Степан Кольчугин. Книга вторая

— Не нужно, я сам управлюсь. Только, я думаю, если уж брать, Очкасова бы можно.

— Почему Очкасова? — живо спросил Звонков. В вопросе его было что-то неуловимое, тревожное. Это рождало желание оправдывать Очкасова, хотя Звонков ни в чем его не винил.

— Почему Очкасова? — повторил Степан. Почему? Вот он нам рассказывал, как его жандармы взяли, мучили там.

— Что же он рассказывал?

— Рассказывал, как мучили, как допрашивали.

— Что именно?

Звонков, слушая рассказ Степана, кивал головой, потом сказал рассеянно:

— Верно, верно, он мне все рассказал уже. Знаешь что, поезжай, брат, один.

Степан поглядел на него. Звонков снова сказал:

— Один. Справишься.

Снова хотелось задать вопрос, но Степан промолчал. Внезапно вспомнился недавний разговор со Звонковым: кого из рабочих Степан считает верными, крепкими товарищами. Встало перед ним Варино лицо, лукавое, веселое. И люди, близкие, работавшие с ним дни и ночи рядом, люди, с которыми он жизнь прожил, показались ему не такими уж простыми и понятными, а поседевшие волосы Звонкова, усталость, залегшая где-то глубоко у глаз, говорили, что Не просто и не легко быть комитетчиком.

Звонков вытащил из-под подушки тетрадку, перелистал ее и, вынув одну за другой шесть рублевых бумажек, передал их Степану.

— На расходы тебе. Ты только запомни, извозчик пусть тебя до биржи довезет, а там на руках поднесешь. К самому дому никак не подъезжай.

— Откуда деньги эти? — спросил Степан. — Ваши?

— Это партийные деньги, — ответил Звонков.

Провожая Степана, Звонков говорил:

— Отправишься в воскресенье. Сегодня у нас вторник. Эти дни ни с кем не встречайся, на дом ни к кому из товарищей не ходи. Собрание в субботу пропустишь. И смотри в оба, все время смотри, каждого встречного человека должен понимать. Кто на работу, кто с работы, а кто по твоему следу пойдет.

Степан ушел От него и раздумывал, как не похожи эти люди на тех, которых знало его детство: добрых либо злых, трусливых, храбрых, казавшихся понятными, как солдатская сказка. Вот и Вера его обманула. А Павлов? Человек верный. Партийные деньги! Опять Степану не удалось пойти к химику. Он откладывал со дня на день. Мешали занятия в кружке, поручения, которые все чаще давал ему Звонков, вечерние встречи с Павловым, собрания. Степан чувствовал вину перед Алексеем Давыдовичем. Он понимал, что химик обижен и огорчен. Дня за три до встречи со Звонковым Степан твердо решил в воскресный день пойти к химику.

Наверно, думает: «Эх, сколько я на него силы затратил, денег не брал, из душевности хотел помочь, просветить, а он забурился, гуляет с женщинами, вино пьет по трактирам, жарит в карты, в орлянку, в очко».

Перед тем как идти к химику, нужно было поглядеть в книги: больше полутора месяцев он не занимался. Оттого ли, что соскучился Степан по дорогим ему учебникам; оттого ли, что эти книги напоминали ему о чувстве покоя и душевной легкости, бывшем до несчастья с Верой; оттого ли, что он сразу почувствовал на себе глаза матери, — особенно приятны показались ему теоремы и правила решений уравнений. Оказалось, он ничего не забыл. Занимайся он все это время, вероятно, уже дошел бы до объема цилиндра, доказал бы бином Ньютона я с электричеством кончил бы. У него ладони зачесались от нетерпения и беспокойства. Бином Ньютона! Он, Степан, воруя у себя отдых, недосыпая, добрался до такой высоты! Бином Ньютона! И могучее, жадное чувство охватило его: знать, знать, знать! Как много времени потерял он! И как долго еще ждать до воскресного дня.

XIV

Он вышел из дому на рассвете и, спустившись на дорогу, подумал: «А к Алексею Давыдовичу опять не попаду сегодня. Ах ты история какая!»

Он решил пройти в Макеевку пешком. Никто его не увидит ранним, темным утром. А на извозчичьей бирже могут встретиться знакомые, и начнутся расспросы: «Зачем в Макеевку едешь?» Можно сказать — на базар, ведь в воскресный день весь рабочий поселок пустеет, все на базар идут. «Зачем же, спросят, в Макеевку ехать?» — «Сало там дешевле, свинина». Знакомые скажут: «Врешь, одна цена», — и сразу заподозрят. Или сказать: «Гармонику там один человек дешево продает, еду посмотреть». А знакомые скажут: «Врешь, ты не умеешь на гармонике играть». Он: «Именно не умею, а желаю купить и научиться». Тогда знакомые скажут: «Ты ведь в инструменте ничего не понимаешь, — мы тоже в Макеевку едем, зайдем, посмотрим, посоветуем». Он: «Зачем это, время потеряете». А знакомые увяжутся: «На какой улице, в чьем доме гармонист живет?»

