Стержень мрака (Атлантический дневник)
Шрифт:
Сегодняшняя официальная Франция, мишень критики Ревеля и многих других писателей, превратилась в бастион сопротивления заморским культурным веяниям. В первую очередь это видно на примере киноиндустрии, самой денежной культурной отрасли. Франция гораздо ревностнее стоит на страже своего национального кинематографа, чем другие европейские страны, хотя и они тоже не держат семафор открытым. Значительную долю бюджета французского кино составляют государственные субсидии, а это, в свою очередь, освобождает режиссеров от необходимости уделять чрезмерное внимание рыночной конъюнктуре. Естественно спросить, откуда берутся деньги? Прокат зарубежных фильмов, среди которых преобладают американские, облагается особым налогом в пользу отечественной культуры. В результате получаем порочный круг, а вернее, спираль: чем упорнее французские
В литературе, надо сказать, дело обстоит несколько лучше. Правда, за исключением Мишеля Уэльбека трудно назвать серьезного французского писателя, который пользовался бы сегодня мировой известностью. С другой стороны, недавно мне попался на глаза репортаж агентства France-Presse о том, что серьезная литература не только не умерла, как давно пророчили в той же Франции, а вполне жива – беда в том, что она живее всего в англоязычных странах, в первую очередь в Соединенных Штатах Америки. По счастью, книжный рынок не обложен тарифной блокадой, и поэтому французские читатели Дона Делилло, Филипа Рота и Сола Беллоу сделали это открытие задолго до France-Presse.
Во Франции, быть может, ярче, чем в других европейских странах, виден парадокс современной идеологии – странное совпадение интересов бюрократической верхушки, истеблишмента, и тех слоев, откуда традиционно исходила контркультура. Жак Бове, всемирно известный сокрушитель «Макдоналдса», любит в целях маскировки выдавать себя за французского фермера, но на самом деле он – профессиональный активист и лидер движения антиглобалистов. Подобно правительству своей страны, он видит в глобализации почти безоговорочное зло. В его понимании, как и в понимании его правительства, глобализация означает прежде всего стрижку под американскую гребенку и ликвидацию всех замечательных национальных особенностей.
Популярность движения антиглобализма в среде молодежи, в основном молодежи зажиточных стран, не очень удивительна именно в силу его антиамериканской направленности – антиамериканизм сегодня практически заменил всю рассыпавшуюся левую идеологию. Но от лидеров страны, весьма развитой в культурном и экономическом отношении, хочется ожидать большей ясности ума или хотя бы ясности зрения. Все эти рассуждения о подавлении великих национальных культур рассыпаются в прах при столкновении с обыденным опытом каждого из нас. Приведу еще одну цитату из статьи Жана-Франсуа Ревеля:
Смешение культур, где преимущество принадлежит сначала одной, а затем другой, – всегда, и в античности, и в Средневековье, и в современном мире – приводило не к единообразию, а к многообразию. Именно это происходит и сегодня, как отмечает шведский эссеист Юхан Норберг: «Многие опасаются, что миру грозит „макдоналдизация“ и гомогенизация – мы будем в конечном счете носить одну и ту же одежду, смотреть одни и те же фильмы. Но это – неверное описание процесса глобализации. Пройдитесь по Стокгольму и поглядите вокруг. Конечно же, вы найдете гамбургеры и кока-колу, но вы можете также найти и выбрать шашлык, суси, тексмекс, пекинскую утку, французские сыры, таиландский суп». И автор напоминает то, о чем часто забывают: американская культура – это не только песни Мадонны и боевики со Шварценеггером, сюда входят 1700 симфонических оркестров, опера, которую ежегодно посещают 7,5 миллиона зрителей, и музеи с полумиллиардом посетителей в год. Почти все американские музеи, вход в которые довольно часто бесплатный, обязаны своим существованием и финансированием частным спонсорам.
