Стержень мрака (Атлантический дневник)
Шрифт:
Сам Гарретт Хардин выдвинул свою концепцию с целью анализа необузданного роста населения нашей планеты, и в качестве решения проблемы общего достояния он в первую очередь упоминает ее простое математическое решение – нулевой рост при достижении уровня, не доходящего до максимального. Если подумать, что это означает на практике, волосы встают дыбом. Это означает, что ни один житель планеты не вправе заработать сегодня на доллар больше, чем вчера, завести сверхлимитную курицу или даже родить не включенного заранее в смету ребенка. Он не вправе что-либо изобрести, поскольку это может привести к повышению производительности труда, то есть к экономическому росту и дополнительной нагрузке на ресурсы. В конечном счете ему нельзя даже позволить читать лишнее, так как это может навести на крамольные мысли о лишнем долларе или ребенке. Между
Даже если вообразить, что какое-то общество реализовало внутри себя мрачную утопию нулевого роста, оно вынуждено жить среди других обществ, которые рано или поздно его обгонят, увеличат собственную долю ресурсов и обрекут утопию на гибель. Нас обгоняют, даже когда мы бежим, а уж когда стоим на месте, то и подавно. Единственный способ полностью снять с себя проклятие трагедии общего достояния – это установить мировую диктатуру, полный контроль над каждым жителем земли и его мыслями и желаниями. Может быть, кому-то это и покажется выходом, но это совершенно невообразимо. Но альтернатива тоже представляется неизбежно трагичной – луг в конечном счете будет вытоптан, и коровы передохнут.
А что же думает по этому поводу Джаред Даймонд, чья эрудиция, конечно же, намного шире моей и который уделил этой проблеме куда больше времени?
Таким образом, человеческие общества и более мелкие группы принимают катастрофические решения по целому ряду причин: неспособность предвидеть проблему, неспособность понять ее, когда она уже возникла, неспособность попытаться решить ее после того, как она понята, и неспособность к успешному ее решению. Все это может прозвучать пессимистически, как если бы неудача была закономерностью в принятии людьми решений. На самом деле… дело обстоит вовсе не так. Многие человеческие сообщества предвидели, понимали, пытались решить и успешно решали проблемы окружающей среды. Так например, империя инков, жители горных районов Новой Гвинеи, Япония XVIII века, Германия XIX века и высший совет вождей архипелага Тонга осознали риск, который представляет собой обезлесивание, и все они приняли успешные программы лесонасаждений и охраны лесов.
Должен сказать, что радость по поводу успешного решения инками проблемы обезлесивания несколько омрачается тем фактом, что сама империя инков давно канула в забвение. Все эти решения, вызывающие у Даймонда одобрение и надежду, носят строго временный и локальный характер, тогда как трагедия общинных угодий разыгрывается на планетарной сцене, с которой нет возможности сойти в партер, а затем в гардероб за пальто. Советский Союз был типичным случаем такой трагедии, где власть над лугом захватил комитет, который, как объяснили крестьянам, воплотил в себе их волю, и луг оказался вытоптанным еще скорее, чем если бы этим занимались отдельные крестьяне со своими частными буренками.
А вот более глобальный пример – сегодняшнее наступление исламофашизма на либерально-демократическую цивилизацию. При всей идеологии этого движения – а она, надо сказать, довольно невнятна, – его фундаментальные мотивы вполне просты. В период своего расцвета исламская цивилизация контролировала значительную часть мировых ресурсов, а сегодня одни лишь Соединенные Штаты, чье население составляет менее двадцатой доли мирового, потребляют более четверти общего достояния. И если завтра этот баланс изменится, то вряд ли в пользу всех и каждого.
Проблема гибели цивилизаций – это лишь более общий случай проблемы человеческих сообществ, которые, как показала история, всегда конечны во времени. И трагедия общего достояния показывает, что такой исход закономерен, потому что ресурсы нашего мира конечны – проигравшие в этой игре после нескольких попыток уже не получают нового шанса, будь то инки, кхмеры Ангкор-Вата или древние римляне. Невольно вспоминается, что сразу после 11 сентября 2001 года известный британский физик Стивен Хокинг, человек глубокого и, в иных обстоятельствах, вполне практичного ума, заявил, что единственная наша надежда – это эмиграция в космос. В противном случае, очевидно полагал он, наши шансы равны нулю – мы неизбежно вытопчем свой общинный луг. Куда реалистичнее было бы апеллировать к нашей личной совести, которая, в
отличие от космических пришельцев, все-таки время от времени подает голос. Но совесть пасует перед более универсальным законом, принципом эволюции, согласно которому бессовестный всегда в преимуществе, как кукушка перед сойкой.ВСЕ, ЧТО ИМЕЕТ МЕСТО
25 октября 1946 года в одной из аудиторий Кинг-колледжа в Кембриджском университете состоялось очередное заседание так называемого «Клуба нравственных наук» – еженедельного собрания, где профессора и студенты слушали и обсуждали доклады и философские идеи своих коллег. В отличие от множества других это заседание стало легендой, которая жива и по сей день.
