Стена

И вот теперь воспоминание об этом разговоре заставило Саньку насторожиться и вслушаться в неясные слова, доносившиеся из-за стога. Голоса звучали глухо.

— Дальше не пойдем, тут в самый раз будет, — шептал один из голосов, властный, спокойный. — Никого, и темно как в аду… Ну, продолжай, продолжай, что ты там говорить-то начал.

— А начал я говорить про то, что бумажка эта у меня в верном месте спрятана, — ответил второй — хоть и заискивающе ответил, но яд явственно в нем слышался. — И ежели только со мной что случится, — будет, кому обо всем донести воеводе.

— Да что ты этой бумажкой докажешь-то? — насмешливо вопрошал первый. — Мало ли, кто что написал.

— А не скажи… Хоть и написано темно, да угадать-то можно. Главное же, что про сокровище сказано. А ведь воевода-то знает, что под крепостью клад спрятан. У него и план есть, да не целиком.

— Тише ты, ирод! Знаю, — зашипел первый голос.

— А ты пишешь про вторую часть плана. И руку твою узнать не трудно — кто ж не знает, как ты буковки выводишь! Так что грамота сия, что я у твоего убитого гонца отобрал, дорогого стоит. Ой, дорогого… Каб не знал про измену про твою, не в жисть не догадался б, что за послание у убиенного. Спасибо дружку…

В ответ донеслась приглушенная брань. Потом первый голос — он был ниже и более хриплый — воскликнул:

— Да что ты крутишь, будто на торжище? Цену назови. Сколько хочешь?

— А вот это уже разговор другой. Цену я тебе потом назову.

— Смотри-смотри, как бы не продешевил…

Дальше донесся совсем невнятный шепот. В этот момент Санька подумал было, что знает этот голос. Но никак не мог вспомнить — говорили-то эти шепотом. Вот если б не таились, внятно говорили бы!..

Между тем за стогом вновь послышались голоса.

— Я б на твоем месте подумал, прежде чем мне грозить-то, — вещал хрипловатый. — Так ли иначе ль, скоро поляки город возьмут. Тогда тебе лучше меня держаться.

— Ага! А ты меня и успокоишь навеки, чтоб сокровищем не делиться, — хмыкнул другой голос.

— Дурень, — пренебрежительно фыркнул первый. — Сокровище ляхи отыщут. Я ж сам Сигизмунду свою часть карты передал. Мне б клад этот все едино одному без остальной карты не найти, да и не вывезти отсюда. А так король со мной поделится. А я с тобой, если дураком не будешь.

— Ты еще доживи до прихода ляхов-то! Что-то крепость взять покуда ничего не выходит. Дурака-то ты подослал погреба взорвать?

— Замолчи, злыдень… Не то…

Голоса стали еще глуше, расслышать теперь можно было лишь отдельные ругательства, но связать их вместе больше не удавалось.

Снова Саньке показалось, будто он знает один из голосов, на этот раз память указала на другого человека, но и это предположение показалось совершенно бредовым. Вот если б увидеть их… Ну, хотя бы на мгновение, хотя бы и в темноте. После многодневного ползания по темным подземным переходам зрение у Саньки обострилось. Он видел в темноте, конечно не как кошка, но уж точно лучше, чем обычные люди.

И тут ему подумалось: а почему бы не взобраться на стог, как он любил делать когда был маленьким? Сверху-то он всяко разглядит загадочных собеседников. Ну, а коли нет — то хоть слышно их будет лучше.

Санька бесшумно стал карабкаться по душистой, рассыпающейся под руками стене. Стог был очень высок. Вот уже и его верхушка. Она была покрыта парусиной, как и сама груда сена обтянутой веревками, чтоб не разметало ветром.

Мальчик лег на живот и стал подбираться к другому краю. Парусина была мокрой и скользкой — с вечера ее покрыла роса.

Еще немного. Голоса внизу стали яснее, и до Саньки донеслось:

— Креста на тебе нет! Бога не боишься.

— Крест есть. А при чем тут Бог?

— А Бог — Он при всем. Как решишь, что ты всех умнее, и что умнее Его, тут вот Он тебе и покажет, кто есть кто. Так сколько хочешь за письмо-то?

Санька вытянул шею и еще больше подтянулся к краю стога, еще чуть-чуть, и он разглядит фигуры говоривших. Руками и грудью он вновь лег не на парусину, а на колючее, ароматное сено. И оно вдруг поползло под ним, рассыпаясь, разваливаясь. С глухим шорохом ворох сухой травы полетел вниз, вместе с забарахтавшимся в нем мальчишкой.

— Да я те счас! Гниденыш! — взревел кто-то над самым ухом. Санька успел дернуться в сторону, поэтому нечто длинное, тускло блеснувшее во тьме, свистнуло мимо его головы. Неожиданность падения, темнота и охапка сена спасли его — таинственный шептун промахнулся. Мальчишка выскользнул из-под чьей-то руки, смахнул с себя сено, вскочил на ноги.

— Эй, что там у вас? — тут же раздался голос караульного. — Кто разматюгался?!

Санька метнулся к спасительной стене, споткнулся… А дальше он ничего не помнил.

— Экий ты везучий. Говоришь, оступился?

— Да, спотынулся.

— А ведь он кистенем тебя достал! Знаешь, в рукаве носят — рукой взмахнул, и голова всмятку. Но ты, значит, падал, и удар пришелся по касательной… Да и сам ты легкий. Свезло тебе. Странно даже как с такого удара — и голова не треснула. Счастливец ты, Санька.

Перебинтованная голова мальчика лежала на коленях у Григория.

— Этих не поймали?

— Если бы…

На стену поднялся Шеин. Знаком приказал стрельцам удалиться и выслушал сбивчивый рассказ подростка о ночном разговоре. Потом спросил Колдырева:

— Помнишь, Гриша, про гонца, коего убили возле самой стены прошлой осенью?

— Помню, — кивнул Колдырев. — У него еще письмо какое-то для Логачева было, да украли вроде его.

— Так, не иначе, об том гонце и об том письме речь и велась! — воскликнул Санька.

— Все равно что-то не сходится, — нахмурился Григорий. — Говоришь, один другого письмом стращал?

— Тем самым, что будто бы у гонца убитого было!

— И он сказал, что взял грамоту у убитого гонца? Повтори точно.

— Да я ж повторил! Так он и сказал: «Письмо, что я у твоего убитого гонца отобрал».

В полумраке, скупо разбавленном одним-единственным, укрепленным с этой стороны стены факелом, стало видно, как помрачнело и без того темное, темней тучи, лицо Колдырева.

— Все равно не понятно. Во-первых, гонец был не из города, а в город, правильно? Так Лаврентий вроде говорил? А этот, под стогом, — говорил — что его рукой письмо писано? Ничего не пойму…

— Может, они прежде были заодно, да что-то меж собой не поделили?