Стержень мрака (Атлантический дневник)
Шрифт:
Последняя работа Мирского, «Антология современной английской поэзии», вышла в свет уже после его ареста – и без его имени.
Естественно, казалось бы, сравнить судьбу Дмитрия Мирского с судьбой другого возвращенца, «красного графа» Алексея Николаевича Толстого. Но это сравнение рассыпается под руками: аристократизм Толстого был дутым и не выдерживал никакого сравнения с родословной Рюриковича, а его бесспорный литературный дар, на фоне достаточно гибкой совести, был с успехом поставлен на службу режиму. Козырем Мирского была блестящая эрудиция и острый ум, столь печально изменивший ему в 32-м году: он прибыл в Советскую Россию с набором тончайших и никому не нужных инструментов, как какой-нибудь ювелир на строительство того же Беломорканала.
Куда благодарнее сравнить его с Владимиром Набоковым, не возвратившимся и не думавшим возвращаться, человеком, встроившим ностальгию
Осталась книга, чьи читатели живут преимущественно на Западе и которая по сей день не может преподать России заключенного в ней урока. Природный аристократизм автора позволяет ему подняться над предрассудками современников и потомков и воздать каждому по заслугам, не источая сахарной слюны подобострастия, которой Россия, еще с советских времен и по сей день, поливает свои реальные и мнимые ценности, будь то юбилейный Пушкин Юрия Лужкова или сталинский летописец Эйзенштейн.
К его чести, в отличие от столь многих других интеллектуалов, он никогда не строил из себя человека из народа и не приписывал ему никакой чудодейственной мудрости. Праведная многострадальность и терпеливость, упоминаемые с тошнотворной регулярностью в качестве верховных добродетелей русского народа, как его собственными напуганными властителями, так и завороженными иностранцами, были для Мирского достойны презрения. Он называл Платона Каратаева, крестьянского «гуру» из «Войны и мира», «невыносимым»: «Это – абстракция, миф, существо иных измерений и законов, чем все прочие в романе». Единственным человеком бесспорно скромного социального происхождения, с которым Мирский имел дело иначе, чем со слугой или солдатом, был, прежде чем он встал в ряды пролетарской интеллигенции СССР лет пятнадцать спустя после революции, Максим Горький… Один из немногих представителей интеллигенции, действительно знавших, о чем тут идет речь, Горький от души презирал подобных людей, вместе со всей «темной» массой российского крестьянства.
Русская литература предстает на страницах Мирского без розового флера, со всеми зазубринами и случайными огрехами, и величия ей от этого не убавляется, оно лишь прирастает подлинностью. Как знать, в какую сторону повернулась бы сегодня наша мысль, если бы эти слова о Платоне Каратаеве прививались нам с детства. Может быть, в сегодняшнем патриотизме было бы куда меньше инстинктивного холопства, чем тому способствуют дурно переваренные толстовство и достоевщина.
Мирский, в отличие от Алексея Толстого и Набокова, не был беллетристом, автором выдуманных миров, и, может быть, именно это закрыло для него оба пути к бегству, изобретенные каждым из них в соответствии с собственными наклонностями. Ностальгия была неизвестна дореволюционной России – скорее напротив, Пушкин, которому так и не выдали паспорта, страдал ее прямой противоположностью. Ностальгия приняла эпидемические масштабы в средних кругах первой русской эмиграции – средних в любом измерении, пораженных исторической бестолковостью и растерянностью и явивших геологические пласты профессиональной бесполезности. Эмиграция с ее ностальгией стала задним числом одним из лучших доказательств если не справедливости, то, по крайней мере, неизбежности большевизма. Каким образом этот микроб поразил один из самых ясных умов диаспоры, для меня навсегда останется загадкой. Мы стараемся жить каждый по-своему, но оступаемся и гибнем одинаково.
«Вот каким образом товарищ князь Мирский, аристократ среди критиков, обрел вечный покой, – пишет в заключение своего труда Джералд Смит. – Когда-нибудь в будущем, быть может, в его собственной стране найдут способ почтить его память достойным образом. До тех пор пусть эта книга послужит временным надгробным камнем».
