Степан Кольчугин. Книга вторая

XIII

После случая с Воловиком кругом домен гуляли стражники, почти каждый день в контору к мастеру заходил надзиратель. Однажды приезжал даже жандармский ротмистр. Всех рабочих замучили допросами. Очкасова после приезда жандармского ротмистра арестовали, и он три дня провел в заключении. Звонков сказал, что возможны обыски, велел спрятать все книги, бумажки.

— А зачем же учебники — геометрию, физику? — удивлялся Степан.

— Кроме водочных бутылок, считает полиция, у рабочего ничего не должно быть, — сказал Звонков.

А виновником всей этой тяжелой кутерьмы был Мишка Пахарь, удравший неизвестно куда. Зато Очкасов вел себя по-настоящему мужественно. После того как его выпустили, обычная молчаливость оставила его. Он после работы зашел вместе со Степаном к Павлову и рассказывал про допросы в жандармском отделении. За два дня его допрашивали четыре раза, днем и ночью, в последний раз допрашивал сам ротмистр Иванов.

— Маленький, как куколка, руки белые, вот дунешь на него, и улетит, — рассказывал Очкасов. — Но умный, глаза внимательные, говорит тихо и смотрит в самую глубину взора. Мне легче было, когда жандармы били, чем его глаза видеть.

— А били тоже? — спросил Степан.

Очкасов неохотно ответил:

— Всего было, рассказывать не стоит. Я вам только одно скажу. С ним лучше не разговаривать, если возьмут тебя; пускай бьют, а ты молчи, вот как я молчал. И слушать не слушай его, все равно его не перехитришь.

— А как, что, как он ловит? — спрашивали Степан и Павлов.

— Вот, к примеру, так, — сказал Очкасов и задумался. — Да вот, я даже не думал, что такие люди есть, вяжет, как веревками.

— И тебя он опутал?

— Меня-то не связал, а мог бы связать. Вызвали меня, нет, раньше заходили двое жандармов: «Как ты сидишь, встань — руки по швам!» Я не захотел, — не заставили, словом, только очень взволновался, руки, дрожат, сердце стучит, бегаю по этой конуре; был бы нож, зарезался бы, так тяжело мне.

— Били? — спросил Степан.

— Чего спрашивать? Я только теперь понял: они нарочно перед допросом меня, чтобы я смутился. А тогда обида страшная. За что они издеваются, понять не смог сразу. Словом, минут десять прошло, открывают дверь, берут на допрос, к самому к ротмистру. А он, знаешь, как? Вежливый такой, на «вы», не то что ткнуть кулаком, а прямо: «Садитесь». А я смотрю на его руки и думаю: «Вот этими руками он на меня саван наденет». А он меня ничего не спрашивает, сам говорит. «Я, говорит, не понимаю, зачем этой глупостью заниматься. Пользы, говорит, от этого никакой. Инженер Воловик, скажем, уже на работу пошел, все его раны зажили, а если бы даже убили, какой от этого толк: инженеров много, другого поставят, покруче этого».

Понимаешь, какой сукин сын? Все рассказал правильно, как и мы с вами знаем. Потом говорит: «А вот от бессмысленного действия такого приходит гибель: Пахарю — петля, и вам, — мне это, — тоже казнь, как прямому соучастнику». Все объяснил: по такому-то уложению, статья такая-то, за участие в покушении на жизнь из политических целей казнят — повесят, словом. И стал с меня смеяться. «Темные вы люди. Вот есть социал-демократическая партия. Я, говорит, всю ее программу наизусть знаю; конечно, я против нее, но понимаю — эта программа очень правильная, конечно, для рабочего класса. С этой программой можно бороться против царского режима. И, говорит, у охранки есть одна ошибка. Вам все равно не жить, я, говорит, открою вам: напрасно мы вот таких, как Пахарь да вы, казним, а социал-демократам ответ самый легкий. Скажем, будь вы социал-демократ, полгода подержат — и на свободу; а этих анархистов, эксов мы казним, а от них вред небольшой; вот социал-демократы — от них настоящая опасность. Вот, правда, говорит, уж социал-демократ никогда на жизнь не будет покушаться. Это программой запрещено. Пусть приведут со всеми уликами политического убийства: и руки в крови, и браунинг в кармане, и двух патронов не хватает, и задержали около места, а я, говорит, сейчас же скажу: отпустить, по этому делу человек невиновен, раз он социал-демократ». Понимаете, как подвел? Завязал со всех концов.

