Степан Кольчугин. Книга вторая

— Ничего не вижу.

— А я вижу.

— Боже, какая вы хорошенькая, — сказала Анна Михайловна. — Совсем взрослая девушка. А еще недавно, батько наказывал вас за невыученный урок... И что же, вы венчаться будете?

— Я гражданским браком жить не собираюсь, — с достоинством ответила Олеся.

Анна Михайловна захохотала и захлопнула книгу.

— Вот это сказано с весом... рассудительная вы девица... — вытирая платочком стекла пенсне, говорила она; грудь ее колебалась от смеха, и она долго еще посмеивалась, качая головой: — Ах вы, современная Татьяна... И уж рассудительна и подозрительна: письма, изволите видеть, у нее кто-то читает!

Она шутила и с невольной обидой за Полю думала:

«Да, Сереженька подобрал невесту — и неразвита, вот только свеженькая... Надо Марусе написать: она все в последний раз беспокоилась, какая невестка будет у нее... У молодцов запросы простые. Лишь бы личико красивое».

— Олеська, — громко позвала Поля из соседней комнаты, — хочешь гулять?

— Пойдите, правда, погуляйте. Тут молодой человек приехал, на день у нас остановился. Покажите ему Крещатик, Думскую площадь. Он в Киеве впервые и один день только проведет, — сказала Анна Михайловна.

— Нет, нет, я не могу, — быстро сказала Олеся.

Поля, стоя в двери, насмешливо присюсюкивая, спросила:

— Слово Сереженьке, солнышку, котеночку, дала?

— Да, я обещала.

— Что? — удивленно спросила Анна Михайловна.

— Обещала ни с одним мужчиной не гулять и вообще...

— Да вы с ума сошли, — сердитым шепотом сказала Анна Михайловна, — какие «вообще», какие мужчины? Да ведь это бездна мещанства.

— Ему будет неприятно, зачем же мне это делать,— спокойно и упрямо отвечала Олеся.

— А ну тебя, ты домостроевская дура, — сказала Поля.

— Пожалуйста, оставь меня в покое, — отвечала Олеся и, оглянувшись на приоткрытую Полей во время спора дверь, тихо спросила: — Анна Михайловна, если он на один день приехал, зачем же он такую тяжеленную корзину привез?

— Не знаю, деточка, — ответила Анна Михайловна, — вы у него спросите. Кажется, каким-то родственникам он привез вещи.

Степан с Полей гуляли недолго.

Идя по Жилянской улице, они пересекли Кузнечную л вышли на широкую, плавно спускающуюся к Демиевке, Большую Васильковскую. Два ряда пышных фонарей освещали красивую, выложенную ровным камнем дорогу. Камень блестел, как темная вода при луне, и Степану казалось, что меж высоких освещенных домов течет река, несет на себе извозчичьи пролетки, трамвайные вагоны с широкими светлыми окнами. Поля глядела на эту вечернюю улицу скучающими глазами; восемь лет ходила она по Большой Васильковской, и каждый перекресток был связан у нее со скучными мыслями о невыученном уроке, опоздании, ссоре с подругой по парте, о покупке ирисок, тетрадей, циркуля. А ему эта скучная улица казалась чудом, — все дышало ново, таинственно, враждебно. Он, как лазутчик, затаив дыхание, смотрел на прекрасный город, заселенный чужими и непонятными ему людьми. Проехал автомобиль, ослепив их большими яркими фонарями, заполняя воздух пронзительными гудками сирены. Извозчичья лошадь, непривычная к автомобилю, кинулась в сторону, заскрежетала подковами по гладкому камню.

— Какое зловоние от этого автомобиля, — плаксиво сказала Поля, — Степан Артемьевич, я просто дышать не могу, пойдемте назад.

— Пошли, — сказал он, хотя ему очень хотелось быстрым шагом обойти эту улицу, дойти до Днепра, увидеть памятники и Лавру, Зоологический сад, кинуться смотреть площади, боковые улицы. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя, — утром встану с первым гудком, обегу весь город и на трамвае покатаюсь».

Он не мог понять, почему Поле не нравится запах на улице и почему она все жаловалась: душно, пыльно.

— Вот в наших местах запах, — сказал он, — вы бы у нас погуляли. Ночью золотари клозеты с Первой линии вывозят; им в степь невыгодно ехать, далеко слишком, так они заедут в рабочий поселок, пробки из бочек вытащат и скачут, а потом за второй бочкой едут. Вот утром выйдешь из дому — страшно дохнуть!

Он развлекал ее на обратном пути рассказами о заводе и шахтах. Она с жадным интересом слушала его, задавала вопросы, просила подробностей; и ей плоская, степная Донецкая область рисовалась адом, в громах, пламени, облаках серного дыма, — адом, из которого вышел ее добрый и спокойный спутник.

Дома Анна Михайловна постелила Степану на кровати сына. Когда Поля, пожелав ему спокойной ночи, ушла к себе в комнату, Анна. Михайловна быстро сказала:

— Как только вы ушли, приехали за багажом.

— Ну? Пошел, значит, сразу, — обрадованно сказал Степан.

— Я тоже довольна. Как гора с плеч.

Он уснул сразу и проснулся оттого, что городовой тряс его за плечо. Комната казалась полна полиции. У окна стоял, поставив ногу на табурет и подперев рукой подбородок, полицейский офицер в высокой фуражке.

Полицейские толкались, мешая друг другу, сдержанно кашляли, скрипели сапогами.

— Одевайтесь, одевайтесь, — повторял городовой.

Отвратительное, мучительное чувство беспомощности охватило Степана. Казалось, что слабость и беспомощность происходят оттого, что у него голые ноги, в рваных подштанниках, что сорочка открыта на груди, а вокруг стоят люди в застегнутых мундирах, в сапогах, с револьверами и шашками. Он инстинктивно спешил одеться, чтобы скрыть свою слабость.

Городовой, стоявший рядом, внимательно наблюдал, и Степан мельком отметил, что городовой особо обращает внимание на его темные от работы пальцы, на ботинки с латами, на солдатское грубое белье. Городовой сказал ему, переходя на «ты»:

— Вставай, хватит собираться.

Степан подумал: «Отметил рабочего», — и сказал:

— Ботинки должен я застегнуть?

Полицейский офицер подошел большими, уверенными шагами и громко спросил:

— Паспорт?

Степан подал ему паспортную книжку.

Полицейский взял паспорт и, не раскрывая его, а глядя Степану прямо в глаза, медленно, раздельно произнес:

— Кольчугин Степан Артемьевич.

Он, точно чародей, прочел фамилию и имя и отчество в глазах пойманного преступника. После он уж небрежно заглянул в паспорт и снисходительно кивнул. Степан молчал. Пока производился обыск, Степан сидел на стуле и медленно зевал, а внутри у него горело и трепетало. В своей неопытности, он хотел тут же все понять и объяснить себе. Предали? Может быть, все провалилось? Может быть, Киев провалил его? Или в поезде, или донецкие? Кто же? Силантьев? Павлов? Касьян? Очкасов? Савельев? Домашние? Нет, не выдали: никто не мог выдать. Но кто же выдал? Может быть, Кравченко, студент? Проследили просто? А как говорить? Бить будут? А мать в четверг ждет обратно. Уволят с завода. Какой, к черту, завод, тут пахнет каторгой. Пускай бьют, ладно. А когда мать брали, вот так же полиция все переворотила. Это неделю убирать будут, натоптали. Пять городовых, два дворника и старший чин — на меня одного. Бить будут? Как отвечать?

Быстрые чувства сменялись и сталкивались — то задор, то страх и тошная тревога.

Полицейский четко постучал в соседнюю дверь, играя своим богатым голосом, сказал:

— Мадам, прошу ускорить ваш туалет. Мне нужно войти к вам в комнату.

Анна Михайловна отвечала голосом учительницы:

— Я не цирковая трансформаторша. Когда оденусь, я скажу вам.

Городовые, ухмыляясь, переглянулись.

— Соколов! — позвал полицейский офицер.

— Слушаю, ваше благородие, — негромко отвечал городовой, будивший Степана, очевидно старший среди городовых.

— Возьми двоих и отведи арестованного в участок, а я здесь задержусь еще.

— Слушаю, ваше благородие.

— В третью его поместишь.

— Слушаюсь, ваше благородие, — отвечал Соколов, тоном своего голоса говоря, что нечего ему объяснять: человек опытный, он-то знает, кого надо в третью помещать.

Когда Степана выводили, Соколов в тесных сенях поддал его кулаком по спине и, тихо обругав плохим словом, сказал:

— Политик тоже, образованный, сукин сын, а руки черные, как у кота.