Степан Кольчугин. Книга первая

«Ишь белозубый», — подумала Ольга и тоже против воли улыбнулась.

Марфа вернулась домой трезвая, бледная. Не поглядев на Ольгу, разбудила мужа, крикнула испуганным голосом:

— Продала я инструменты. И напильники, и пилы, и молот продала, и наковальню ту продала. Помнишь, Степка, что мы на той наковальне отковывали? Все продала! Чисто!

Ее ужасало, что инструменты, гордость ее, сила ее, попали к неумелому мастеру; он их все испортит, погнет, иступит, сломает. Ведь у каждого инструмента своя природа, особенность. Один напильник любил, чтобы его брали левой рукой, другой, упрямый, подчинялся, если нажимать им сильно, третий — чуть сильней нажмешь, бастовал и ни в какую. Пила слушалась, если ее вначале пускали легко, а под конец нужно было «тиснуть ее до низу», а иначе плохо работала. У каждой отверточки своя повадка, привычка к медному или железному шурупу. Молот и тот имел свою деликатность: надо было его подхватывать снизу и бить им со стороны, иначе он не показывал всей своей силы. Сколько плохих, неверных вещей сделает дурак, неумелый мастер этими милыми, разумными и тонкими инструментами! А каково самой Марфе ходить только по печному делу! Она ведь и слесарь и токарь. А остались ей только кирпич да глина.

— А деньги не пропила? — спросил дед Платон.

— На вот деньги, жри. На что они мне! — с отчаянием крикнула Марфа и, вынув из-за пазухи смятые зеленые и желтые бумажки, кинула их мужу.

Дед Платон пересчитал деньги раз, потом второй раз, потом в третий, все больше удивляясь, как это Марфа, бывшая в сильном расстройстве, принесла их в целости домой.

— Чего же орать? Корову купишь! И в город молока отнесешь, и нам будет! — сказал он.

— Корову!.. Бабья душа… — корова, — с ненавистью передразнивая мужа, повторяла Марфа. — Эх вы! Разве

вы можете понять? Степа, родной, только ты ведь понимаешь… — Ее бледное, лицо точно помолодело от волнения.

VI

Сергей, сын доктора Петра Михайловича Кравченко, проснулся в десятом часу утра. Сквозь щели в закрытых ставнях проходил свет. Сергей смотрел некоторое время на пылинки, суетившиеся в светлых плоскостях, и сказал:

— Броуновское молекулярное движение. — Потом так же громко спросил: — Будет письмо сегодня? — и ответил: — Да, сегодня будет.

Одеваясь, он вспомнил вчерашнюю встречу с теткой Анной Михайловной и дочерью ее Полей.

Высокая узкоплечая девочка, с длинными руками, длинными худыми ногами, с длинным лицом, длинной черной косой, не понравилась ему.

«Нет, не она», — подумал он, глядя, как Поля вдруг покраснела, спускаясь, с подножки вагона, стараясь оправить смявшееся платье. Он огорчился и разочаровался. Уже несколько дней он мечтал об этой встрече, представляя себе двоюродную сестру белокурой девушкой с теннисной ракеткой в руке. И вид узкоплечей девочки-подростка в больших башмаках вызвал в нем почти обиду.

«Гусенок, чертовка!» — подумал Сережа и, снисходительно обняв Полю, поцеловал ее в щеку.

Анна Михайловна, совсем не похожая на брата, маленькая, с золотым пенсне на большом горбатом носу, рассмеялась и сказала:

— С ловкостью почти военного человека.

Она пожала Сереже руку, затем обняла его и поцеловала. Брат стоял рядом с ней, высокий, рыжий, с огромными руками.

— Ты по-прежнему бактериологией увлекаешься? — спросила Анна Михайловна.

Доктор махнул рукой.

— Что ж проку из этого? В провинции нельзя заниматься наукой. Ни лаборатории, ни людей. Практикующий врач, вот я кто такой.

Сергей вспоминал обратную дорогу, встречу Анны Михайловны с матерью. Они смеялись, целовались, всплакнули, снова смеялись. С оживленными лицами до часу ночи сидели в гостиной, говорили. Все, о чем они говорили, было печально.

Гриша, старший сын Анны Михайловны, начал покашливать. Знаменитый киевский профессор Яновский советовал его отвезти в Ялту и «заливать маслом». Письма от Абрама, мужа Анны Михайловны, приходили редко. Он не жаловался, но, видимо, жилось ему плохо.

— У них скоро начнутся холода, — сказала Анна Михайловна.

— Да, приятные разговорчики, обычный российский разговорчик, — сказал отец, — тот на каторге, этот в тюрьме, те, что на свободе, живут не так, как хочется. Одним словом, российская идиллия. Абрам Бахмутский — большой души человек. Неужели в России нет ему места?

Бахмутский, — Сережа его никогда не видел, — революционер, каторжанин, два раза бежавший из Сибири. Это имя знали все знакомые и произносили его негромко, оглядываясь.

Сергей открыл ставни и зажмурился. Возле дома стояла крестьянская подвода, на ней лежала женщина, с головой, обернутой теплым платком, и смотрела огромными темными глазами. Солнце светило ярко, и солома, на которой лежала женщина, горела радостным и богатым желтым цветом. Бородатый крестьянин помог женщине сесть. Лицо больной искривилось, она заплакала быстрыми беззвучными рыданиями, какими плачут уставшие от крика грудные дети. Сергей, поглядев на лицо больной, пробормотал:

— Зачем это в такое утро! — и поспешно отвернулся.

Потом он подошел к книжной полке.

Светло-серые корешки книг издательства «Матезис», Голлеман, Оствальд, «Основы химии» Менделеева, «Жизнь растения» Тимирязева, Уэллс, стихи Некрасова. Он раскрыл свою любимую книгу английского физика Содди «Радий и его разгадка» и прочел несколько строк. Потом он принялся умываться, намылил голову, шею.

«Поступить на медицинский?» — подумал он, наклонившись над раковиной умывальника. Так он простоял несколько мгновений с закрытыми глазами, чувствуя, как мыльная пена сползала со лба на переносицу, и размышлял. «В самом деле — на медицинский?»

— Сережа, письмо вам! — крикнула над его головой Наталья.

Он сразу выпрямился, схватил письмо и, не замечая, как мыло ползет в глаза, начал разрывать конверт мокрыми, скользкими пальцами. На мгновение сердце замерло от ужаса: «Не принят!» — но тотчас радость заставила его вскрикнуть: «Да, да!»

Проректор по учебной части извещал С. П. Кравченко, что он зачислен студентом Университета святого Владимира на физико-математический факультет.

Сергей стоял перед Натальей и, подняв руку, торжественно сказал:

— Среди попранных идеалов, Наталья, и разбитых надежд, быть может, одна лишь наука, положительная наука, переступает порог столетий без колебаний и сомнений, в спокойном сознании исполненного долга в прошлом и в гордой уверенности, что ничто не в состоянии остановить ее победного шествия в будущем… Это слова Тимирязева!

Он перевел дыхание и подумал: «Валяет дурака на радостях панич!»

А Наталья, убирая комнату, рассказывала:

— Барин встал, а гости спят еще, и барыня спит. А вы знаете, кто у нас белье стирает? Мальчик, помните, шахтер когда-то приходил?