Стеклянный мост

Через некоторое время менеер Кёйстерс снял с меня наушники. Эффект радиопередачи, видимо, его не удовлетворил. Совершенно обалдев, я продолжала сидеть на стуле.

— Все. Передача окончена. — Тоня дернула меня за руку. — Дай теперь я послушаю.

С гудящей головой и звоном в ушах я добрела до двери. С трудом сняла крючок с петли. Дверь, громыхая, откатилась по рейкам в сторону. Запах рыбы в лавке был просто невыносимым. Только на улице я мало-помалу отдышалась, а на полпути к дому спохватилась, что забыла про семгу.

Как-то в полдень я пришла из школы и, вешая в передней пальто, услышала чей-то громкий голос. Звуки доносились из гостиной. Но никаких других голосов не было слышно. Похоже, это был какой-то крикливый монолог. Думая, что это либо гость, который ведет беседу не очень-то дружелюбным тоном, либо кто-нибудь из родных, решивший выложить все, что у него накинело, я тихонько приотворила дверь и заглянула в щелку.

В гостиной по сторонам камина стояли мой отец и старший брат. Оба склонили головы чуть набок и молча глядели на громкоговоритель.

— Кто это так вопит? — спросила я, входя в гостиную.

— Гитлер, — сказал отец.

Он знаком велел мне помолчать.

Я остановилась и стала слушать. Только с этого года в нашем классе ввели уроки немецкого языка, и я еще мало что понимала. Однако слово "Juden" знала хорошо. Именно это слово крикливый человек повторял чаще всего, и каждый раз все с большим презрением, будто попирая его ногами. Голос слышался и наверху, в моей комнате. Он проникал во все углы нашего дома, заглушал даже рев испорченного кухонного крана, который я нарочно открыла, чтобы проверить, будет слышно или нет. Я достала учебники и тетради, но, прежде чем сесть за уроки, взбежала по лестнице на чердак. Плотно закрыв за собой дверь, я немного там постояла. Голос звучал здесь не так громко, но все же был вполне различим, и я спустилась в свою комнату и села заниматься. Зажав уши пальцами, я пыталась выучить урок по истории Священного союза. Мною овладело то же мучительное чувство, как несколько лет назад, когда я с тяжелыми наушниками на голове впервые слушала у менеера Кёйстерса радиопередачу. Дьявольский вой. Я все сильнее зажимала уши руками, словно предчувствуя, что принесет людям этот голос.

Мамина деревня

По ухабистому проселку мы въехали в деревню. Время близилось к полудню, стоял апрель, солнце сияло, но ветер задувал нещадно. Реденькие листочки на деревьях трепетали, а трава на обочинах полегла в одну сторону, словно по ней провели гребенкой. Шофер что-то невнятно объявил, и последние пассажиры вылезли из автобуса. Я застегнула плащ на все пуговицы, подняла воротник. Остановились мы на деревенской площади — маленьком пятачке, обсаженном деревьями, окруженном низенькими домиками. Я подошла к обшарпанной колонке для воды за оградой, покосившейся как будто под напором мха и сорняков. Взялась за рукоятку, но она приржавела и не поддавалась. Шофер жевал бутерброд. Когда я села в автобус в Делфзейле, он сказал: "Стало быть, до конечной поедем?" — и, как мне почудилось, подмигнул. Место у меня было переднее, и я видела, что он все время подглядывает за мной в зеркальце. Меня это тревожило, я все думала: может, он по внешности догадался, кто я есть, и потуже стягивала косынку на своих крашенных перекисью волосах. Его взгляды могли означать молчаливое сочувствие или простое любопытство, но также и кое-что похуже… Однако, будь у него дурные намерения, не сидел бы он так спокойно в автобусе, уплетая бутерброд. И я поспешно пересекла площадь и наугад пошла по какой-то улице.

Мама так часто рассказывала мне о своей родной деревне, что я не сомневалась: стоит мне попасть туда, и я сразу все узнаю. "Когда-нибудь мы поедем туда вместе, и ты увидишь, какая она маленькая", — говорила мама. Но мы так и не выбрались. Деревня была слишком далеко — где-то на самом северо-востоке провинции Гронинген. В моем представлении на деревенской площади была раковина для оркестра, а вокруг — клумбы и скамейки. И совсем рядом — мамин дом. Белый с зелеными ставнями. Но на поверку все дома оказались серыми и вообще без ставен. Я не заметила, как дошла до самой околицы. Вдалеке увидела женщин, работавших в поле. Ветер надувал их юбки колоколом. Я повернула обратно. На одном крылечке сидел мальчик и писал мелом на ступеньке.

— Как пройти к дому пастора? — спросила я.

