Стена

Толпа дружно ухнула и загудела. Взметнулись одобрительные крики. И Михаил понял, что его жаркая речь была, по сути дела, и не нужна: смоляне и не собираются сдаваться! А иных — несогласных — за год стало как будто даже меньше. Может, просто не все слабые духом пережили зиму? Вот и сам Зобов не пришел нынче на площадь.

— Мы ж не про то тебя, воевода, вопрошаем, сдаваться нам или нет! — обиженно воскликнул стоявший впереди остальных глава городской стражи Иван Довотчиков… — Мы вопрошаем, как в бою друг другу кричать-то? Не «королевичев» же!

Меж стрельцами волной прокатился хохот, и у Михаила совсем отлегло от сердца. Люди, которые умеют смеяться посреди такой беды, уж точно не сломлены. Сам себе удивляясь, Шеин тоже рассмеялся. Потом ему вновь пришлось движением руки призвать людей к тишине.

— Хватит, православные, хватит! — воскликнул он. — Понял я вас и прошу простить за то, что принял визг щенячий за глас народный. Случается. Видно, оглох от пушечного грохота. А как друг друга звать, думаю, сам Господь нам ныне указует. Я сказал, что скоро одни мы на Руси заслоном врагу стоим. Но не так это. Мы не одни. Есть у нас еще надежный оплот, коего ни один враг доселе одолеть не может: Троице-Сергиева лавра! Сия твердыня вору Тушинскому отпор дала, не впустит и ляхов в свои стены, покуда хоть один из иноков оружие держать еще сможет. Верю, не случится такого, чтобы враг туда вошел. Потому как место это осенено молитвами и верою в Господа Бога и в Святую Русь. Святитель Сергий Радонежский, коий когда-то князя Дмитрия на бой с татарами благословил, [98] молится за всех нас! Мы — его воины, его войско земное! Стало быть, отныне и станем отличать друг друга в сече, как Сергиевых воинов.

98

Имеется в виду благословение, данное Сергием Радонежским Дмитрию Донскому в 1380 году непосредственно перед Куликовской битвой.

— Верно! — всплеснулся многоголосый крик из толпы.

— Станем Сергиевыми зваться!

— Под защитой Святителя смерть примем, либо победы дождемся!

Михаил ступил к самому краю церковной паперти, всматриваясь в лица кричавших. Они более не казались так схожи между собой, хотя голод, раны, неимоверная усталость и сделали всех вроде бы на одно лицо.

— Пускай так и будет! — провозгласил Шеин. — Станем кричать один другому «Сергиев!» Покуда Господь не простит грехи наши и вновь царя Государству Русскому не вернет.

Владыко вышел из храма и, едва встал позади Шеина, люди радостно закричали, радуясь появлению архиерея. И Сергию на миг даже сделалось стыдно.

«Кто кого благословлять должен? — поймал он себя на, возможно, кощунственной мысли. — Я ли чад своих, или они меня, в вечном сомнении пребывающего?»

Но Михайло Борисович первым, приблизившись, склонился под благословение, и следом рванулась на паперть вся толпа.

— Благослови, владыко, зваться воинами святого Сергия!

— Благослови за землю русскую на смерть стояти, а если надобно будет, так и смерть приняти!

— Благослови не уступить врагу и крепость духа явить!

Ему казалось в тот день, что никогда уже Господь не пошлет более прекрасного мгновения. Любой пастырь может только мечтать о таком: тысячи людей, презрев свои бедствия и страдания, толпой шли к нему, к своему архиерею, прося благословения на жизнь вечную! Но вскоре владыке предстояло пережить еще более удивительное событие.

…Смоленскому летописцу вновь — в который уж раз — пришлось прервать свое занятие и отложить перо раньше, чем собирался. В его келью не вошел, а ворвался стрелецкий десятник и, зачем-то бухнувшись перед владыкой наземь, воскликнул:

— Не остави в помощи, владыко!

— Ты что, в уме ли?! — разгневанный Сергий вскочил, выронив перо. — Не перепутал, с кем говоришь? Я тебе не Господь Бог, а грешник смиренный! Что еще за «не остави в помощи»?! Не передо мной молитву читай, безумец! И встань: у меня нынче келью еще не мели — келейник воюет, а я, ленивец, по сей час не управился…

— Прости, владыка, прости! И впрямь помрачение какое-то нашло… — десятник поднялся, задыхаясь после быстрого бега. — Емельяна Ковригина, сотника нашего, только что ранило. Живот разворотило. Наташка-костоправка говорит — скоро Богу душу отдаст… Все просит, чтоб к тебе отнесли — исповедаться. Дозволишь?

— А где он?

— На стене, у Фроловской башни. Далеко.

— Так вы же не донесете его живого… Идем. Покажешь, где.

— Владыка! Там ад кромешный! Нельзя тебе туда!

Архиепископ грозно сдвинул брови:

— Ты за меня решать будешь, куда мне нельзя, а куда можно? «Ад»… Веди! Только обожди-ка, в храм зайду, дары [99] взять.

Спустя несколько минут, придерживая одной рукой развевающуюся епитрахиль, другой прижимая к себе маленькую чашу с преждеосвященными дарами, архиепископ Сергий почти бегом спешил к стене, над которой клубился пороховой дым и стоял неумолчный грохот битвы.

99

Преждеосвященные дары — освященные хлеб и вино, оставленные для совершения причастия вне храма — больных, умирающих и т. д.

В глазах его застыл ужас.

Явленное в храме только что, минутами назад, ему одному — превосходило все, что способен охватить слабый человеческий разум. И только Вера, дарующая причастность к высшему знанию, только Вера способна была дать этому объяснение.

Едва он отворил дверь собора, как его окутал аромат миро. Глаза его сами нашли икону Казанской Богоматери. В полутьме и пустоте храма — Она мироточила. Сама.

Он бросился в алтарь за икону — там никого не было. Старинная аршинная доска сзади была чиста и суха. Сергий рухнул на каменный пол. Он понял, насколько смешон был в своей попытке сотворить «чудо» своими руками год назад, насколько ничтожен был в своем маловерии. Но понял он и то, что наконец, после года покаяния, все-таки прощен. Душа его могла бы сейчас возликовать, но встреча — лицом к лицу, к лику — с той силой, пред которой грохот пушек — лишь комариное гудение где-то за окном, пред которой вся мощь вражеской армии — все равно, что слизистый след от улитки, не больше…

Он, грешник, рыдающий на каменном полу, и рядом — Он, являющий свою бесконечную Власть. Он рядом, здесь. Он обратил Свое Лице на него…

Встреча с этой Силой и с этой Властью прижала архиерея к земле и одновременно вознесла под купол. И теперь он сам не знал, где находился все эти часы, дни и годы.

«Господи Боже наш, установившийна небесах полки и воинства Ангелов и Архангелов для служения Твоей Славе! Сделай, чтобы со входом нашим совершился вход святых Ангелов, с нами служащих и славословящих Твою благость. Ибо Тебе подобает вся слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и всегда, и во веки веков. Аминь».

На стене была минутная передышка в бое, только что сбросили приставные лестницы — но появление Сергия всех ошарашило.

— Архиепископ! — ахнул кто-то рядом.

— Святый Боже, как же так не берегут-то владыку нашего!

— Где раб Божий Емельян? — быстро спросил Сергий.

— Вон, вон, за зубцом лежит…

Навстречу владыке встала с колен и тотчас склонилась под благословение лекарка Наталья. Ее словно бы истаявшее личико было так же испачкано грязью и порохом, как и лица осадных людей.

Архиепископ вложил руку в ее окровавленные ладони, потом осенил крестом белокурую, обмотанную платком головку.

— Что раненый?

— Если Господь помилует, может, и выживет! Я ему кишки помыла, назад заправила, как папенька делал… Зашила, как смогла…

Но, было видно, она не верила в свои слова, говорила то, скорей, для раненого…

— Спасибо тебе, милая. А теперь отойди.

Когда владыка Сергий опускался на колени возле прикрытого до шеи плащом стрелецкого сотника, молодого, красивого, статного парня, с редкостно синими, точно васильки, глазами, в соседний зубец крепостной стены шарахнуло пушечное ядро. Брызнули во все стороны осколки кирпича, рыжая пыль заклубилась, разбавляя черные пороховые облака.