Стержень мрака (Атлантический дневник)
Шрифт:
СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЕ КОРОЛЕВСТВО
Девяносто пятое шоссе – восточный коридор Соединенных Штатов, тысячи две километров параллельно атлантическому побережью. Систему федеральных автодорог заложил президент Рузвельт в борьбе с экономическим кризисом, а в годы послевоенного процветания продолжил Эйзенхауэр. Девяносто пятое знает на Востоке если не каждый ребенок, то уж по крайней мере любой 16-летний с новенькими водительскими правами в кармане. Впрочем, на ферме подросток может получить права и в 14.
Сразу к северу от Вашингтона, где машины даже в праздничный день движутся беспросветной колонной, я вдруг замечаю черепаху, переходящую дорогу. При виде такой дерзости перехватывает дыхание. Американцы вообще-то избегают давить животных, некоторые даже приклеивают на бампер предупреждение о возможности резкого торможения, но обилие машин и зверья все-таки сказывается: то и дело видишь на обочине сошедшего с земной орбиты
Самое поразительное в этой черепахе то, что она уже фактически завершила переход, одолев все три битком набитые линии, и теперь пересекает правую обочину, чтобы скрыться в кустах. Она держит голову перископом, дивясь необъяснимой людской торопливости, и переставляет лапы, твердо обдумывая каждый шаг. Она уверена, что успеет к месту своего назначения.
Американская дорога – это отдельный образ жизни, способ существования. В Европе дороги сейчас кое-где не хуже, а порой и лучше, потому что новее. Но там это практически продолжение улиц, города и деревни стоят слишком плотно – просто путешествие из пункта А в пункт Б. В Америке, особенно где-нибудь в глубине, в предгорьях Скалистых или в пустыне, дорога становится суверенной, независимой от исходного и конечного пунктов. Если прибегнуть к языку старинной научной фантастики, сериала «Звездный след», машина выходит в гиперпространство, а шофер впадает в медитацию или гибернацию – для этого у него стоит на руле регулятор крейсерской скорости, который запираешь на каких-нибудь семидесяти милях в час. Можно спокойно читать книгу – сам я никогда не рисковал, но видел, как это делали другие.
Впрочем, для большинства дорога – это работа. На грузовике размером с космический челнок написано «Вежливо ли я еду?» и приведен номер телефона, чтобы позвонить, если невежливо. На другом: «Требуются опытные водители. Оплата – от 30 до 40 центов за милю». Взгляд невольно сползает на собственный спидометр, и в голове затевается бесполезная арифметика.
Страна однажды встала на колеса и с тех пор куда-то мчится. Это понимаешь по неизменному обилию прокатных автофургонов для перевозки имущества. То ли нашел по объявлению работу в дальнем штате, то ли просто навязло в зубах место жительства, погрузил мебель – и вперед. Наверное, сказывается ген вчерашних покорителей Запада. Впрочем, самых благополучных покорителей перевозят за счет фирмы, и они скучают, созерцая дорожную паутину в иллюминаторе «боинга».
Для удовлетворения сиюминутных нужд вовсе не обязательно покидать гиперпространство. Дорога снабжена зонами отдыха, самодостаточными космическими станциями: заправочная колонка, хирургически стерильные туалеты, рестораны с аккуратной пластмассовой едой, а в Неваде – даже казино, где можно быстро проиграть настоящие деньги. Переселенец разминает ноги, подтягивает ремни на упакованном имуществе, ведет на собачью площадку семейного золотистого ретривера и остальных детей. Тут же – сувенирный магазин с образцово бесполезным ассортиментом: брелок для ключей с зубастым силуэтом штата, снежный ландшафт в стеклянном баллоне, малиновый плюшевый медведь в майке с надписью «Мэриленд» – штанов ему почему-то не предусмотрели.
Я временно покидаю гиперпространство и выхожу, если продолжить метафору, в глубокий космос. Городок Карлайл расположен в самом сердце Пенсильвании, у подножия Аппалачей. Я прожил здесь почти пять лет, обучая студентов колледжа Дикинсон русской словесности.
Если через пятнадцать лет заглянуть в Нью-Йорк или Москву, окажешься в совершенно другом городе. В Карлайл прибываешь словно не на автомобиле, а на машине времени, возвращаешься ровно в исходную точку – вопреки Гераклиту, есть реки, в которые можно ступить и дважды, и трижды. В городе всего 16 тысяч населения, он построен вокруг колледжа. Университеты в Америке обычно расположены на собственной территории, так называемом «кампусе», с экстратерриториальными правами, обычно даже с собственной полицией. Вокруг центральной стриженой поляны стоят все те же здания – административный Олд-Уэст с деканатом, здание гуманитарных кафедр, научные лаборатории. Идут занятия – некоторые, по случаю хорошей погоды, проводятся прямо на лужайке, студенты расположились на траве амфитеатром вокруг профессора, жуют травинки и невпопад отвечают на детские вопросы – я позволяю себе слегка подслушать. Профессор мне неизвестен, но, зайдя в кабинет декана, я вижу точь в точь ту же самую секретаршу, словно она все годы просидела в формалине, и секретарша, на секунду прищурившись, называет меня по имени.
Кажется, что оказался здесь посмертно, в каком-нибудь чистилище – для ада недостаточно плох, в рай не выслужился, и приходится повторять пройденное. Чистилище – загробная жизнь для второгодников.
