Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы

Студенты не видят, что Шлингензиф их презирает, и чтобы никто его с ними не спутал, скрывает свою яйцеголовость пышной прической и докладывает студентам об успехах и целях своей партии «Последний шанс», и студенты рукоплещут Шлингензифу, он для них спаситель, соединивший в своих чертах все лучшее от Джона Леннона и Хельге Шнайдер, от Иисуса Христа и Че Гевары. Он хочет поставить спектакль, в котором будут задействованы шесть миллионов безработных Германии, спектакль (как всегда у Шлингензифа) о крови, половых органах и о кукольных фашистах. Студенты Бамберга верят, что Шлингензиф силой и серьезностью всей этой бредятины может привести Германию к обновлению.

После своего выступления Шлингензиф сообщает, что он теперь направляется к Бамбергскому собору – чтобы вымазать спермой знаменитую скульптуру Бамбергского всадника. Тут же появляется полиция и арестовывает Шлингензифа за богохульство, а студенты разбредаются по домам – они достаточно трусливы, чтобы защищать своего любимого Шлингензифа от произвола полиции.

После этого перфоманса я оказался в трактире на Лангенштрасе, и там Лаутербах сказал женщине с красной буквой: «Считай, что тебя трахнули», и теперь, когда я гуляю по набережной Прегница, залитой вечерним солнцем, мне кажется, что у Лаутербаха есть какая-то тяга, ностальгия по смерти, потому что он трактовал букву «А» на пальто этой женщины как «Aids», и если Лаутербах говорит больной СПИДом: «Считай, что тебя трахнули», то это в высшей степени странно, нет?

Я прохожу по мосту к зданию Бамбергского суда, – здесь пять лет назад состоялся процесс против родителей, которые убили своего ребенка и выбросили его на мусорку. И вот уже я в «Хижине ведьмы» на Нюрнбергштрассе, заказываю две кружки пива Maisel Pilz, и когда мне их приносят, я выпиваю одну кружку залпом и заказываю третью, а уже после этого пью вторую, намного медленнее, чем первую, но только так (заказав две кружки, опрокинув одну, – и тут же заказав третью, и задумчиво попивая вторую), только так может небаварец снискать уважение баварцев.

Справа в углу сидит женщина с красной буквой, пьет сок, курит, смотрит в пустоту, через две минуты женщина снова уходит, а я спрашиваю у официантки, где находится ближайший пансион. Она советует мне «Красный конь» – он в двухстах метров, напротив мебельного магазина, и когда я регистрируюсь у портье «Красного коня», снимаю номер – для начала на три недели, – я вижу в буфете пансиона женщину с красной буквой, она ест бутерброд с вареной баварской колбасой, смотрит на меня, – эта женщина-руина вселяет в меня ужас, я не выдерживаю ее взгляда и секунды, и в своем номере на третьем этаже я ложусь на кровать и пытаюсь отвлечься от этой женщины, для чего я мобилизую все свое ожесточение, всю свою злобу на всех женщин без исключения, потому что женщины плохие, это точно, по крайней мере, со мной они ведут себя плохо, я пробовал все это с несколькими женщинами, с одной это было здесь, в Бамберге. Трагедия заключается в том, что женщины всегда стремятся меня уничтожить, хотя я принадлежу к так называемому типу «любимцев женщин», но не такому, как Хайнер Лаутербах – я похож на Марлона Брандо в той его фазе, когда он танцует последнее танго в Париже, и так же, как Брандо, я притягиваю женщин своей меланхоличностью и инфернальностью, а потом они снова убегают от меня, потому что чувствуют себя отравленными, – вот так я это объясняю.

Я лежу, чуть не плача, на кровати Бамбергского отеля «Красный конь» и вдруг слышу голос, он доносится из комнаты подо мной, – невозможно сказать, на каком языке говорят, точно так же, как нельзя сказать, мужчина это говорит, женщина, или ребенок. Кажется, что там кто-то стонет, что-то требует, без злобы и без нажима, и когда я концентрирую внимание на этом голосе, он умолкает, – я слышу только поскрипывание деревянных половиц, а потом ничего не слышу, засыпаю, но в полтретьего ночи голос снова возвращается, это женский голос, и требования теперь кажутся какой-то мольбой, но ничего сексуального в комнате подо мной не разыгрывается, голос охает и дрожит, как в лихорадке, и в какой-то момент я почти уверен, что слышу слово «ужас» и слово «любовь».

На следующее утро я встаю очень рано, в семь часов, спускаюсь по лестнице в буфет выпить кофе – и вижу женщину с алой буквой, она выходит из той комнаты, что находится под моей, и я хочу, наконец, знать, не Эстер ли это из романа Готорна. Я стою перед этой женщиной и, опуская глаза, спрашиваю: «Эстер?», и она ничего не говорит в ответ. Когда мне удается поднять глаза, я вижу, что она не поняла и не могла понять, она понятия не имеет ни о какой Эстер, и с нарушением брачного закона эта женщина тоже не имеет ничего общего, и она не идиотка, и не подражает персонажам книг, но вот она что-то говорит мне, она говорит: «Нет. Я никого и ничего не боюсь. Если бы я боялась… я бы не узнала тогда этот ужас».

Через час я уеду из красивейшего города Германии Бамберга, хотелось бы только понять – куда.

Перевод с немецкого А. Мильштейна

Из латиноамериканской поэзии

Хорхе Луис Борхес

Трофей

Подобно тому, кто исколесил всё побережье,удивлённый обилием моря,вознаграждённый светом и щедрым пространством,так и я созерцал твою красотувесь этот долгий день.Вечером мы расстались,и в нарастающем одиночестве,когда я шёл обратно по улице, чьи лица тебя ещё помнят,откуда-то из темноты я подумал: будет и в самом деленастоящей удачей, если хотя бы одно или дваиз этих великолепных воспоминанийостанутся украшением душив её нескончаемых странствиях.

Читатель

Другие хвалятся написанными страницами;я же горжусь теми, которые я прочитал.Я никогда не стану филологом,не изучу всех тонкостей склонений и наклонений,трудного изменения букв,отвердевания «д» в «т»,взаимозамены «г» и «к»,но зато всю свою жизнь я исповедовалстрастную любовь к языку.Мои ночи полны Вергилием;знать и вновь забывать латынь —мой настоящий удел, потому что забвение —это одна из форм памяти, её тёмный подвал,другая тайная сторона медали.Когда в моих глазах померклипризрачные любимые образы,лица и страницы,я взялся изучать язык железа,которым пользовались мои предки, чтобы воспетьсвои клинки и одиночество, —и сегодня, семь столетий спустя,твой голос приходит ко мнеот пределов Ультима Туле, Снорри Стурулсон.В молодости, читая книгу, я подчинял себя строгой дисциплине,чтобы найти строгое знание;в мои годы вся эта затея выглядит авантюрой,граничащей с ночью.Я не перестану расшифровывать древние языки Севера,не погружу ненасытные руки в золото Сигурда;задача, которую я поставил перед собой, безгранична,и она пребудет со мной до конца,не менее таинственная, чем Вселенная,и чем выполняющий её ученик.

Границы

У Верлена есть строка, которую я не вспомню снова.Поблизости есть улица, запретная для моих ног,есть зеркало, взглянувшее на меня в последний раз,есть дверь, которую я закрыл до конца света.Среди книг моей библиотеки (я смотрю на них сейчас)есть одна, которую я уже никогда не открою.Этим летом мне исполнится пятьдесят.Смерть изнашивает меня непрестанно.

Живущий под угрозой

Это любовь. Мне надо спрятаться или бежать.Стены её тюрьмы растут, как в ужасном сне. Маскакрасоты переменилась, но как всегда осталась единственной. Какуюслужбу мне теперь окажут эти талисманы: учёные занятия, широкаяэрудиция, знание тех слов, которыми суровый Север воспелсвои моря и стяги, спокойная дружба, галереиБиблиотеки, обыденные вещи, привычки, юношеская любовьмоей матери, воинственные тени мёртвых, безвременье ночии запах сна?Быть с тобой или не быть с тобой – вот мера моего времени.Кувшин уже захлёбывается источником, человек уже поднимаетсяна звук птичьего голоса, все те, кто смотрел сквозь окна,уже ослепли,но тьма не принесла умиротворения.Я знаю, это – любовь: мучительная тоска и облегчение оттого, чтоя слышу твой голос, ожидание и память, ужас жить дальше.Это любовь с её мифами, с её мелкой и бесполезной магией.Вот угол, за который я не отваживаюсь заходить.Ко мне приближаются вооружённые орды.(Это место жительства ирреально, и она его не замечает.)Имя женщины выдаёт меня.Женщина болит во всём моём теле.Перевод с испанского А. Щетникова

Сесар Вальехо

Никто уже не живёт…

В доме никто уже не живёт, – говоришь ты, – все ушли. Гостиная, спальня, дворик обезлюдели. Никого уже нет; ведь все разъехались.

А я говорю тебе: если кто-то уходит, то кто-то и остается. Место, по которому прошёл человек, уже не одиноко. По-человечески одиноки лишь те места, где не проходил ни один человек. Новые дома мертвее старых, потому что их стены сложены из камня и железа, но не из людей. Дом появляется на свет не когда его завершают строить, но когда его начинают заселять. И живёт он единственно людьми, как и могила. Отсюда это непреодолимое сходство между домом и могилой. Но из них двоих один только дом питается смертью человека. Поэтому он – стоит, тогда как могила – распростёрлась.