Степь зовет

Онуфрий смотрел на агронома широко открытыми глазами.

— Все мы здесь переменим! — кричал Синяков. — Небо перекрасим в красный цвет, в кровавый цвет… Теперь ты здесь хозяин. — Он так встряхнул Онуфрия, что тот чуть не упал. — Ты бывший батрак, земли у тебя не было, коней не было, теперь у тебя все есть. Председателем колхоза мы тебя сделаем… Нет, председателем райисполкома, секретарем райкома выберем мы тебя… Ого! Ты бывший батрак!

Лицо у Синякова перекосилось, налилось кровью, над густыми, колючими бровями вздулись голубые жилы.

— Ты теперь всё. Тебе весь почет… Бывший голодранец… В Кремле ты будешь сидеть, — не кричал он уже, а сипел, — в Кремле!

Синяков схватил лежавшую на бороне лопату и занес ее над головой Онуфрия. Прежде чем Онуфрий успел отшатнуться, лопата блеснула перед его глазами и рассекла ему лицо. Он дико вскрикнул, так что лошади отпрянули в сторону, и упал на землю, не выпуская вожжей из рук.

— Уф! — Синяков тяжело перевел дух и бросил лопату на лицо Онуфрия. — Хлеба захотел? Вот тебе хлеб… Легкой жизни? Колхозов? Вот тебе легкая жизнь… Вот тебе… — приговаривал он, всякий раз пиная ногой безгласное тело.

Онуфрий неподвижно лежал навзничь, лишь ветер шевелил лоскут рубахи на его плече.

— Собака!

Синяков плюнул, набрал горсть земли и тщательно вытер руки. Пошатываясь, пошел он к бричке и без оглядки погнал лошадей в гору, к хутору. Над балкой громко свистел ветер. Он гнался за бричкой и быстро-быстро катил за ней чертополох, вплетая его в спицы колес…

29

На пригорке у ставка пылал костер. Осенний ветер, завывая, налетал с окрестных сжатых полей, раздувал огонь. Сухой бурьян потрескивал, и вместе с густым, клубящимся дымом к хмурому, помутневшему небу взвивались красные искры.

Вокруг костра было шумно. Одна за другой подходили девушки в теплых, туго облегающих кофточках. Они громко смеялись, подталкивали друг дружку и задирали парней, которые, устав от работы, сидели вокруг костра, подбрасывая бурьян.

Красное пламя костра отражалось в ставке, разливалось по волнам, подобно отблеску заходящего солнца, выхватывало из темноты купы камыша и прибрежные водоросли.

Костер был затеей Коплдунера.

Вокруг костра собиралось все больше и больше девушек и парней. Из соседнего украинского колхоза «Вiльна праця» пришли наряженные, как на свадьбу, с гармошкой, с полевыми цветами на шапках и в руках комсомольцы, прикрепленные к бурьяновской ячейке.

Шум нарастал. Где-то в вечерней темноте зазвенела песня:

Эй ты, Галя, Галя молодая! Обманули Галю…

Песня и говор, девичий визг и смех разносились далеко-далеко над вечерней степью.

Среди девушек, принаряженная и взволнованная, стояла Зелда.

С полчаса назад, когда она вместе с подружками шла сюда, к костру, у пустого загона им повстречался Шефтл. Угрюмый, небритый, он медленно шагал за своей буланой. Теперь ведь у него только одна лошадь. Видно, он вел ее с водопоя — через плечо у него были переброшены мокрые путы, штаны подвернуты выше колен.

Зелда хотела подойти к нему, спросить, как поживает его мать, — она слышала, что старуха болеет, — но постеснялась подруг.

У самой плотины Зелда не выдержала и оглянулась. Шефтла уже не было. Девушке стало грустно и как-то тревожно. Она поминутно оглядывалась на разбросанные хатки хутора. Шефтлу, наверно, теперь тяжело одному, она могла бы ему что-нибудь сварить, постирать, если нужно…

Над вечерней степью тихо выл ветер, раздувал костер. Уже не рано. Отец, наверно, вернулся с поля. Зелда решила сбегать на минутку домой, посмотреть, как он там. Последнее время он был чем-то подавлен, и это ее беспокоило. Но парни окружили ее и не отпускали.

В кружке парней стоял, расставив ноги, тракторист Грицко и играл на гармошке. Комсомольцы из соседнего колхоза затеяли танцы. Но девушки со смехом прятались одна за другую.

Вдруг вышла Зелда, ладная, статная, в глазах огонь. Красный отблеск костра упал на ее красивую шею, окрасил в медь ее волосы. Слегка запрокинув голову, она пошла в пляс одна, потом танцевала с каждым, кто подвертывался под руку. Ребята били в ладоши, притопывали, свистели, лихо вскрикивали.

Девушки притихли. Они смотрели, как Зелда пляшет, слышали, как парни восхищаются ею, и это их задевало.

— Да уймитесь вы! Хватит! — кричали они парням. — Она и в самом деле подумает…

— Смотри, как расплясалась!

— Как бы потом не плакала…

Зелда ничего не слышала. Она плясала неистово, как бы желая что-то заглушить в себе.

Вдруг неподалеку в темноте раздался скрип колес.

— Едут!

— Кто бы это мог быть?

Все смотрели на дорогу. К пылающему костру подъехала бричка. В бричке сидел Синяков.

Его тотчас окружили возбужденные пляской, веселые парни и девушки.

— Товарищ Синяков приехал!

В первую минуту Синяков машинально схватился за задний карман, где у него лежал браунинг, но тотчас же овладел собой и улыбнулся.

Зелда стояла в стороне и смотрела на Синякова. Теперь он казался ей совсем не таким страшным, как в ту ночь на плотине.

Синяков все время смеялся, переходил с места на место, громко, отрывисто расспрашивал о хуторских новостях, удивлялся, почему это вдруг собрались здесь.

— Ну-ка, кто пойдет со мной плясать? — громко крикнул он. — Где у вас самая красивая девушка?

Заметил Зелду, позвал ее:

— Чего ж ты стоишь? Выходи в круг…

— Выходи, Зелда! Покажи, как наши умеют плясать! — закричали парни.

— Давай, давай! С огоньком!..

Синяков скинул плащ и провел обеими руками по гладко выбритой голове.

Зелда, покраснев, юркнула в толпу. Вместо нее в круг ворвалась девушка из соседнего хутора. Позже, когда танец разгорелся и о Зелде забыли, она тихо ушла.

По дороге в хутор она пыталась отыскать глазами свою хату, но было очень темно, и она ничего не могла различить.

«Спит уже, должно быть, — успокаивала себя Зелда, думая об отце. — Зря задержалась. Надо было хоть приготовить ему поесть. Наверно, лег спать голодный».

Вытащив из пятки репей, она перескочила через заросшую канаву, миновала несколько палисадников и вошла во двор. Тихо отворила перекошенную дверь, проскользнула в хату. Хотела зажечь лампу, ноне нашла спичек. Постелила себе в темноте на скрипучей деревянной кушетке, которая стояла у самого окна, разделась и остановилась в нерешительности.