На факультете иностранных языков – тот же запах, что и тогда, старые здания не меняют привычек. Дикинсон – один из тринадцати так называемых «колониальных» колледжей, и эта древность остается главным предметом гордости, хотя
конкурировать с Гарвардом не получается. Здесь куются крепкие средние кадры чиновничества для недалекого Вашингтона, рабочие лошадки бормашины и адвокатской конторы. Ну, от силы какой-нибудь федеральный министр или штатный сенатор.Впрочем, кое-что все-таки изменилось. Некоторые из правил парковки на окрестных улицах – неожиданно по-итальянски, Дикинсон имеет филиал в Болонье и программу обмена с тамошним университетом. В супермаркете Giant, куда я с возобновленным через пятнадцать лет приятелем заглянул за припасами, – новинка, автоматический кассир, который считывает коды на товарах, загадочным образом определяет вес и номенклатуру овощей и казенным женским контральто лопочет многословные инструкции. В конце концов все-таки предлагает прибегнуть к услугам живого продавца – стоп машина. Может быть, там внутри – карлик, как в шахматном автомате, с которым играл Наполеон. Какой-нибудь невезучий питомец Дикинсона, из моего урожая.
Уезжая наутро, я делаю заведомый крюк на юг, в знакомые персиковые рощи. Ругать американские фрукты вошло в обычай у русских туристов, которые по наивности покупают их в магазинах пластмассовых изделий. Настоящие фрукты продаются у фермеров в придорожных палатках, бушелями, то есть ведрами, и они легко дадут форы итальянским или сочинским. Рядом – экзотические изделия домашней кулинарии, пироги с патокой и варенье: из айвы, из красных помидоров, из чудовищно жгучего перца халапеньо.
На сельской дороге – привычные пробки, машины выстраиваются в хвост гужевым повозкам амишей, никто не ропщет. Амиши – строгая протестантская секта, сохранившая быт незапамятных времен. Они не верят в электричество, автомобили и прививки от гриппа, ходят, соответственно полу, в черных шляпах и чепчиках, а на одежде почему-то не имеют пуговиц, предпочитая завязки – пуговицы от лукавого. У женщин – два платья: лиловое праздничное, в котором выходили замуж, и черное на все остальные дни. Молодежь бунтует, покупает на карманные деньги автомобили и прячет в амбарах под сеном. Амиши, надо отдать им должное, прибыли из еще более отдаленного прошлого, чем я.
Кто-то из слушателей в письме возмущался моим словоупотреблением: дескать, какие могут быть графства и графы в стране ковбоев? Я прожил в Америке много лет и ковбоев видел только в кино, а вот в графствах бывал неоднократно, в одном даже регистрировал акт гражданского состояния. Да и в Англии графы появились намного позднее графств, они там импортные, как и в России. Может быть, еще не поздно и для Штатов, хотя в присяге на гражданство отрекаешься от всех заморских титулов.
Как бы то ни было, граничная с Канадой область штата Вермонт, треугольник из трех графств, именуется Северо-Восточным королевством. В данном случае это – не административная номенклатура, а дань гордости и восхищения. Журнал National Geographic Traveler включил Вермонт в перечень пятидесяти самых красивых мест земного шара, наряду с такими достопримечательностями, как Венеция, греческие острова и гавайские пляжи. В горных долинах к югу – два сезона, осенняя окраска лесов, когда цветовой спектр становится тесен, и зимняя лыжная лихорадка. На севере, с его пологими холмами и резными озерами, есть только лето и воздух, который впору пускать на экспорт в герметических банках. Чистилище пройдено, мы, наконец, в раю.
Лицо Вермонта резко отличается от других штатов, и поначалу не понимаешь, в чем дело – соседний Нью-Хэмпшир очень похож по рельефу и флоре. И вдруг догадываешься: вдоль дорог не высятся вездесущие рекламные щиты, источающие сутолоку и немые вопли даже в марсианской глуши пустынь или Скалистых гор. Щиты запрещены законом штата. «Макдоналдсы» не запрещены, но и на них здесь натыкаешься нечасто.
На спортивной базе в Крафтсбери я представлен как корреспондент экзотической заморской радиостанции, и меня с почетом поселяют в фанерную избушку с железной печью и настольной лампочкой в сорок свечей. Остальные удобства – по ту сторону дороги, куда по утрам этим летом путь порой лежал и через заморозки, но сейчас погода благосклонна. Длинное и гладкое как лезвие озеро, километра на два с половиной, по пути к берегу из-под ног прыскают бурундуки с хвостами наперевес, словно заводные игрушки с тугой пружиной. Здесь занимаются греблей – только что прибыл новый контингенту женщина-инструктор обучает абитуриентов азам: как забраться назад в лодку после того, как неизбежно из нее выпадешь. Потом на бескильватерной моторке мы объезжаем водоем с расползшимися байдарочниками: весь берег в деревьях, обстриженных снизу как под линейку – это не от паводка, а работа оленей, высота их вытянутой шеи. Местный ветеринар только что приобрел солидный кусок берега, но строить запрещено экологическим законом, и, наезжая, он живет в вигваме. Зимой все наглухо затянет льдом и снегом, а вокруг озера проляжет лыжня. Кажется, перетерпи здесь январь-февраль, глядя в белое до боли окно, и вспомнишь все забытое горожанами, как Амундсен с Нансеном, но мои здешние друзья предпочитают в эту пору Флориду или даже Израиль.