Степан Буков

– Смотри, какой ты с ними деликатный. А сколько раз тебя самого на волокуше от них вытаскивали, как говорится, в крови и без сил.

– Бывало, конечно, попадется азартный, аккуратно не сладишь, - охотно согласился Лунников.
– Но организм у меня повышенной прочности, в санбате все заживало. Питание по повышенной норме, женский персонал душевный.

– Ты, Лунников, смотри, по этой части здесь не споткнись.

– А в чем дело?

– А то, что эта твоя психическая возле комендатуры все околачивается, в окна смотрит.

– Она не психическая - глухонемая.

– Симулирует.

– Ну, это ты брось, я ее в санчасть водил, определили: от нервного потрясения.

– Смотри какой заботливый!

– Обнаружил я ее, когда еще со штурмовой группой пробивались. В заваленном помещении лежит засыпанная. Поотстал от ребят, чтобы, значит, проверить, живая или мертвая. Стал оказывать помощь, а она, как фашистка, на меня кинулась. Всю шею исцарапала.

– Значит, фольксштурм?

– Да нет, в гражданском. Но тут, понимаешь, фаустников засек, начал по ним из автомата бить, они по мне. Изловчился, гранату кинул. Все нормально. Оглядываюсь - что такое? Она, понимаешь, из электрического шнура петлю сделала, встала на коленки и душится.

– Идейная гитлеровка!

– Ладно там - гитлеровка. Дом жилой, не рейхсканцелярия. Сорвал я с нее петлю, лежит без памяти. Ну я бегом ее на себя - и в санбат. По дороге задело меня маленько. Пришлось самому медициной тоже попользоваться, противостолбнячную вкатили. Завалили на койку. Я - шуметь. Но в санбате дисциплина тоже армейская. Уложили по команде "Смирно". Потом мне санитар докладывает: "Товарищ сержант, ваша немка пищу отказывается принимать".

"Значит, глотать ей больно!"

"Нет, из принципа".

"Зовите переводчика, пусть уговорит".

"Был, уговаривал, бесполезно - глухонемая".

"Ну, а я тут при чем?"

"Может, вас послушает. Вы ее сюда доставили, по-человечески она же должна понять".

Аргумент. Встал, пошел, где она лежала, отгороженная плащ-палаткой. Ну, присел возле койки, гляжу - лежит тощая, бледная. Смотрит и даже не моргает.

Ну, я зачерпнул кашу ложечкой и к губам поднес. Полмиски приняла и только после этого головой покачала. А кофе - всю чашку. Национальный напиток, специально для нее сготовили. Так и ходил: как кормежка - меня вызывают. Поправилась она. Выписали нас вместе. Начальник санбата приказывает, чтобы я ее до дому сопроводил.

Объясняю: "Нет у нее дома - разрушен".

А он: "Поскольку вас в районную комендатуру зачислили - обеспечьте".

Мог я ее в любой дом вселить. Но она не пожелала. Привела к тому разваленному и начала там убираться. Ну мне что? Уговаривать средств нет, немецкий тоже не понимает, раз глухая. Мое дело - сопроводил, и ауфвидерзеен. Но все-таки потом наведался, вот с товарищем Дзюбой, он там стенку порушенную из кирпича восстановил, отштукатурил, раму, стекла вставил, душевность проявил.

– Да это я так, со скуки, - сконфуженно сказал Дзюба.
– Разве это ремонт? Так, халтура. Времянка.

– Значит, обеспечили. Чего же она тогда каждый день к комендатуре ходит, выслеживает?

– Ничего она не выслеживает, - сердито сказал Дзюба. И, кивнув на Лунникова, пояснил: - Вот его ищет, дожидается. А он к ней как чурка бессмысленная.

– Чего ж так?

– Не хочу голову ей морочить, - сухо произнес Лунников.
– И себе тоже.

– Если б нормальная была, так ты бы не пренебрег.

– Связистки, как он явится, сразу суетятся, губы себе мажут. Видный парень.

– Она к нему не так. Из благодарной душевности, - резко прервал Дзюба.

– Так из каких она все-таки?

– Из каких бы ни была, а раз к советскому солдату тянется, значит, осознала.

– По женской линии!

– Если б чего против нас таила, ушла бы в любой союзный сектор, там гитлеровцам приют обеспеченный. Значит, не из них.

– Тоже правильно.

– Ты чего, Лунников, молчишь?

– А что он тебе докладывать обязан? Дело личное - переживает. Как и следует по-человечески. Задела она его, видать, тоже.

– Задела!
– сказал Лунников гневно.
– Ну и что, не отрицаю, задела, прямо перед всеми говорю. Ну и все! Ну и точка...

– А как зовут, хоть знаешь?

– Шарлотта.

– Изъясняешься с ней как?

– Пишу, и она пишет.

– Про родню спрашивал? Одной инвалидке тяжело. Может, есть кто из родни?

– Нету, одна.

– Плохо.

– С питанием у нее как?

– Ношу, - сказал Дзюба.

– А почему ты, а не Лунников?

– От него не берет.

– Гордая!

– Верно, хочет, чтобы просто так заходил.

– А от тебя берет?

– В обмен за вещи.

– И ты, гадюка...

– Тихо, - грозно сказал Дзюба.
– Тихо.
– Вздохнул, выдохнул, потом объяснил: - А как я с ней препираться буду? Беру. Перед уходом вещь куда-нибудь украдкой сую. Моя задача какая? Чтобы сыта была.

– Правильная твоя тактика. Извиняюсь!

– Все-таки ты, Лунников, ситуацию продумай. Отпихнуть человека просто. Для этого ни ума, ни души не требуется. Если понадобится в наряде тебя подменить, говори - обеспечим увольнительную.

Лунников никогда не испытывал робости в общении с людьми. Даже с высшим начальством он держал себя свободно, с оттенком развязности. Это ему дозволялось, слава отважного разведчика сопутствовала ему.

В подразделении он дружил со всеми, не чувствуя ни к кому особой привязанности.

На фронте его знали как беспечного весельчака, ибо, возвращаясь из разведки целым, он предавался шумной радости, располагая бойцов к себе удальством и шутливостью.

С местным немецким населением держал себя с подкупающей простотой, дружелюбием, уверенный в том, что никто из своих не посмеет упрекнуть его, будто он "ластится к фрицам". Чистосердечно откликался на просьбы немцев и радовался, когда их выполнял. Радовался так же, как радовался еще недавно захвату стоящего "языка", удачной операции в тылу.

Лунников доложил Букову, кто эта немка и почему она приходит каждый день к дверям комендатуры.

Буков выслушал внимательно.

– Я в твое личное вникать не желаю, - сказал он.
– Но если эту глухую немецкую гражданку на улице по дороге в комендатуру машина сшибет - твоя ответственность.

– А что я могу сделать?

– Дам тебе наряд, и все.

– За что?

– Будешь сопровождать гражданку до армейского госпиталя и обратно, на лечение, на основании рапорта товарища Дзюбы.