Стена

Колдырев осенил себя крестным знамением и скрылся в подземелье.

Крест Мономахова Собора (1611. Июнь)

Завоеватели хозяйничали в городе, потроша сундуки в мало-мальски богатых теремах, набивали мешки, ссорились, порой даже дрались из-за добычи. Тут и там возникали пожары — кто-то нарочно поджигал ограбленные дома, кто-то по неосторожности.

Однако командиру одного из передовых отрядов пехоты Анджею Дедюшко было приказано не отпускать ни одного солдата, покуда они, вместе с двумя литовскими полками маршала Дорогостайского, не захватят Соборную горку и не завладеют расположенным под нею главным пороховым складом. Поляки были недовольны. Вон сколько осталось не перебитых русскими немцев, пускай бы они работу и доделывали! Пришлось напомнить, что как раз их-то и ждет самая богатая добыча. Мономахов собор богат, там и золото, и серебро.

С криками и бранью поляки ворвались в храм и принялись рубить направо и налево, не глядя…

Никто не сопротивлялся, люди принимали смерть молча. Бежать было некуда. Стоны даже не заглушали пения, с которым по-прежнему шли к алтарю те, кто еще не причастились.

— Тело Христово примите! Источника блаженного вкусите! — пели люди и шли, и шли, скрестив на груди руки, не оборачиваясь.

Архиепископ Сергий, в праздничной белой ризе, стоял перед алтарем, держа в левой руке Чашу, в правой — золотую лжицу. [122]

122

Лжица — небольшая ложечка, которой священник берет из Чаши частицу причастия и дает каждому из причащающихся.

— Причащается раба Божия Анна, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Причащается раб Божий Онисим, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа!

Голос архиепископа ни разу не дрогнул, когда он произносил имена. Люди целовали Чашу и отходили, все так же, скрестив руки на груди, со счастливыми лицами. Они шли навстречу своей смерти, но никто не выказывал страха.

Резня приближалась к алтарю. Убийцы рвались к архиепископу, но что-то мешало им быстро преодолеть последние сажени. То ли так густа была людская толпа возле самого алтаря? То ли пол под ногами стал скользким от крови, и это заставляло оступаться и спотыкаться?

Вот и последняя причастница, девочка лет десяти, в белом платке и светлом широком сарафане, приняла причастие, встав на цыпочки поцеловала Чашу, повернулась. И…

Взрыв страшной, невиданной силы потряс до основания весь мир. Стены зашатались, своды собора в центральной его части пошли трещинами, над головами что-то затрещало, заскрежетало, застонало — и потолок провалился внутрь…

Снизу, сквозь открывшиеся в кровле громадные дыры, стало видно, что треснул свод под барабаном [123] центрального купола, и купол стал медленно, как во сне, наклоняться, крениться, рушиться, раскалываясь пополам.

123

Барабан (в архитектуре) — круглое основание под куполом.

Однако алтарь и небольшое пространство перед ним остались невредимыми. Высокий иконостас так же сиял позолотой посреди смерти и разрушения, и лики святых с той же скорбной нежностью смотрели с икон.

Владыка невольно повернулся в ту сторону, где стояла в своем киоте Чудотворная. Он понимал, что не увидит ее: как раз на то место обрушилась основная часть свода. Но икона была цела! Просто каким-то непостижимым образом она словно сама переместилась ближе к алтарю. Архиепископ всмотрелся — ему показалось, что темный, старинного письма лик просветлел, и золотой фон засиял, будто его только что нанесла кисть иконописца.

Девочка, что причащалась последней, прижалась к владыке, в страхе уткнувшись личиком в ризу. Вблизи стояло еще несколько человек, тоже причастников, не успевших отойти. Одна из них, женщина лет тридцати, прижимавшая к себе двухлетнего малыша, шагнула вперед.

— Серафима! — голос женщины звучал хрипло. — Серафима, ты что же это? Отпусти владыку.

