Степан Кольчугин. Книга вторая

На завод прибыли усиленные наряды полиции. Городовые ходили по заводскому двору, сидели возле нарядной заводской шахты, опасливо заглядывали в мартеновский цех. Стоило на несколько минут собраться пяти-шести рабочим, как подходил городовой и говорил:

— Давайте будем работать.

По улицам в городе ездили уральские казаки, позевывая, переговариваясь, оглядывали прохожих. Они, казалось, то совсем засыпали на медленных, унылых своих лошадях, то внезапно, встрепенувшись, мчались от угла к углу, вскрикивая, подскакивая в седлах, размахивая нагайками, — точно им снились страшные сны и они их разгоняли. Все боялись их, и даже мохнатые грязные дворняги не лаяли вслед этим широкоскулым всадникам с лицами, обгоревшими от ветра и солнца. Возле директорских ворот вместо обычных двух городовых стояло четверо, вдоль стен бальфуровского сада неловко разгуливали ингуши, непривычные к пешему ходу. Они сгоняли прохожих с тропинки, проходившей мимо дома Бальфура. Рабочие сходили не спеша, угрюмо, а бабы с кошелками сердито и весело ругались, прежде чем соглашались сделать крюк. Ингуши покрикивали, сверкали их белоснежные зубы и черные глаза.

Прокламация призывала Первого мая не работать, но на заводе всеобщей забастовки не получилось. Маевка тоже не состоялась. Две или три сотни рабочих пошли в рощу, где предполагали собрание, но в роще городовых оказалось больше, чем деревьев, а на поле, вероятно в назидание, кавалерийская часть производила учение: всадники один за другим мчались галопом с занесенными обнаженными саблями и, зверски кривя лица, описывая саблей саженный сверкающий круг, рубили лозу; отъезжали все замедляющимся аллюром, с лицами, обретающими обычное человеческое выражение, словно вода, откипевшая в водопаде и вновь попадающая в русло.

Офицер, командовавший ученьем, внимательно разглядывал рабочих, обходивших поле. Помощник пристава усмехался, наблюдая, как рабочие торопливо, не оглядываясь, проходят по рощице, в которой, благодушествуя, густо покашливали городовые. Рабочие, делая полукруг, возвращались на дорогу, ведущую в город. По этой дороге, от последних городских домов до самой рощи, рысью и шагом ездили казачьи патрули. Стоило нескольким рабочим остановиться, как галопом подъезжали казаки.

Рабочие в этот день были в приподнятом настроении, чисто одеты, свежевыбриты, некоторые даже в рубашках с галстуками, в новых картузах, фуражках. Они не уступали казакам и долго не слушались окриков, сворачивая папиросы, закуривая, переговариваясь между собой, пока казаки не наезжали на них, замахиваясь нагайками. И хотя завод не бастовал, и хотя маевку сорвали полиция и войска, рабочий праздник совершился и удался. Праздник был в ощущении радости и возбуждения, которое испытали в этот день тысячи заводских и рудничных рабочих, праздник был в дерзких словах прокламации. День был ветреный, холодный, и по небу быстро неслись рваные облака, а на земле то и дело поднимались смерчи пыли; солнце вдруг сменялось пасмурной холодной тенью, и так же внезапно сильный весенний свет, уничтожая сумрак, с силой вспыхивал на мостовой, в оконных стеклах, в золотых буквах вывесок. И это усиливало впечатление от тревожного, не сулящего мира и тишины рабочего праздника.

Вечером Первого мая на квартире у Афанасия Кузьмича собрался народ. Усевшись за большой ненакрытый деревянный стол, все неловко улыбались. Стеснительной казалась праздничная одежда, напоминавшая о пасхе, рождестве, больших выпивках и сытных пирогах. Афанасий Кузьмич сидел во главе стола, в рубахе, подпоясанной поясом-шнурком с пышными кистями. Этот торжественный пояс Степан помнил с детства. За столом сидели рабочие, входившие в кружок, — Очкасов, Силантьев, Савельев, Павлов; были и иные, очевидно городские, незнакомые Степану, либо такие, которых он знал, но впервые видел на собрании. В углу возле темного окна, выходившего на стену соседнего дома, сидел Алешка, внук Афанасия Кузьмича, очень бледный, худой, со странно равнодушным и усталым для девятнадцатилетнего парня лицом. Степан подсел к нему, но разговор у них не получался. Алешка смотрел уныло и покорно. Он торопливо соглашался со всем, что говорил ему Степан. Но когда Степан попросил его рассказать, как жилось в Горловке, Алешка смутился и проговорил:

— Да я не знаю, как рассказать.

— Как же ты не знаешь? — снова впадая в тон снисходительности и превосходства, который когда-то в детстве установился между ним и Алешкой, спросил Степан.

— Ну, работал, поступил, двор подметал, а теперь — помощник слесаря в механическом, — поспешно сказал Алешка.

— А еще что? — спросил Степан.

