не выношу этого ребенка, - я знаю! Твой бедный брат так долго всеми данными ему свыше силами пытался разжечь наш потухший очаг - и наконец это ему словно бы удалось.

Береги мою дочь, дорогая госпожа, - благо Анастасия никогда не была привязана ко мне так, как сын, и не скучала по мне так же, как он! Она, как ты знаешь, более нелюдимая, чем брат, - сама в себе, что более свойственно девочкам, которым не нужно в жизни познавать большой мир и людей, а только сидеть дома, готовясь к служению мужу и семье…

Я ни за что бы не хотела, чтобы Анастасию заперли в гинекее или гареме! А у нее уже развиты женские наклонности к затворничеству и послушанию – но нет ничего легче, чем потворствовать таким наклонностям: и мы с тобой должны сделать так, чтобы моя дочь тоже возмечтала о свободе, когда вырастет. Она благородной греческой крови – а значит, вести людей к свободе ее обязанность, как и наша с тобой.

Фома очень хочет сына – и особенно хочет, чтобы сын походил на него. Ведь Вард на отца не похож; и чем дальше, тем меньше делается похож – мало кто из тех, кто увидел бы их вместе, понял бы их родство!

А я даже не знаю, чего и хотеть от нашего нового ребенка, чего просить у Господа, - но согласна с Фомой, что Варду нужен брат. Нет ничего хуже, чем мальчику расти одному – а потом, став взрослым, не иметь такой самой надежной опоры!

Мне сейчас жаль Валента, и чем дальше, тем больше – он лишил себя всего, что истинно ценно, и что было высшею ценностью для всякого грека: он мстил за одного брата – и лишился другого, он жаждал любимой жены и сына – и в своей гордыне потерял обоих! А может, это мойры так распорядились им. Мусульмане верят, что судьба каждого человека предначертана Аллахом еще до рождения, – наверное, это так.

Но мусульмане никогда не были склонны к богоборчеству, и потому у них не рождается таких мужчин, как Валент… Захотел бы он похитить меня теперь, узнав, что я опять ношу ребенка Фомы?

Конечно, захотел бы; но я его сейчас не боюсь. Ему все еще не до женщин: я чувствую, что мой второй муж продолжает воевать на востоке, может быть, втайне надеясь найти смерть в бою. Но Валент долго не погибнет – слишком прочно сделан; и мы еще посмотрим друг другу в глаза.

Непременно напиши мне о Дионисии, Дарии и Льве, когда разузнаешь что-нибудь новое. Я чувствую, что Аммонии, наши удивительные друзья и родичи, живут совсем непохоже на нас, - я давно поняла, что Византия состоит из разных маленьких миров, самих в себе, наследников разных культур духа и ума*. У вашей империи давно уже не было объединяющего начала – такого, как у империи османов. Этим они и победили ромеев. Дай же боже появиться такому началу у наследников Византии – и дай боже их бесчисленным мирам слиться в один!

Кстати сказать – я совсем забыла, что на днях просватала мою рыжую Аспазию! Представь себе: я ничего не чуяла, пока горничная не пришла ко мне вместе с моим охранителем Теренцием, этим римским солдатом, который совсем на нее не похож; кто бы мог подумать, что они сойдутся! Хотя Теренций, наверное, попросту разглядел в ней хорошую жену – хорошую потому, что она послушная. А большего мужчине часто и не нужно. У них сговор наверняка был совсем короткий – Теренций позвал замуж, а моя девушка согласилась.

Я их благословила, и скоро они обвенчаются: оба останутся у нас с Фомой, потому что в деревне у них никого нет – слава богу, что и не было, когда деревни сожгли! Думаю, когда мне придет срок родить, моих забот будет ждать не один младенец.

Бедняжка Аспазия может позволить себе быть слабой и покладистой, хорошей женой, - потому что у нее строптивая и упорная госпожа… Как сказал Фома, рабыни, глядя на меня и тебя, видят свой образец: мечту, может быть, достижимую только в какой-то другой жизни.

Пока же прощай. Мы каждый раз прощаемся с тобою будто навек - только так и сладка любовь.

Радуйся.

Желань”

* Кресло без спинки и с X-образными ножками, сделанное, как правило, из бронзы и слоновой кости. В Древнем Риме могло принадлежать только высшим сановникам - магистратам (отсюда “курульный магистрат”, лат. magistratus curulis).

* Слово “культура” в данном случае – не анахронизм: его употребляли еще римляне в значении “возделывание, совершенствование” (природы и человеческой натуры).

========== Глава 102 ==========

Феодора родила сына, как надеялась и она, и муж, - точно ее с некоторых пор кто-то благословил на рождение сыновей, во славу Римской империи: слишком поздно!

Когда она мучилась родами, в имении уже была Феофано с Анастасией, приехавшая заблаговременно. И, как всегда бывало, близость подруги вдохнула в московитку силы: она вытолкнула ребенка меньше, чем за полчаса.

Хотя теперь думала, что так справилась бы и сама…

– Не повредила бы ты ему – голову! – говорил Фома, которого только присутствие Феофано удержало от того, чтобы напиться: так он волновался. – У тебя внутри наросли такие же мышцы, как снаружи!

– Еще бы ты на это жаловался, - сказала Феофано, посмеиваясь: точно это она родила сейчас сына, а не подруга. – Поблагодари свою жену и почти ее подарком!

– Я не знаю, что ей подарить, - звезду с неба? – пробормотал Фома, глядя на жену блаженными глазами.

– Ах, да замолчите вы оба, - отозвалась со своей постели роженица. – Не видите – ребенок заснул!

Тотчас же все притихло. Малыш Александр, - как родители решили назвать его сразу в честь древнего македонского полубога и святого русского князя-освободителя, - спал гораздо более чутко, чем его братья Вард и Лев. Это не обязательно означало хрупкость здоровья; но Александр, несомненно, удался в отца намного более, чем другие дети Феодоры.

Фома взял мальчика у жены и коснулся золотистого пушка на его голове, погладил белую щечку.

– Это настоящий мой наследник, - прошептал патрикий в упоении.