Степан Разин. 2

— Да? — удивился я. — Интересно. Ну, ладно. Посмотрим. Сначала с воеводой царским повстречаемся. Там видно будет.

Я прикинул по «карте», что «сформировал» у себя в голове, и понял, что это именно то место, на которое у меня чешутся руки. Мы с друзьями останавливались на берегу Каспия именно у той речки, про которую я сказал Фролу, а он сказал мне. А та река протекала в горах мимо городка с каким-то замысловатым названием, похожим на «Степанокерт». Что-то типа «Карамурза-керт». И — да, местные говорили про огромный, по их словам, родник. Что такое «огромный родник», я не представлял и особо не обратил на их слова внимание. Друзья ещё что-то рассказывали про те места, но я толком не слушал. Мы загорали и отдыхали на море, катаясь на большом трёхпалубном катере, и отдых был шикарен. Не до того мне было. А зря. Бог, как я сейчас понял, не даром даёт тебе жизнь. За всё надо платить. Да-а-а…

Скоро запахло из казанов жаренным мясом, луком, морковью, чесноком, другими специями… Варили плов. Много плова. Я не скупился. Денег хватало. Что их солить, что ли? Оттого ко мне в команду шли не только с Дона, но и из дальних деревень и городков. Из-под Новгорода шли, когда узнавали, что люди Степана Разина хоть раз в месяц, но едят плов. На запахи в Измайлово поначалу сходились со всей Москвы люди, и нищие, и обычные горожане. Просто понюхать, ибо на сам остров не пускали никого. И нищих тоже не привечали. Без корки хлеба не оставляли, но и не потчевали.

Те черносошные семейства, чьих кормильцев казаки забили до смерти во время бунта, переехали на проживание в Измайловскую деревню, а потом они все поголовно записались в холопы. Бабы-вдовы «переженились» на казаках. Сначала греховным браком, а потом и церковным. Но это было после.

Крестьян я не обирал. Еды нам с казаками хватало. Ловили рыбу, били зверя, птицу, выращивали овощи. Выжгли поруба, на которых заготовляли древесину, под посевы. Одного участка хватало, как говорили крестьяне на три-четыре года. За это время тот участок, что под паром, должен был зарасти кустарником и иной древесной порослью. О так по кругу. Урожай на гари получался богатый. Я, в первый раз увидев пшеницу и рожь, стоящую стеной, сквозь которую собака пробежать не могла, сам остолбенел.

И никакие удобрения не были нужны. Хотя под картошку рыбу крестьяне клать продолжили и следующий урожай ожидался лучше, так как всю мелкую картошку мы поели, оставив самую крупную. Вместо удобрений мы использовали мочевину, которую приказал собирать с каждого семейства и выделил специального человека с телегой и большой бочкой.

Крестьяне, привыкшие собирать селитру, не роптали и собирали «удобрение» и «жидкость для размягчения древесины» исправно. Более тяжёлый продукт пищеварения собирать я не рискнул, но рекомендовал крестьянам сваливать его в компостные ямы и пересыпать торфом, который добывали на местных и Яузовских болотах.

Царь Алексей Михайлович удивился, когда я попросил его дать мне разрешение на землях, не пригодных к пашне, добычу торфа. Торф, между прочим, и в эти века горел и весьма досаждал москвичам.

— Зачем тебе этот «торф»? — спросил государь.

— Но ведь он дымит! А если его выкопать, туда соберётся вода, а значит и гари не будет.

— Э-э-э… Тебе это зачем? Се — земли чужие. Тебе не отойдут.

— Ты, главное — разреши, государь. Даже не разреши, а прикажи сделать в тех землях проотивоогневые полосы. Не… Противопожарные рвы.

Тогда я, глядючи на пофигительское отношение царя к торфяникам, попросил внести в указ не только Яузовские торфяники, но и все другие в Московском округе. Царь согласился, а дьяк вписал.

— Да, пожалуйста, — пожал плечами Алексей.

После этого я настроил работников резать торф брикетами, для чего кузнецы отковали специальные пилы, тяпки, лопаты, и свозить его на особый склад, где торф сушили и использовали для топки изб, землянок и даже кузнечных горнов. Царь потом обозвал меня моим же любимым словечком «ухарь», и это мне было весьма лестно.

Мало того, мы наладили прессовку брикетов и их продажу горожанам. Поначалу, покупали одни голландцы и иные немцы. Потом пошёл слух, что раз немцы покупают, то это — ладное топливо. Торф горел намного жарче дров, но в специальных печах, которые сразу собрали себе сначала голландцы, а потом и высший слой московского общества. Так мы приобщались к Европейской цивилизации.

В измайловском «колхозе» были введена система учета трудодней, на которые потом выдавалась продукция, или деньги после её реализации. Измайловский народ не голодал и слух об этом распространялся, как степной пожар. Тоже стали говорить и про Ахтубинские поселения. Но это уже старались мы, распространяя были и небылицы про тамошнее изобилие. Особенно про изобилие соли.

* * *

Сидел, задумавшись над второй миской горячего плова, поглядывая в серебряный кубок с красным вином, что выдавили в том году из нашего винограда на Ахтубе.

Еще когда был жив царь Михаил Фёдорович, я попросил разрешить взять черенки винограда из его сада в Астрахани с целью попробовать посадить его в Измайлово. Черенки обрезали осенью и, связав пучками, заложили в бочки привезли в Москву. Здесь я хранил их до конца февраля, когда замочил их водой на трое суток, прорастил… Хе-хе… И так далее, по списку. Через три года, то есть, в прошлом году, на Ахтубе был такой урожай винограда, что казаки надавили десять бочек вина. В Измайлово виноград зреть отказывался. Кхе-кхе… Ибо, нефиг… Царю и того винограда на стол и вина, что в Астрахани давили, достаточно, а у меня не было. Теперь есть.

Вот его мы с казаками и пили, сидючи в казачьем «круге» в Кизлярском городке. Наползла ночь. Звёзды высыпали, словно небесное просо.

— Спой, Стёпка, — попросил Фрол. — Тоскливо, что-то. Про Стеньки Разина челны…

— Ха! Нашёл весёлую песню! — грустно рассмеялся я. Придавила и меня ночь чужая.

— Другую спою. Неси барабан.

— Так, здесь давно. Как же без него на братчине?

— Тогда начинай.

— Вон, пусть Леший стучит. У него ладно получается. Леший, стучи!

— Как стучать? — тут же откликнулся, словно ждал команды. Я огляделся. И другие казаки притихли. Я всегда пел на братчинах. А товарищи подхватывали. Они уже много моих песен знали, но сами не начинали.

— Лови ритм! — сказал я и запел:

— Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а…

Под зарю вечернюю солнце к речке клонит,

Всё, что было — не было, знали наперёд.

Только пуля казака во степи догонит,

Только пуля казака с коня собьёт.

Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а

Из сосны, берёзы ли саван мой соструган.

Не к добру закатная эта тишина.

Только шашка казаку во степи подруга,

Только шашка казаку в степи жена.

Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а

На Ивана холод ждём, в Святки лето снится,