— И все, — отвечал Алешка.

— Неужели все? Ты грамотный?

— Немного, теперь подзабыл.

— Ты выпиваешь, верно?

— Это бывает, — сказал Алешка и улыбнулся.

Последним пришел Василий Сергеевич Мьята. Он вошел хмурый, недовольный, точно его силой кто-то привел, сидел важный, молчаливый. Степан каждый раз оглядывался на него и удивлялся, как этот могучий, непокорный хозяин домны, не признающий власти науки, никого не боящийся, говорящий грубости директору, чинно сидел за пустым, ненакрытым столом, положив свои огромные спокойные руки на колени, и слушал рассказ Касьяна. Он то кивал головой, соглашаясь со словами Касьяна, то вдруг сердито оглядывался по сторонам и покашливал, словно собираясь вступить в спор. Вот таким же был он в ту ночь, когда Степан принес к нему красный сундук. Он взволновался, напоил Степана молоком, отнес сундук в комнату и спрятал под кровать, и в то же время с лица его не сходило сердитое выражение.

Касьян говорил не много. Он рассказал, откуда пошел обычай отмечать Первое мая, сказал, что в этот день выходят на улицы с красными знаменами рабочие всех стран мира — и англичане в английской столице Лондоне, и японские рабочие в Токио, и французы в французском городе Париже, и шведы, и немцы. Он сказал, что русский пролетариат является великой силой, что он поведет за собой крестьянство на борьбу с самодержавием, и закончил свою речь словами:

— Да здравствует демократическая республика, да здравствует восьмичасовой рабочий день!

Касьян вскоре ушел, а рабочие медлили расходиться. Жалко стало нарушать красивое настроение души, уходить домой, к обычной жизни. Все молчали, улыбаясь, переглядывались.

Первым заговорил плечистый еврей Кудиш, городской сапожник, заготовщик. Его протяжный, поющий окончания слов голос и картавое произношение буквы «р» (он очень странно произносил слово «товарищи — товейгищи) вначале вызывали желание подмигнуть и посмеяться. Но слова его, произнесенные на исковерканном русском языке, имели трогательный и близкий для всех рабочих смысл.

— Я, товарищи, — говорил он, — теперь вспомнил, как праздновал Первый май в местечке, где я работал, когда еще молодой был. Я там сам был хозяин, сам был рабочий, закрыл на замок свою хатку и сел на ступенечке — вот всеобщая забастовка. Прежде я еще жил в Минске и там работал на большой фабрике — у знаменитого фабриканта Льва. Соломон Лев. Товар его делал конкуренцию с Варшавой, а мы работали шестнадцать часов — в шесть утра заступали и до десяти вечера. И это еще было ничего, потому что у дамского портного Козельского работали до субботы, вот вам, ей-богу, шесть дней люди мучались у него в мастерской, спали на полу четыре или три часа; только в пятницу вечером хозяин отпускал домой; каторжане лучше выглядели, чем рабочие у этого хозяина. Там у него больше слепли, чем у вас около печей. Работали ночью, до трех часов, при фитилях и каганчиках, а при пятериковой свечке у него только закройщик работал.

Мы, сапожники у Льва, считались богатые; во-первых, он нас пускал каждый день домой ночевать, потом платил гораздо солидней. Я тогда еще мальчик был — плохо понимал работу, но получал двадцать четыре копейки в день. И все-таки, когда у Козельского наконец на Первое мая сделалась забастовка, для поддержания у нас тоже сделали забастовку, и мы все вместе ходили по улице. И Лев мне сказал: «Ты, паршивый, ничего не умеешь делать и получаешь у меня больше, чем у Козельского портной, — тоже от меня что-то хочешь?» И мне уже ничего не помогло, пришлось уехать из Минска обратно домой, к себе в местечко. Местечко маленькое, может быть пятьдесят, может быть сто человек, а рабочих там был я один. Я один и праздновал каждый год Первый май. Это же праздник для рабочих людей. Один! С утра закрою свою майстерню, чисто побреюсь, надену хороший костюм, беру красный платок на палке и иду через все местечко, через леваду к реке. Сажусь на берег, выпиваю бутылку пива, пару крутых яичек скушаю и с красным флагом иду назад опять по всему местечку. А на третий год приехал Лахман из Минска, жестяник, с сыном, и мы уже вместе ходили...

Кудиш рассказывал негромким голосом, и все сочувственно глядели на него, терпеливо выжидая, когда он путал русские слова.

— Вот какой был Первый май! — разводя руками, закончил Кудиш и встал.

— Куда ж идти-то, — сказал Афанасий Кузьмич. — Можно самоварчик вскипятить, поговорим по-хорошему.

— Отчего, можно посидеть, — сказал Силантьев, — можно в монопольку сходить, чтобы понемногу...

— Я сбегаю, — поспешно сказал Алешка.

Афанасий Кузьмич нахмурился и строго сказал бабке Петровне: