Степан Кольчугин. Книга первая

Мьята закашлялся и, подавшись вперед, стал деловито считать:

— На Енакиевском у меня два их было, потом на Мариупольском…

— Вот с него и надо спрашивать, — сказал директор.

«Истинно мудрец старик», — хотел сказать Абрам Ксенофонтович, но, поглядев на Воловика, сообразил, что лучше помолчать.

А Воловик, с завистью глядя на директора, думал: «С какой легкостью, с какой простотой: «На челе… не отразилось ничего». Ах ты! Какая власть! Ведь так перед десятком людей сказать! Я бы себе язык откусил, но не решился».

Директор выслушал Мьяту и кивнул головой.

— Вполне разумно, и непременно от лаборатории все данные получите. — Потом он обратился к Воловику: — В среду задуете вторую печь?

— Обязательно, — ответил Воловик.

И они пошли смотреть, как производится укладка дров для задувки отремонтированной печи.

— Видал? — спросил Мишка Пахарь у Степана.

— Все за руку здоровается, а глаза — как у щура, — сказал Степан.

— Под польку стрижка у него, — сказал Затейщиков, — как у меня. — И все невольно рассмеялись.

А Мьята, полный торжества, принялся лечить больную.

— Инженеры, лаборанты, — остервенело говорил он, — одно звание, а чуть до дела — ни черта… Директор — этот понимает, кого спрашивать надо.

Они недаром поработали: к вечеру печь дала жидкий, хороший шлак. Когда же пробили чугунную летку и пошел хороший, здоровый чугун, рабочих охватила радость. Все. несмотря на усталость, зашумели, затопали сапогами. Это была победа людских усилий над огненной печью. Потные лица рабочих в свете жидкого металла казались темно-красными, гул голосов покрывался тяжелым ревом дутья потом к нему примешался оглушающий гудок на ночную смену. Степан глядел на старика горнового. Он стоял немного поодаль, ярко залитый светом, идущим от белого ручья металла; за его спиной высилась громада печи, увенчанной облаком дыма. Казалось, что ревущий гудок приветствовал старика, и он стоял, держа в руке стальной лом, как жезл власти, задумчивый, с лицом немного печальным и спокойным. Сердце Степана дрогнуло от гордости. Этот старик был точно воплощением огромной и доброй силы. Химик как-то показал Степану портрет старика в смешной высокой шляпе, в женских чулках, с нелепым белым воротником, подпиравшим скулы. Степан, внимательно рассматривая рисунок, недоверчиво вздохнул. И сейчас, глядя на Мьяту, он подумал: «Вот этот Галилей таким, наверно, и был…»

XIII

Вдруг внезапный взволнованный крик прервал мысли Степана.

— Братцы, человек в газу задохнулся, — кричал снизу рабочий, размахивая руками, — в газопроводе! Давай сюда! — Он приседал, притоптывал от страшного нетерпения.

Полтора десятка человек, толкаясь, бросились вниз и, гулко стуча сапогами, побежали вслед за рабочим, указывавшим дорогу.

Труба газопровода остановленной на ремонт домны шла над самой землей. Ее диаметр был настолько велик, что человек, лишь слегка пригнув голову, мог пройти по ней. Рабочие побаивались этой железной кишки, по которой из домны выходил ядовитый и взрывчатый газ. Чистка газопровода считалась самой неприятной работой. Часто при чистке происходили несчастные случаи: люди чумели от газа, теряли сознание. В некоторых местах труба была негерметична, газ незаметно просачивался из нее, и людям, работавшим недалеко от таких мест, вдруг становилось плохо: тошнота подкатывала к горлу, начинали дрожать ноги, и сердце билось, чуя невидимого для глаз врага. За несколько дней до поступления Степана на завод двое каталей, отработав упряжку, легли отдыхать под трубой. Так их утром и нашли: полупустая водочная бутылка стояла между ними, на листе бумаги лежал соленый огурец, большой кусок сала и полхлеба. Они, видимо, поужинали и легли спать, оставив себе на завтрак часть припасов, а ночью газ убил их… Рабочие, вспоминая этот случай, грустно шутили: «Вот, оставили на утро, а утра для них не было», — и философствовали на вечную тему: «Был человек — и нет человека».

— Вот он, люк! — крикнул рабочий, позвавший на помощь.

Он совсем задыхался, так как дважды пробежал расстояние от домен до места, где производилась чистка.

— Шагов пять пройти, там он и лежит, — выкрикивал он. — Мне газовщик сказал: «Пойди, подсобишь Грыценке, — все равно без дела сидишь, куришь», говорит… Вот и пошел… А он уже лежит… Я прямо сапогом об него…

Все слушали, жадно глядя на отверстие люка.

— Вот здесь, в этом месте, — сказал рабочий и осторожно провел рукой по шершавому боку трубы; он не постучал по ней пальцем, точно боялся рассердить ее или обеспокоить.

И снова все молча всматривались в то место, куда он показал рукой, будто сквозь толстое железо можно было увидеть контуры лежащего человека.

Степан оглядел людей, стоявших в тени, возле огромного тела газопровода, заслонившего свет фонарей. Нельзя было разглядеть лиц, но по хорошо знакомым фигурам он различал плечистого Затейщикова, узкого Пахаря, Очкасова, Лобанова… Молчание все продолжалось, и сердце после быстрого бега не успокаивалось, а билось все сильней, ибо в эти секунды люди преодолевали в себе нерешительность, которая при одном только взгляде на черное отверстие люка поневоле охватывала руки, ноги, все тело.

Первым прервал молчание Емельян Сапожков.

— Он уже помер, бедняк, давно, — сказал он и перекрестился.

Степан сразу почувствовал ложь этих слов. Отверстие трубы казалось особенно страшным, и у него мелькала мысль: «Помер, куда там лезть!».

Видно, Сапог утешал себя и других этими мыслями.

— За пожарниками сбегать надо, крючьями достать, — сказал Сапожков и побежал, оглядываясь, радуясь, что с каждым шагом удаляется от черного отверстия.

— А когда ты там был, почему не тащил его? — сказал Лобанов. И эти слова были ложью.

Рабочий жалобно сказал:

— Испужался я.

Снова молчание. Но было уже ясно: помощи неоткуда ждать. Пожарники далеко, возле конторы; пока Сапог добежит до них, пока они запрягут и приедут, медленно пробираясь по заваленным путям, объезжая вагоны, загромождающие дороги, уйдет много времени.

И никто не удивился, когда Мишка Пахарь, поплевав себе на ладони, деловито, не оглянувшись и не сказав ни слова, полез в люк. Его худое узкоплечее тело легко скользнуло в темное отверстие. Все смотрели на округлый бок трубы, и снова казалось, что через толстое железо видно, как человек, нагнув голову, вытянув вперед руки, двигается вперед мелкими щупающими шажками. Крепкая связь установилась между Пахарем и стоявшими у люка рабочими все они точно рассчитывали время: вот Пахарь коснулся носком лежащего, вот нагнулся над ним, ощупал голову, плечи, ухватил под руки, медленно, очень медленно, пятясь, пошел обратно, вот здесь он передохнул. Прошла секунда, вторая, третья… прошло еще немало секунд. Труба казалась страшной в своей совершенной, спокойной округлости. Одновременно рабочие отвели глаза от нее и, переглянувшись, тесней приблизились друг к другу.

Неловкий и коренастый Затейщиков пролез в отверстие не так просто, как Мишка Пахарь: сорвался, беспомощно болтая ногами, повис на локтях, но все же упорно и судорожно тянулся вперед, точно бежал от опасности, а не шел к ней. Упрямо подтягивая на сильных руках свое большое тело, он повернул голову, и свет фонаря на мгновение осветил его напружинившуюся шею. И впервые Степан увидел его обычно веселое лицо с совершенно новым выражением — суровости и строгости. Потом Затейщиков перевалил в люк головой вперед. Железо заскрежетало. Сразу сделалось тихо. Потом ничего не было, и долго молчали, прижавшись друг к другу, люди. А затем Очкасов с яростной стремительностью, словно в этой темной железной трубе и было главное зло ненавистной ему жизни, бросился вперед и полез вслед за исчезнувшим Затейщиковым.

— Пояса давай, пояса вяжи! — крикнул Лобанов, и все стали распоясываться, подавать ему кто толстый, туго гнущийся солдатский ремень, кто тонкий ремешок, а кто просто кусок веревки.

Когда голова Очкасова исчезла в отверстии трубы, Степан почувствовал, что вот пришла его очередь. Почувствовал сразу, точно кто-то громко и внятно сказал ему, и он согласился с этими спокойно сказанными словами. В эту минуту, когда он поглядывал на отверстие трубы, уже не веря в возвращение товарища, а примериваясь, как удобней ухватиться за край люка, в мозгу его стремительно шли два строя мыслей, если не противоположных, то совершенно различных: один — волнуя, трогая, — это были мысли о погибшем на заводе отце, о Павле, о страшной темноте в газопроводе, о товарищах, задохнувшихся в газу, о прогулках с Верой, о смерти, ждущей его; а второй порядок мыслей шел не путаясь, четко накладываюсь поверх первых, как спокойная крупная печать, — мысли о десятках мелочей, от которых зависела его жизнь и жизнь тех, кто, потеряв сознание, лежал в загазированной трубе.

Он вышел вперед, опоясался и закрепил крепким двойным узлом цепь из кушаков у себя на животе, потом, передумав, поднял пояс под мышки, проверил каждый узел быстрым и сильным рывком. Голова сделалась ясной, легкой, сердце билось быстро, четко: ему показалось, что это не его сердце бьется и что все это делает другой, посторонний ему человек, а он сам, стоя в толпе, жадно следит за каждым движением человека, готовящегося совершить опасный и страшный подвиг, — и даже было удивительно, почему он знал мысли этого человека, постороннего ему. Он подошел к трубе, широко расставляя ноги, стараясь не наступить на ременный хвост, тянущийся за ним.