Этот временный камень будет прочнее и долговечнее, если книгу Смита озаботятся перевести на русский язык, но надежд на это, при нынешнем культурно-финансовом раскладе, не так уж много, по крайней мере в ближайшей перспективе. А до тех пор не только в биографии Дмитрия Святополк-Мирского, но и в истории страны останется наспех заколоченная досками дыра, перекрытая
тропа, выбрав которую мы могли бы оказаться в совершенно ином пространстве. Мирский показал нам, что свобода – это личное свойство человека, а когда он выбирает кандалы, его судьба становится судьбой страны. Страна не становится богаче, но человек – неизбежно беднее. Россия отвергла талант сына точно так же, как за тридцать лет до этого отвергла талант отца.Наших мертвецов по-прежнему хоронят чужие, мы все еще не хозяева собственному кладбищу, и мавзолей ему не замена. Эту назойливую доброту иностранцев можно до поры обезвредить привычным поношением и поиском корыстных мотивов – если не слишком присматриваться к собственным.
ЧЕЛОВЕК С МОЛОТКОМ
В годы холодной войны история была предсказуемой: капитаны государственных кораблей имели подробные лоции, то есть доктрины поведения в мире, разделенном на два лагеря. О советской доктрине рассказывать незачем, а что касается Запада, то ему проложила курс статья американского дипломата Джорджа Кеннана, опубликованная в 1947 году и определившая правильное поведение в отношении коммунистического лагеря как «сдерживание».
На исходе 80-х годов XX века противостоянию пришел конец, а вместе с ним исчезла и царившая до тех пор ясность. Речь пошла о некоем «новом миропорядке», в самом приятном смысле, а политолог Фрэнсис Фукуяма даже опубликовал статью об окончательной и бесповоротной победе либерализма в мировом масштабе. События очень скоро показали всю смехотворность такого прогноза, но Фукуяма все-таки переиздал свою статью, раздув ее до размеров книги – денежные идеи на дороге не валяются.
В 1993 году у Фукуямы появился, наконец, внушительный оппонент: профессор Гарвардского университета Самюэль Хантингтон опубликовал статью под названием «Столкновение цивилизаций» – в том же журнале Foreign Affairs, где за 46 лет до этого вышла основополагающая статья Кеннана. Тезис Хантингтона был куда менее наивным и гораздо более мрачным, чем предсказания Фукуямы, его было не зазорно принимать всерьез, и о нем заговорили во всем мире как о возможной карте дальнейшего исторического путешествия.
В 1997 году Хантингтон расширил и дополнил свой тезис – теперь он тоже вышел в объеме книги под названием «Столкновение цивилизаций и перестройка миропорядка». С тех пор эта книга остается в поле зрения всех международных политических дискуссий, а после сентябрьских террористических актов в США интерес к ней резко возрос. Между тем в России Хантингтона если и обсуждают, то лишь первоначальную короткую статью, как правило на полном заряде патриотической ненависти и без разбора концепции – то есть не читая, в традиции литературной дискуссии вокруг «Доктора Живаго» и «Архипелага ГУЛАГ». В связи с этим мне кажется, что пришло время всерьез поговорить об этой книге.
В эпоху холодной войны государства группировались вокруг двух основных принципов – доктрины коммунизма и понятия так называемого «свободного мира». При этом совершенно не важно, в какой степени они действительно разделяли идеи коммунизма или либерализма, – речь идет о политике, а не об идеологии. С тех пор как эти два лагеря прекратили свое существование, государства, по мнению Самюэля Хантингтона, в поисках центра политического тяготения все теснее смыкаются вокруг идеи цивилизации, которая существовала всегда и которую не отменила временная идеологическая поляризация. Что имеет в виду Самюэль Хантингтон, говоря о цивилизации – вернее, о цивилизациях? Вот как он сам определяет это понятие:
Цивилизация – это самая широкая культурная сущность. Деревни, области, этнические группы, национальности, религиозные группы – все они имеют свои различные культуры на разных уровнях культурной разнородности. Культура деревни в южной Италии может отличаться от деревни в северной Италии, но обе обладают общностью итальянской культуры, которая отличает их от немецких деревень. Европейские общины, в свою очередь, будут иметь общие культурные черты, которые отличают их от индийских или китайских общин. Однако китайцы, индусы и жители стран Запада не являются частями какой-либо более широкой культурной сущности. Они представляют собой цивилизации. Таким образом, цивилизация – это высшая культурная группировка людей и самый широкий уровень культурной идентичности людей, за исключением того, что отделяет человека от других биологических видов. Она определяется как общими объективными элементами, такими как язык, история, религия, обычаи и институты, так и субъективной самоидентификацией людей.