Дело в том, что в этот осенний день в потрепанном недавней войной полуголодном университетском городе в первый и единственный раз сошлись под одной крышей самые яркие интеллекты столетия, и их встреча завершилась памятным скандалом. С одной стороны, это был председатель клуба, кембриджский профессор Людвиг Витгенштейн. Ему противостоял гость-докладчик, Карл Поппер, только что прибывший из Новой Зеландии, где он провел годы войны, преподавая философию. Из числа прочих следует назвать также Бертрана Рассела, к тому времени уже патриарха философии, которому и Поппер, и Витгенштейн были во многом обязаны своими взглядами и который, по мнению некоторых, сыграл на этом заседании роль провокатора.
Вот что произошло в этот вечер, по крайней мере по воспоминаниям одного из участников. Доклад Поппера, тема которого была выбрана, возможно, по совету Рассела, был посвящен существованию реальных философских проблем, в то время как Витгенштейн считал, что никаких философских проблем не существует. В пылу разгоревшегося спора Витгенштейн взял в руки стоявшую у камина кочергу и принялся нервно жестикулировать ею в такт аргументам. Когда он предложил Попперу привести пример нравственного суждения, тот не полез в карман за словом и заявил, что не следует, дескать, угрожать кочергой приглашенному докладчику. Витгенштейн покинул аудиторию, хлопнув дверью.
Этот скандал с кочергой приобрел такой резонанс потому, что его главные герои – мыслители исторического калибра. И Витгенштейна, и Рассела, и Поппера многие, хотя не обязательно одни и те же люди, ставят в один ряд с такими классиками, как Платон и Аристотель, Дэвид Юм и Иммануил Кант, и истоки их конфликта – вовсе не в личной неприязни, хотя она тоже имела место, а в столкновении мировоззрений. Британские журналисты Дэвид Эдмондс и Джон Айдиноу построили вокруг этого эпизода документальную повесть под названием «Кочерга Витгенштейна», и она, к несомненному удивлению авторов и издателей, стала бестселлером.
Приведенный эпизод в Кембридже изложен так, как его вспоминает сам Карл Поппер в своих мемуарах «Неоконченный поход», и некоторые из ныне здравствующих очевидцев считают, что он несколько приукрасил его к собственной выгоде и возвеличению. В своем соперничестве с Витгенштейном он выступал с заведомо невыгодных позиций, против философа, чье имя стало уже при его жизни почти нарицательным: о человеке скромных умственных способностей говорят, что он «не Витгенштейн». Вот как характеризуют его уникальное обаяние Эдмондс и Айдиноу:
Отчасти эти его чары дошли до нас в блеске глаз и оживлении духа его бывших студентов, когда они вспоминают его и ту власть, которую он до сих пор имеет над ними. Отчасти они видны в его загадочных высказываниях, которые можно подвергать бесконечному процессу толкования и перетолкования. Отчасти это – сложность его личности, дошедшая до нас в воспоминаниях и комментариях… В одном романе он выведен как «пустынный мистик, живущий хлебом, дождевой водой и молчанием».
Но остановить описание в этой точке – значит впасть в серьезное заблуждение. Прежде всего, Витгенштейн дошел до нас как динамичная и властная фигура. Те, кто его знал, как друзья, так и враги, описывают его в выражениях, лишенных сдержанности. А упоминания о Витгенштейне в целом потоке литературных и художественных работ… – разительное подтверждение того обаяния, которое он сохраняет много времени спустя после смерти… Американский критик Марджори Перлофф перечисляет восемь романов и пьес, двенадцать стихотворных сборников и шесть перформансов и произведений экспериментального искусства, посвященных Витгенштейну или написанных под его влиянием.