Этот аргумент можно сделать еще более острым и убедительным, если на место Стокгольма подставить другой город, самый глобализованный в мире, – Нью-Йорк. Смехотворно было бы утверждать, что тамошние жители поголовно носят джинсы, смотрят вестерны и закусывают в «Макдоналдсах». Здесь можно попробовать любую кухню мира, нередко в лучших ее образцах. Здесь можно посетить одну из крупнейших в мире библиотек, с книгами на всех языках – бесплатную
и с открытым доступом. Здесь расположен лучший в мире оперный театр, ведущие музеи и концертные залы. Здесь можно ознакомиться с лучшими достижениями самых разных культур мира – на фестивалях, концертах и выставках, ежедневный выбор которых огромен. И наконец, здесь продолжают жить сами эти культуры, в этнических кварталах, где люди селятся и воссоздают знакомый жизненный уклад добровольно, а не потому, что их понуждают к этому Жак Ширак или Жак Бове.Впрочем, лицемерность их позиции в любом случае не вызывает сомнений, в подтверждение чего можно привести множество фактов. Так, например, на венецианских бьеннале большинство главных премий с 1948 по 1962 год получали французы, и ни у кого это не вызывало возмущения. Но когда в 1964 году лауреатом стал американский художник Роберт Раушенберг, с французской стороны немедленно понеслись обвинения в сговоре и культурном империализме.
По мнению Ревеля, культурная глобализация не только не является злом, как утверждают Ширак, Бове и их разномастные единомышленники, но она представляет собой фундаментальное и незаменимое благо. Страна, которая это благо отвергнет, неминуемо обречена на упадок.
Здесь пришло время отвлечься от Франции и обратить внимание на Россию – она его, надо сказать, заслуживает в первую очередь. На мой взгляд, выигрышу России от культурной глобализации вообще трудно подыскать параллель в мировой истории.
Но есть и другие разительные параллели, по крайней мере для нас, живущих в начале XXI века. Подобно саудовским блюстителям нравственности, российские законодатели наложили табу на злосчастную куклу Барби, хотя и не в столь резких выражениях. Подобно французским культурным бюрократам, они повели крестовый поход за чистоту языка – при том, что, в отличие от своих французских коллег, выпускников элитарных высших школ, сами они с трудом изъясняются на этом языке, то и дело прибегая к помощи площадной лексики и просто пальцев. В любом случае, борьба французских шовинистов с английским лингвистическим вторжением представляет собой один из самых комичных и глупых эпизодов в истории культурного протекционизма, а что уж тогда говорить об имитаторах?
Если попытаться подбить долги России перед мировой культурой, можно было бы тоже начать с кулинарии, где даже таким базовым отраслям, как хлебопечение и сыроварение, положили начало немцы. Но лучше обратиться к сфере, где Россия, по крайней мере в прошлом, бесспорно брала призовые места – к литературе.
Когда Пушкин предпринимал первые поэтические опыты, он фактически открыл русскую литературу с чистого листа, хотя отдавал дань и Державину, и Батюшкову. На самом деле это был путь эпигонства – образцами поначалу были второстепенные французы, вроде Парни или Шенье, которых и во Франции сегодня мало кто помнит. Позже он открыл для себя Байрона и стал писать под Байрона. Казалось бы, типичный случай подавления национальной самобытности западным импортом – никому не пришло в голову вовремя ввести защитный налог.
Но в процессе подражания произошла удивительная трансформация. Байрон по-прежнему остается выдающимся персонажем мировой культуры, но его стихи сегодня не читаются, а уж романы в стихах – тем более. А вот «Евгений Онегин», созданный по образцу «Чайльд Гарольда» и «Дон Жуана», остался, и остался Пушкин, отбросивший в конечном счете все импортное и ставший первым великим национальным поэтом России. Совершенно очевидно, что стал он им не вопреки, а благодаря и Парни, и Шенье, и Байрону.
Интересно, что в процессе этого небывалого рождения он совершил великое насилие над языком, в котором ему было слишком тесно. Окажись рядом Ширак или Путин, они бы приняли превентивные меры, но, по счастью, адмирал Шишков не располагал их полномочиями.
Эволюция Гоголя, первого великого русского прозаика, во многом подобна пушкинской. Для него образцом были немецкие романтики, и ранние его повести, в том числе «Вечера на хуторе», – еще совершенно немецкие, несмотря на малороссийский couleur locale. Но затем появились «Мертвые души» – произведение уникальной оригинальности, несмотря на его традиционные европейские жанровые корни.
Все это прервалось почти на 80 лет, на протяжении которых правительство взяло культуру целиком на себя. В лучшем случае ее плоды известны сегодня за рубежом узкому кругу специалистов.