Едва светало. Издали глухо шумел завод; как всегда, над ним в облаках мелькали светлые пятна. Странно казалось Степану идти одному по дороге. Дойдя до перекрестка, он остановился, оглянулся на пустынную дорогу и пошел не к заводу, а в степь.

Утренний туман в степи оказался так силен, что глеевая гора шахты 4/5 не была видна, хотя Степан прошел мимо нее всего в тридцати — сорока саженях. Степан шагал быстро; дыхание, взмахи рук, и широкий шаг, и даже громкий стук сапог — все это связывалось вместе, подчиняясь внутренней музыке движения. Казалось, он никогда не остановится, не нарушит этого слаженного шага. И потому он внезапно остановился, желая убедиться, что этот ладный шаг, взмахи рук, постукивание сапог зависят от его воли, а не происходят сами по себе. Стало неприятно от непривычной тишины. Через дорогу поспешно, точно побаиваясь ее, перетекал туман. Как он бесшумно двигался! Туман казался совсем прозрачным, дорога под ногами чернела, крепкая, охваченная ночным морозом, с блестящими, накатанными колеями, а через несколько шагов она уже была в легком сером дыму, неясная, таинственная, точно кругом горела земля. А еще дальше стоял сплошной туман; он уже не двигался, а высокой огромной грудой лег на землю, закрыл дороги и людям, и свету, и ветру.

Степан вновь зашагал. Снова все связалось в ладную музыку — шаги, взмахи рук, и стук сапог по мерзлой земле, и глубокое, ровное дыхание. Он даже не заметил, как стало светло, как солнце и ветер разогнали туман, как бесшумен сделался шаг по увлажнившейся от солнца, словно покрывшейся испариной дороге.

Навстречу ехала линейка. Извозчик дремал, покачиваясь, а на клеенчатом матрасике чинно сидели, тесно прижавшись друг к другу, пассажиры: бабы, обмотанные платками, и рабочие в полушубках и черных пальто, все с кошелками; ехали, видно, в Юзовку на базар. Степан остановился, давая дорогу линейке, и никто не посмотрел на него — ни раскачивающийся извозчик, ни сонные пассажиры; одна только лошадь насторожила ухо, недружелюбно глянула холодным дымчатым глазом. Над степью встало солнце ранней весны, и земля блестела от капелек росы и казалась жирной, точно смазанной маслом. Плоские лужицы на дороге, еще недавно запаянные непрозрачным, оловянным ледком, оттаяли и сделались густыми, коричневыми. Только в заброшенных еще с осени глубоких колеях щетинился гребешками мутный лед. Дышать стало легко и приятно, туман уже не сжимал взора. Воздух был совсем ясен, только в одной стороне, казалось, стоял туман: то дымил своими трубами Макеевский металлургический завод.

И вдруг с какой-то необычайной силой открылась Степану суровая прелесть земли, на которой он жил. Казалось, что в груди у него вспыхнула такая же яркая, веселая световая искра, как те, что горели, блистали на ледяных гребешках вдоль дороги. Каким дорогим, каким милым был для него угрюмый родной край!

Степан пришел в Макеевку в девятом часу утра, разгоряченный ходьбой, голодный и взволнованный. Он прошел в холодную низину возле заводского пруда, потом начал подниматься по крутой грязной улице. Слева виден был заводской вал, весь в зеленовато-белых подтеках застывшего шлака, дальше курились доменные печи, мерцали яркие огни за стеклянными задымленными стенами мартена. Доносились знакомые запахи: острый сернистый — от глеевых гор, сладкий, тошный, отдающий миндалем и тухлым яйцом, — от коксовальных печей. «Макеевские», — с невольной насмешкой подумал Степан, поглядывая на доменные печи и кауперы. Почти всем рабочим свойственна добродушная насмешка к новому заводу. И хотя Степан знал, что макеевские домны — лучшие на юге, с наиболее выгодным соотношением между выплавляемым металлом и сжигаемым коксом, он не мог не усмехнуться, поглядев на них. «Дыму много, а толку мало», — подумал он, когда порыв ветра закрыл сизой зловонной пеленой улицу, голые деревья, дома, заборы.

Он вышел на главную улицу возле церкви и, оглядев площадь, зашел в чайную. Хорошо было после пустынной дороги очутиться среди людей. Казалось, тепло, хлебный дух и горьковатый запах махорочного дыма шли от потных лиц и веселых глаз посетителей чайной. Пьяных в утренний час почти не было; только у окна сидели два серолицых шахтера и несли тяжелый вздор:

— Я желаю вполне... вот и все, я прямо говорю: лучше он меня не тронь... я его, знаешь, ей-богу... на што деньги... мне ничего не жалко... душе обидно... Я его, знаешь, как...

Слова их, тягучие, нелепые, видимо, прекрасно выражали состояние их пьяных умов — путаное, нелепое.

А за остальными столами говорили о базарных ценах, вытаскивали из кошелок купленные вещи, показывали друг другу, щупали толстую материю на брюках, гнули халявы сапог, стучали по подошвам, поглядывали в мутное зеркало на новые фуражки, негромко перебирали лады гармошек, тренькали струнами мандолин и балалаек и, тревожась, что куплен плохой товар да еще переплачено, жадно требовали одобрения и качеству покупки, и сходной цене: