Степан Разин

От Коломны по берегам Москвы-реки больших городов не стояло и в более поздние времена, а в теперешние и подавно. Вообще, и по Волге, и по Оке, и здесь было очень много сожжённых, или пустующих, заброшенных поселений. Земли России пустовали.

Делал я наброски и таких, вроде бы нерадостных мест и жилых посёлков, подписывая их. У меня образовался большой альбом, который я хотел отдать в переплёт и подарить царевичу Алексею. Надо же было как-то «подмазываться» к будущему царю. Жить-то Михаилу Фёдоровичу оставалось всего-то ничего. В сорок пятом году он должен отойти в «мир иной» по моим «прогнозам».

И не один пейзажный альбом получался, однако. Уже целый сундук готовых картин образовался. Я покупал два. В один уложил чистые листы картона, другой оставался пустым и наполнялся по мере моего продвижения в сторону Москвы.

Мы, как я понял, по разговорам, пришвартовались на Яузской стороне не очень далеко от городского земляного вала. Тут же рядом с пристанью имелся небольшой базарчик, куда мы захотели было метнутся, но меня и Фрола со струга не выпустили. Казаки, а их было у нас три десятка, попытались возмутиться, но Никита Журбин всех успокоил, сказав, что сейчас отправил во дворец гонца. 'И ежели царь примет тебя, княжич, прямо сейчас, что маловероятно, то придётся ехать, а ежели нет, то вы гуляете до того дня, когда призовут.

Гонец явился примерно через час, когда уже солнце подкатилось к горизонту, и сказал, что царя в Москве нет и когда будет никто не знает.

— Ну, и слава Богу, — подумал я и чуть было не осенил себя крестом, чёрт побери.

Получив некоторое время на отдых, мы с удовольствием, походили по Москве, поглазели на Кремль, приценились к товарам в торговых рядах и гостином дворе, который ещё стоял весь деревянный и разноразмерный. Безобразно выглядел Гостиный двор! Это я, как художник вам скажу.

Я не удержался, и набросал это нагромождение строений эскизно с разных ракурсов. Моё серебряное стило[1] сильно выручало меня, а кожаная папка с деревянной основой в виде тонкой, струганной доски, вставленной в специальный карман, стала отличным приспособлением для письма, или рисования.

Передвигались по Москве мы исключительно верхом. Пешими ходили только простые люди. Ну, а мы себя точно простыми не считали — казаки!

Моя лошадка Муська подросла и окрепла на ячмене, который я распаривал ежевечерне и подкармливал им лошадку, и вполне могла себе позволить носить меня, потяжелевшего, на своей одетой в попону и седло спине. Мы отлично находили с ней общий язык. Был у меня и каурый аргамак, привезённый Тимофеем их Персии.

Моя Муська была ростом чуть выше ста тридцати сантиметров, которые я отмерял на глаз. Мне трудно было обращаться с русскими мерами и я всё время пересчитывал их на метрические. Помня из начертательной геометрии, что милиметр, это, по сути, расстояние между двумя стоящими максимально близко рядом точками, я сделал отметки на палочке и её мерил, что мне было нужно.

Как охотник и любитель оружия, я знал, что «линия» — это русская самая мелкая мера длины и равна она двум с половиной миллиметрам. Вернее — два пятьдесят четыре. То есть две линии — чуть больше пяти милиметров. Четыре — сантиметр. А меру «линия» мне показал в Астрахани один из продавцов тканей, у которых я заказывал одежду. Поэтому я смог замерить свой рост, — оказавшийся равным метру и пятьюдесятью двум сантиметрам.

Так что лошадку свою я тоже смог измерить. Мне просто было интересно, какие они, эти лошади русско-монгольской породы?

Так вот, она имела рост чуть больше ста тридцати сантиметров в холке, короткую шею, голову с большим выпуклым лбом и маленькими ушами. Грива у этой лошади была короткой и стоячей, холка — низкой, туловище — длинным, с растянутой спиной и короткой поясницей. Ноги — тоже короткие и тонкие, с широкими копытами.

