Стена
Шрифт:
— Какую тайну? — вскинулся воевода.
— Вот этого я, как сам понимаешь, сказать и не могу. А ведь как надо б тебе знать ту тайну, Михайло! Ой, как надо! Прикажи меня, что ли, в подвал к Лаврушке твоему отправить да на дыбу вздернуть. Может, я и не выдержу, может, душу свою сгублю, а ту тайну открою?
Шеин еще боле помрачнел. Поглядел владыке в глаза, покачал головой.
— Не искушай, владыко! Сам знаешь, что я такого никогда не учиню. И Лаврентий никогда на то не пойдет.
— Ну? Он-то не пойдет? А для него-то выведать — долг и обязанность, а не право!
Михаил поднял голову, обжег архиепископа яростным взглядом.
— Ты
— Но надо ведь, надо, чтоб ты сие знал!
Неожиданно воевода ухмыльнулся:
— Все, хватит дурить. Ты тайну исповеди и на дыбе не откроешь. А Господь, если нужно, Сам правду явит. Но на стену не ходи, прошу. Я вот оружием владею, думаю, получше любого стрельца. Врагу урона нанес бы немало. Но я же под пули не лезу! Что с того, что хочется порой… У нас с тобой другая Голгофа.
Каждый раз, как Сергий впоследствии вспоминал этот разговор, в душе владыки шевелилось чувство, похожее на стыд. Действительно ли он так отчаивался от невозможности открыть воеводе тайну? Или просто красовался перед собой и перед Шейным в своей твердости охранять тайну исповеди? И за что только его, многогрешного, каких подвигов ради вознес Господь в настоятели Смоленска? Да не простой епархии, а почитай целой лавры, ибо таковой теперь могла считаться твердыня на Днепре? Островами русской земли, неприступной врагам, во всеобщем хаосе оставались лишь монастыри — Троице-Сергиев, Соловецкий, Кирилло-Белозерский… И Смоленская крепость! Какой в этом великий промысел Божий?..
«Копайся в себе, копайся! — в душе посмеялся он над собою. — Вокруг тебя весь город на молитвенном стоянии, всей Руси грех мученичеством искупает, а ты со своими страстями душевными аки с писаной торбой носишься!»
Год в осаде
(1610. Сентябрь — октябрь)
— Неужто владыко так и говорил: пускай, мол, меня на дыбу вздернет?
— Так и говорил, Лаврушка! Я осерчал даже. Что он тебя, и вправду катом таким считает?
Воевода наклонился над умывальником, плеснул себе в лицо. Потер, пытаясь хоть немного смыть копоть.
— Полотенца край омочи, да им и потри, — невозмутимо посоветовал Лаврентий. — А так просто не отмоешь. Катом, говоришь? Может, я и кат. Иные считают, что я соколов больше люблю, чем людей. Но соколов-то ныне не осталось — съели всех! Вот и приходится с людишками разбираться. А архиепископ умен, ох, как умен!
— Ты про что?
Михаил обернулся, держа в руках полотенце. Он пытался как следует умыться тем малым количеством воды, которое разрешил себе потратить на это умывание. Хорошо, что накануне прошел короткий, но сильный дождик, и смоляне набрали воды кто во что смог. Пополнились и совсем обмелевшие речушки, и хоть вода по ним текла теперь мутная, пополам с гарью, проникавшей в источники сквозь пропитанную ею землю, людям удалось постирать платье и привести себя в порядок. Назавтра Покров, [101] второй уж за время осады, нельзя в такой день явиться в храм неприбранными.
101
По старому стилю 1 октября (14 октября — н. ст. в XXI веке).
— Что хочешь сказать, Лаврентий? Думаешь, владыка Сергий не просто так мне сказал про дыбу?
— Да,
конечно, не просто так! — воскликнул Логачев. — А то он блаженный такой: нате, мол, пытайте меня, чтоб правду горячими клещами вытянуть! Не нарушил бы он тайну исповеди ни на какой такой дыбе. Просто специально подчеркнул тебе, насколько важные сведения ему открылись. И как именно открылись.— Вот оно что! — невольно вырвалось у воеводы. — А ведь и точно: он рассказал мне, что исповедовал на стене умирающего. Многих ли он в тот день исповедовал?
— Положим, многих, — Логачев, взглядом спросив у Михаила разрешения, тоже смочил полотенце, снял стеклышки с носа и тоже принялся тереть лицо и лысину так, что лысина покраснела. — Многие подходили к владыке, прося исповеди. Но умерли, можно сказать, у него на руках, только двое. Я уж узнал, кто. К одному из них архиепископа и позвали. Стрелец позвал.
— Дубина этот стрелец! — воевода сердито повел непривычно обнаженным плечом. — Надо ж было додуматься! А кабы что с владыкой приключилось, да мы бы все без него остались? Выпорол бы дурака за такое, да ни к месту, каждый человек на счету… И что же ты узнал, Лаврентий? Кто был тот, к кому позвали архиепископа, будто простого попа приходского?
Логачев усмехнулся:
— То-то и оно, что не простой осадный человек — сотник стрелецкий. Думаю, именно этот Емельян что-то важное владыке и поведал. Тайну, что тебе, воевода, знать надобно… да такую тайну страшную, что в ней только перед смертью решился Емелька признаться… А что это может быть? Наверняка про крысу-переметчика, что у нас тут уже год шныряет, а мы с тобой ее изловить не можем.
— Шныряет-то у нас, а вот изловить не можешь ты, Лаврентий! — покосился Михаил. — Но как дальше-то понять, о чем и об ком речь? Может, сам этот Емеля изменник и был?
— Не думаю. Простоватый малый, честный, бесхитростный. Всяко, конечно, бывает, но сомневаюсь. И потом, было б так, владыка Сергий уж точно тебе намекнул бы, что крысу больше опасаться нечего. А он, вишь, наоборот, путь нам указал, как искать и найти. Теперь я опрашиваю всех людей, кто Емельяна-сотника хотя бы немного знал, выведываю, с кем он дружбу водил, кто были сродники его. Словом, все, что путь указать поможет. Кое-что уже понимаю, только концы с концами свести надобно.
— Ну так своди ж! — сказал сердито воевода. И с надеждой добавил: — Сможешь наконец-то?
В глазах Лаврентия мелькнул хищный огонек. Такой, верно, появлялся у его соколов, когда с высоты они замечали добычу.
— Не думай, воевода, не дремлю я. Дело, конечно, нелегкое. Емеля этот был широкой души человек, любил погулять, каждая собака его знала. Но не всякого же стал бы от правого суда укрывать. Надо понять, с кем он особо дружен был или, может, кого мог бояться. И если все концы сойдутся, тогда крыса — все, у нас в ловушке. Помяни мое слово.
Лаврентий хотел еще что-то добавить, но дверь горницы вдруг распахнулась.
— Воевода! — На лице возникшего в дверях стрельца были написаны растерянность и смущение.
— Что? — обернулся Шеин.
— Тут человек пришел к тебе. То есть… не к тебе, он просто в крепость пришел… но стража наша говорит: сюда бы привести надо. А он и не противится — сам хочет.
— Кто таков? Откуда взялся?
— А вот это ты, воевода, сам у него спроси. Как сквозь ляхов прошел, да невредимым сюда добрался…
— Давай ко мне.
— Я уж здесь, Михайло Борисович! Здрав буде.