— А ты что ж, — спросил Павлов, — попался?

— Нет, ребята, я не попался, — сказал Очкасов. — Я сижу и молчу. А он все говорит. Потом уже спрашивать стал, а я молчу. Бился он со мной долго, велел в камеру отвесть. «Дело, говорит, переходит в военно-полевой суд, там с боевиками да анархистами разговор совсем короткий: имя, фамилию запишут, а потом денька три подождешь, пока палача из Екатеринослава привезем».

— А ты что?

— Я все молчу. Так в камеру отвели. Просидел не больше часу, снова зовут: «Очкасов!» Я подумал: сейчас на военный суд. А меня подвели к воротам и говорят: «Чего стал, пошел!» Иду и себе не верю: что такое? почему отпустили? Я уж с жизнью простился. И сразу понял, даже споткнулся, чуть не упал. Штука простая: он мне Пахаря подвел, чтобы я, от петли спасаясь, про социал-демократов рассказал. Поняли теперь, как допросы ведут?

Степана поразил рассказ Очкасова. Видно, прав Звонков: на допросах нужно молчать.

Через день после этого разговора Звонков просил Степана зайти.

Звонков был в хорошем настроении в этот день. Он, сидя за столом, резал колбасу на листе бумаги. Подле лежал круглый высокий украинский хлеб — «паляныця». Глянцевая корка блестела при желтом огоньке лампочки, она была такой гладкой, округлой, блестящей, что Степан невольно погладил хлеб.

— Чаю выпьешь? — спросил Звонков,

— Можно.

— Режь хлеб тогда.

Степан взял нож со стола, воткнул его в хлеб, как раз посередине, где было маленькое углубление. Подхватив хлеб, прижал его к груди и, чувствуя через рубаху его живое тепло, стал нарезать длинные ровные ломти, легкие, сладко пахнущие, ячеистые, одновременно сухие и свежие. Звонков внимательно следил за тем, как ложатся ломти на стол, и сказал:

— Да, брат, хлеб.

— Вот хлеб, — серьезно согласился с ним Степан.

Первый стакан чаю они пили молча, лишь время от времени поглядывали друг на друга. Звонков опорожнил стакан и, положив его боком на блюдце, сказал:

— Есть к тебе, Степан, поручение. Помнишь, как в Горловку с письмом ездил?

Степан усмехнулся.

— Вот тут штука потяжелей письма. Нам нужен шрифт для типографии. Шрифт этот в Макеевке, его там около трех с половиной пудов. Трудность вот в чем: его нужно поднести там от места, с версту пешком пройти, к извозчичьей бирже.

— Это ничего, — сказал Степан.

— Думал я, думал, кого бы тебе в помощь. Здесь человек нужен совершенно ясный, как капля ключевой воды. — Он посмотрел на Степана веселыми глазами и продолжал: Значит, таким образом, обратно надо бы вернуться под вечер, сундук этот сдать Мьяте, горновому. Прямо к нему на квартиру. Знаешь, где он живет?

— Знаю, — сказал Степан.

Он очень обрадовался, услышав от Звонкова имя первого горнового.

Его восхищал Звонков. «Комитетчик». Это не простое было слово: «комитетчик». Хотелось спросить, как случилось, что первый горновой, суровый, своевольный старик, вовлечен в революционную работу. Но Степан понимал: не нужно любопытствовать без дела.

— Слушай, теперь вот что, — проговорил Звонков.

Он сказал Степану, что в случае ареста, теперь или когда-либо, пусть лучше умрет, но не вспомнит даже об этом поручении. Пусть помнит, что каждый намек, одно слово, сказанное самому близкому, самому верному товарищу, матери, может погубить множество людей, типографию!

Типография! Недавно это была еще мечта. И вот спустя месяц после проезда Бахмутского фельдшерица из земской больницы принесла Звонкову книжку; он по известному шифру прочел письмо Бахмутского. В письме указывались нужные адреса.

— Отчего глаза у тебя такие? — вдруг спросил он. — Ты болен, что ли?

— Да, вроде болен, — сказал Степан и не смутился, хотя, спроси его другой человек, он бы, наверно, сгорел от стыда. Но Звонков не понял его.

— Вот видишь, я и думаю, кого бы тебе в помощь взять.