Что интересно и в наше время такие же лошади использовались в сельском хозяйстве. А в это время эти невзрачные лошадки и использовались для самых разных целей — и для крестьянского труда, и для военного дела.

Аргамак был выше Муськи на тридцать сантиметров. У него была глубокая, овальной формы грудь, высокая и длинная холка, длинные спина и поясница, немного покатый круп с хорошо развитой мускулатурой, низко посаженный хвост, длинные и тонкие ноги с хорошо развитыми суставами и небольшими крепкими копытами.

Это, конечно же была верховая лошадь, ни для какой другой работы не пригодная.

Моего аргамака везли на струге, привязанного в специальном стойле кожаными ремнями-растяжками. Я пока на нём не ездил. Он меня невзлюбил сразу. Мне он тоже не очень нравился. Можно было бы продать его в Астрахани, и купить другого, которого я уже присмотрел там, но Тимофей по непонятным причинам воспротивился. Да и времени на торговлю не оставалось.

На Яузе коней вывели со стругов в специальные «гостевые» конюшни с загонами и я про своего аргамака, собственно, забыл. Вспомнить пришлось тогда, когда на моего аргамака пришёл жаловаться какой-то новгородский купец, закупивший на Москве несколько ахалкетинцев. Так в мои времена называли таких лошадей.

Альберт, как прозвал его я из-за того, что это имя у меня вызывало ассоциации вредности владельца, покусал самца — ахалкетинца и покусал сильно. Альберт порвал противнику горло и даже достал до шейной сонной артерию. Когда я представил эту шей, я едва не траванул. Мало того, Альберт, пока его противник находился в беспамятстве, «оприходовал» остальных лошадок. Купец требовал «виры».

Как оказалось, ахалкетинца удалось спасти. Видимо всё же повреждения шеи не были такими, как их представил себе я. Вызвав казака, который отвечал за наших лошадей, я узнал следующее. Сломал загородку, отделяющую загоны, ахалкетинец. Чем-то ему мой Альберт не понравился. И я его где-то понимаю. Слишком уж у моего аргамака была независимая и горделивая морда.

— Э-э-э… Какой же виры вы требуете, милейший, ежели мой конь тут защищающаяся сторона.

— Кая сторона? — опешил купец.

— Сторона защиты, блять! — выкрикнул я. — Он оборонялся! Твойнапал! Это с тебя надо взять виру, пень стоеросовый!

— Ты это кого пнём назвал? — казачья твоя морда.

— Ты тупой, как пень, если пришёл с меня виру требовать.

— Они, эфенди, специально к аргамаку кобылок подводили. И этот там стоял. Я так думаю, они нарочно загородку убрали, чтобы воровски свести своих кобыл с Альбертом твоим. А тот конь увидел, что твой его кобыл жарит и куснул аргамака. Когда тот пялил кобылу-то. Ну твой и не сдержался. Я бы тоже не сдержался, ежели б кто меня на бабе куснул. Хе-хе-хе.

— Ах ты, паскуда! — озлобился я на купца. — Ты мне виру пришёл всучать, сучий потрох? Я вот прикажу тебя сейчас выпороть, что бы тебе неповадно было воровать чужое семя. Знаешь сколько я за него в Персии отдал? Для того, чтобы тут породу разводить. Я его царю в подарок вёз, на случку с его кобылками, а ты его уже оскотинил, паразит. Да я сам на тебя царю челобитную напишу!

Я оглянулся ища начальника охраны.

— Пиши челобитную, перс! Знаешь как?

— Догадаюсь!

— Пиши и срочно в царский челобитный приказ снеси. Моим полным именем подпиши. И возьми бумагу с тугрой. А завтра я царю сам скажу.

— Исполняю, эфенди.

— Э… Эфенди?! — очнулся купец. — Царских кобыл?

Он вдруг рухнул на колени и пополз ко мне.

— Не погуби, отрок! — взревел купец. — Не погуби. Христом-Богом!

— Охренел?! — от неожиданности я даже не знал, что сказать и немного отшагнул назад.