Только теперь Сергий с изумлением осознал то, что, казалось, должно было потрясти его с самого начала: взрыв, который разрушил половину храма, даже не сбил с ног ни самого архиепископа, ни последних его причастников…

Происходившего в соборе командир польских пехотинцев Анджей Дедюшко не видел. Он просто дал команду и, обратив внимание на то, с какой яростью его люди кинулись в храм, почему-то остался снаружи. Нет, страшно ему не было. Просто что-то удержало его на месте.

С самого рассвета Андрея не покидало странное ощущение. Тревога занозой сидела в груди, тревога, которая кричала ему: «Уходи, беги отсюда!»

— Совсем я распустился! — прошептал он. — Что за напасть…

Он немного отошел от собора и только тогда понял, что особенно смущает его. Пение, которое доносилось из храма. Смоляне не кричали от ужаса, не молили о пощаде. Они пели «Тело Христово примите»…

— Безумцы проклятые! Юродивые! Скоты! — шептал сквозь сжатые зубы Андрей, и ему делалось все хуже.

Взрыв застал его шагах в пятидесяти от алтарной абсиды. [124] Страшной силы толчок оторвал Дедюшина от земли, подбросил, швырнул ничком.

Еще не осознав, что произошло, он перевернулся на спину, увидел полуразрушенный свод, а над сводом…

Купол с высоким золоченым крестом падал, падал, падал, и Андрею казалось, что падение это происходит невозможно медленно, бесконечно медленно. Однако он не мог почему-то ни вскочить, ни даже отползти в сторону, хотя и почудилось ему, будто крест целит прямо в него.

124

Абсида — полукруглый выступ в стене здания. В храмах, выстроенных в стиле русско-византийской архитектуры, абсида всегда располагалась на востоке и внутри являлась частью алтаря.

— Не хочу… — вырвалось у Андрея. — Нет, я не знал! Я думал, Тебя нет! Не надо!!!

Полукруглый край одного из концов креста ударил лежащего в грудь. Хрустнули ребра, и золоченый металл глубоко вошел в податливую, словно тесто, плоть, пробил насквозь, погрузился в землю.

Но еще несколько минут торчавшие из-под креста ноги в красивых польских ботфортах с золочеными пряжками дергались, чертя каблуками зигзаги в осевшей после взрыва пыли.

Летающий немец (1611. Июнь)

Фриц услыхал грохот взрыва, уже добравшись до входа в восточный пороховой погреб. Он не стал себя обманывать, утешаться мыслью: «А вдруг?» Григорий погиб, это было очевидно, как и то, что он сам, Колдырев, желал этой гибели. Майер понимал, что не смог бы остановить друга… так, видно, было и предначертано.

В восточном погребе уже хозяйничали враги. Замок с двери был сбит, и внизу возились литовцы маршала Дорогостайского. Одни укладывали поверх лестничных ступеней доски, чтобы по ним удобнее было выкатывать пороховые бочки, другие, пыхтя, снимали верхний ряд этих самых бочек, поставленных одна на другую, третьи собирали сложенные возле стен подвала факелы и бухты смолистой пеньки, из которой делали фитили. В конце погреба виднелась арка, а за нею — еще один подвал. В нем тоже было полно солдат: когда-то здесь хранилось вино. Разумеется, его не осталось и капли, но солдаты не могли в это поверить — густой, пряный запах все еще витал под кирпичными сводами. И жолнеры тупо протыкали пиками бочку за бочкой, надеясь все же обнаружить вино хотя бы в одной.

— Куда? — остановил Фрица здоровенный парень с алебардой наперевес. — Кто такой? Какого полка?

— Ты как разговариваешь с офицером, чурбан?! — взревел Майер, перехватив оружие литовца и отпихнув его с такой силой, что тот едва не упал. — Часть этого пороха наша, король обещал ее полковнику Вейеру. Это мы, немцы, первыми вошли в крепость!

Немецкая речь, грозный тон и выпачканная в крови и в грязи кираса убеждали: лучше не связываться. Однако другой литовец, десятник, судя по дарде с флажком, решил показать характер.