Он поднял на меня глаза, но не ответил. Я повторила вопрос. Он сунул мел в карман и лениво побрел по немощеной улице. Не очень-то они здесь приветливы, подумала я, шагая сзади. На углу он остановился, подождал; сделал мне знак, чтобы я шла за ним. Мы свернули на улицу, ровно замощенную булыжником, дома здесь были без крылечек. Мальчик остановился у белой крашеной калитки, придержал ее, пока я входила. За моей спиной она громко хлопнула. Ну вот, нашла я быстро, теперь наверняка успею на обратный поезд.

Женщина, отворившая на мой стук, сказала, что пастора нет дома. Я спросила, когда он придет.

— Вряд ли муж вернется раньше шести, — сказала женщина. — Он обещал быть к ужину. Не могли бы вы зайти еще раз?

— Боюсь, что это исключено. Я приехала из Амстердама и сегодня же вечером должна ехать обратно.

— Тогда подождите его, — предложила она, отступая назад, чтобы открыть дверь пошире. — Попытка не пытка. Вдруг он придет раньше.

Ничего другого мне и не оставалось. Едва ли я смогу еще раз совершить такое путешествие, да если бы и смогла, тогда, наверно, будет уже слишком поздно что-либо предпринимать.

— Большое спасибо, я подожду, — сказала я.

Она провела меня в мрачноватую комнату с коврами, гардинами и громоздкой мебелью — кабинет мужа, как она сказала. В книжном шкафу позади большого письменного стола я увидела длинный ряд широких кожаных корешков. Это и есть церковные книги, куда записывают детей при крестинах, подумала я, вот, значит, как они выглядят. На стене висели старомодные фрисландские ходики.

Жена пастора села с вязаньем в низкое кресло подле письменного стола. Она была круглолицая, румяная, светло-русые волосы стянуты узлом на затылке. На носу очки в тонкой золотой оправе. Когда на них падал свет, стекла вспыхивали и голубых глаз женщины было не разглядеть.

— Вы знакомы с моим мужем? — спросила она.

— Нет, — ответила я. Мама как-то упомянула, что ребенком она часто играла с пасторскими детьми. Их сады были рядом. — Я впервые в этих краях. К вам ехать — не ближний свет, и место такое глухое.

— Да уж, наша задняя дверь смотрит прямо в чистое поле. Мы сами сперва никак опомниться не могли. Мы ведь оба городские. Мужа назначили в этот приход пять лет назад. Я думала — ни в жизнь не привыкну. Но вот началась война, и оказалось, нет худа без добра. По нынешним временам здесь, пожалуй, лучше, чем у вас в Амстердаме.

— Да, — сказала я, — в Амстердаме многим ох как нелегко.

Она кивнула, отложила вязанье и вышла. Туфли у нее были на низком каблуке, на резиновой подметке, со шнурками. Значит, не здесь, не рядом с этим домом прошло мамино детство. Я сидела у окна и слышала, как на улице прогромыхала железными ободьями колес по аккуратному булыжнику крестьянская телега.

Один из моих попутчиков в поезде все время толковал о своих попугаях. Говорил он медленно и вяло, слова как бы склеивались в единый вязкий поток. Короткими толстыми пальцами он показывал, как он кормит своих попугаев и как прикасается к ним. Когда мы подъезжали к Бейлену, кто-то перебил его: "Вон там — Вестерборк". Все посмотрели в окно, в том числе и владелец попугаев. "А вы знаете, как они привязываются к своему хозяину?" С вопросом он обратился ко мне. Я смотрела на него, потому что мне не хотелось смотреть в окно. "Нет, — ответила я, — впервые слышу". Потом он снова стал превозносить необыкновенные достоинства своих птичек. Я слышала его монотонный голос, не вникая в смысл слов.

На перроне в Ассене кишели зеленые мундиры. Несколько немецких солдат прошли по вагонам, заглядывая в купе. "Иногда они у каждого проверяют документы, — сказала одна женщина. — Так что нам повезло". "А нам скрывать нечего", — возразил другой пассажир. Я судорожно вцепилась в свою сумку. Мне еще ни разу не понадобилось новехонькое удостоверение личности. Я надеялась, что пронесет и теперь. Хотя подделано оно было и на славу, я все-таки побаивалась его предъявлять.

Я спохватилась, что и сейчас, добравшись до места, продолжаю сжимать сумку в руках. Повесила ее на спинку стула. Я и к чужому своему имени — тому, под которым скрывалась, — совсем еще не привыкла; когда я сегодня представлялась жене пастора, меня прямо-таки поразило, что она и глазом не моргнула, услышав его. Хозяйка возвратилась в комнату столь же бесшумно, как и вышла, она принесла поднос с чаем и чашками, поставила его на письменный стол. Говорила она запинаясь, как будто с трудом подыскивала слова или думала о другом.