Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого
Шрифт:

Словом, когда через некоторое время вместо уходящего в отпуск Смоляницкого назначили временно исполнять его обязанности Подзорову, я не удивился.

Другое дело, когда Смоляницкий собрался совсем уходить из редакции.

Он решился на это, хотя казалось бы, его позиции были прочны как никогда. Всем в отделе и всему начальству газеты он подарил свою только что вышедшую монографию «Георгий Марков. Жизнь и творчество». Я наблюдал, с какой благосклонностью принял его книжку Кривицкий, начав немедленно её листать, как бы показывая автору, что прочтёт её если не при нём, то в самое ближайшее время.

Но вслед за этим Соломон принёс в газету

письмо из «Знамени» от главного редактора Кожевникова, в котором тот подтверждал, что собрался взять Смоляницкого членом редколлегии и заведующим отделом прозы и в связи с этим просил отпустить его из газеты.

– Ну, и для чего тебе это надо? – спросил я его. – Неужели Кожевников лучше Чаковского?

– Нет, – ответил он. – Чаковский, конечно, лучше. Но когда твой день официально с 12 до 5-ти вечера, да при этом у тебя, как у члена Союза, есть ещё творческий день, то поневоле начнёшь думать о переходе. Ты бы не согласился на такой график?

Я не стал говорить, что и в газете он никаких графиков не придерживался. Понятно было, что работать в журнале, который выходит раз в месяц, совсем не то же самое, что у нас – даже при самом щадящем тебя графике.

Смоляницкий был последним евреем в отделе русской литературы на руководящей должности.

Впрочем, тема «Литературная газета» и евреи в ней требует, по-моему, того, чтобы слегка в неё (в тему, конечно!) углубиться.

Вообще-то наше руководство было не робкого десятка, но и оно струхнуло, когда решил уехать в Израиль заведующий отделом информации Виктор Перельман.

До газеты он работал в журнале «Советские профсоюзы», был членом компартии и ничто не предвещало, что он решится на этот шаг.

Потом это стало почти обыденным делом во всех редакциях: ну, подал ты заявление на выезд, ну, исключили тебя из партии, из Союза журналистов, ну, выгнали с работы. Но Перельман был первым нашим эмигрантом, и руководство попросту не знало, как отнестись к его заявлению.

То есть, из партии его выкинули мгновенно, даже не дожидаясь его присутствия на собрании.

Правда, мне говорили, что он и не рвался там присутствовать – написал письмо, где выражал согласие с любым решением. И на собрании ячейки Союза журналистов он не присутствовал. Его исключили заочно. Я был на этом собрании и удивлялся многим нашим весьма прогрессивно мыслящим журналистам, которые тянули руку, вставали, отрекались от любых намёков на содружество с Перельманом, клеймили его позором, и, как ни в чём ни бывало, садились на своё место.

Словом, Перельман был уволен и потом долго ещё не мог уехать, так как всеведущее ведомство придумало поначалу, что любого ранга журналист является причастным к государственной тайне.

Потребовалось вмешательство президента США, приехавшего в СССР и специально по этому поводу переговорившего с Брежневым. Перельмана выпустили.

Илья Суслов, правда, пошёл другим путём. Никого ни о чём не извещая, он попросту подал заявление о том, что хочет уйти по собственному желанию. И Сырокомский, распорядившийся было позвать к себе Суслова, чтобы узнать, в чём дело, отменил свой приказ, когда ему сказали, что в тот же день на «Мосфильме» подал точно такое же заявление брат Суслова, кинооператор Миша.

Но всё, что было позднее Перельмана, как я уже говорил, обходилось легче. А Перельман был первопроходцем, и предугадать последствия его поступка не мог никто.

– Гена, – сказала мне Нина Подзорова, – представляете, я вчера видела Перельмана.

– Ну и что

из этого? – спросил я.

– Вы знаете, – проникновенно сказала Нина, – мы с вами на войне не были, врагов не видели. И вот я вдруг почувствовала, что такое враг. Я посмотрела на его походку, на выражение его лица и подумала, как же я раньше не распознала заклятого врага – ведь всё в нём вражеское.

Нет, Подзорова не кривила душой: она на самом деле так думала. Хотя, отдадим должное редакции, подобных дур у нас было мало.

Поэтому когда вслед за отъездом Перельмана подал на выезд сотрудник отдела писем Боря Финиасов, все отнеслись к этому намного благодушней.

Конечно, пропаганда твердила о врагах и предателях, но Брежнев уже успел подписать какое-то соглашение, облегчающее выезд евреев, и к ним относились без прежней истерики.

Илья же Суслов, как я уже сказал, как-то незаметно выскользнул из редакции, не запятнав, так сказать, свою трудовую книжку, если, конечно, она ему была нужна.

Я говорил уже, что, оказавшись на Западе, он вместе с Перельманом написал книгу о «Литературке», назвав её, кажется, «Самая еврейская газета». В точности такого названия я не уверен, читать мне её не приходилось, но названа она была в этом роде. И не зря.

Могу представить, как обрадуются сейчас антисемиты всех мастей, если скажу: в то время большинство сотрудников (не абсолютное, конечно, но всё же) были евреями.

Что из этого следовало? По-моему, ничего особенного. Евреи «Литгазеты» не были иудаистами, большей частью они были коммунистами, и никакой особой национальной сплочённости не выказывали.

Имел ли отношение к подобной национальной кадровой политике Александр Борисович Чаковский?

Ни в коем случае! Он не вмешивался в решения Виталия Александровича Сырокомского, которому предоставил искать и находить нужных газете работников. А Виталия Александровича меньше всего интересовала национальность человека: он следил за новичком во время отведённого ему испытательного срока и безжалостно избавлялся от оказавшегося ненужным газете человека, независимо от кого, кем он при этом был: русским, евреем, армянином, татарином…

Так, к примеру, он прогнал из редакции благодушного сибарита и донжуана украинца Эрика Кияна и так же сурово обошёлся с евреем Леней Милем, который не просто любил повторять любимую свою поговорку «где бы ни работать, лишь бы не работать!», но начал внедрять эту максиму в собственную практику.

В принципе, самой еврейской газетой «Литературку» можно было назвать именно в тот период, когда работали в ней Перельман с Сусловым и только, основываясь на количественных подсчётах, потому что на самом деле ничего еврейского в газете не было – атмосфера в редакции была абсолютно интернациональная. Ксенофобские или антисемитские взгляды никем не приветствовались, да их носители о себе заявлять и не спешили. Это позже, когда разозлённые постоянными победами Израиля над своими соседями советские правители начали выбрасывать в общественную атмосферу ядовитые пары национал-патриотизма, выяснилось, что и в нашей газете есть сочувствующие журналам «Наш современник» или «Молодая гвардия» люди. Даже Евгений Алексеевич Кривицкий стал осторожно поговаривать о неком унижении страны, если в ней ответственный пост занимает человек нетитульной нации. Антисемитом Кривицкий не был и любил подчёркивать это. Но, принимая на работу нового сотрудника, стал более внимательно изучать его анкетные данные.

Поделиться с друзьями: