Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого

Впрочем, именно по Кривицкому, как по точнейшему индикатору, можно было судить о новшествах на вершинах власти!

Поэтому возвращаюсь к уходу последнего еврея Смоляницкого с руководящей должности заведующего отдела русской литературы.

С его уходом перед начальством открылась возможность объединить два отдела (Смоляницкого и Чапчахова) в один во главе с полноправным редактором – членом редколлегии. Сделаться таким редактором мог кто угодно (не из евреев, конечно), но самые большие шансы были у Чапчахова, ставшего новым «репликистом» после Синельникова. Его реплики неизменно вызывали одобрение Чаковского. Хотя писал их Чапчахов железобетонным стилем, в них даже отдалённо не посверкивало хоть что-нибудь похожее на юмор.

Особенно это обнаружилось, когда по требованию начальства Чапчахов ввязался в полемику с «Юностью». От «Юности» выступала знаменитая Галка Галкина, насмешливая, искромётная, умеющая утонченно издеваться над оппонентом, что и не удивительно: Галка Галкина была коллективным псевдонимом известнейших сатириков и юмористов. Не способный отвечать Галке в её стиле, Чапчахов, отругивался, бранился: «поганая Галка», злобно и неуклюже поучал её азам партийности литературы. И эта его злобность, эта неуклюжесть делались новой мишенью для иронических стрел веселящейся Галки Галкиной.

Вряд ли в газете были люди, не понимавшие, что дуэль эту Чапчахов безнадёжно проиграл, да и не мог не проиграть: не было у него дара «репликиста»! Между тем, Чаковский публично хвалил и эти его реплики.

Почему одобрял их Чаковский? Наверняка, потому, что хорошо чувствовал вкусы сильных мира сего и знал, что к юмору они не склонны. Зато всегда благожелательны к ругани в адрес тех, кто им не по нутру.

Правда, именно у Чапчахова был из всех претендентов самый большой недостаток – он в сорок лет с хвостиком не был членом партии.

В «Иванькиаде» Войновича я прочёл, как тот удивился, узнав, что подлец и мерзавец, председатель его жилищного кооператива, оказался беспартийным. «Чтобы такой, как он, да не присосался к правящей партии?» – воздымал руки Войнович. Я думаю, что присосался бы, если б предложили. А не предлагали по той же причине, по какой оставили беспартийными Соболева или Федина: не всё же партийным должно было демонстрировать преданность режиму, беспартийные тоже обязаны показать, что о другой жизни, чем та, которая у них есть, они и не мечтают.

Чапчахову, однако, предложили. И предложил ему вступить в партию Евгений Алексеевич Кривицкий. В редколлегии уже был когда-то беспартийный Смирнов-Черкезов, но время на дворе тогда стояло другое. Теперь оно не предполагало членов редколлегии вне членов партии. И Фёдор Аркадьевич Чапчахов охотно согласился.

* * *

И потянулся самый скучный период за всё моё пребывание в «Литгазете».

Нашим заведующим, заместителем Чапчахова назначили, разумеется, Подзорову, но, помня её удручающую некомпетентность, когда она оставалась за Смоляницкого, я категорически отказался ей подчиняться. Меня уговаривали. «Старик, – говорил мне Чапчахов, – ну, какая вам разница, ей-Богу! Ведь в любом случае вы выходите на меня». «Но для общения между нами мне не нужны посредники! – возражал я. – Тем более, которые ничего не понимают в поэзии». Фёдор Аркадьевич, который больше всего на свете боялся, что заместители его подсидят, такие вещи выслушивал очень благосклонно. «Думаете, она в прозе, что-нибудь понимает? – спрашивал он про Подзорову. – Но не я её назначил замом – Кривицкий».

Мне приходилось потом встречать в своей жизни феномен любителя литературы типа Чапчахова, не понимающего для чего собственно литература существует. Таких людей я встречал не так уж много. Но после Чапчахова никому из них уже не удивлялся.

В писательском доме на Астраханском Чапчахов жил с большой семьёй в четырёхкомнатной квартире. Её прелесть заключалась даже не в том, что огромная стена самой большой комнаты сплошь состояла из встроенных шкафов. Главное достоинство такой квартиры заключалось в квадратной двадцатиметровой комнате, которая не входила в оплату, и куда жильцы обычно проводили свет, ставили стремянки и пускали от потолка до низу по всем стенам книжные стеллажи. Было всё это и у Чапчахова. Но в отличие от других не было ни в одной из его комнат или даже в коридоре хотя бы стенки, где не висели бы плотно утрамбованные книжные полки. Фёдор Аркадьевич был не просто книгочеем, но библиоманом, собиравшим разные издания одного и того же произведения. Тем более легко ему было это делать, что членов редколлегии газеты обслуживала специальная книжная экспедиция на Беговой, предлагавшая своей клиентуре такие издания, о которых даже мы, члены Союза писателей, которым перепадало кое-что из дефицита в писательской лавке на Кузнецком, могли только мечтать.

Были, конечно, и такие любители, которые собирали книги ради престижа. Но Чапчахов не просто собирал. Он их читал. И очень нередко цитировал наизусть, поражая и сотрудников, и членов редколлегии своей эрудицией.

– Том такой-то, страница, кажется, такая-та, – завершал он своё цитирование, повергая почти в состояние шока редколлегию. «Скажите, Фёдор Аркадьевич, – спрашивал его Чаковский, когда был в хорошем расположении духа, – есть ли в литературе что-нибудь такое, чего вы не знаете?»

Чапчахов победно смотрел на окружающих и отвечал обычно: «Конечно, есть. Я не специалист по китайской литературе или по литературе Древнего Востока».

– От вас этого никто и не требует, – улыбался ему Чаковский. – Но вижу, что вы недаром занимаете место члена редколлегии по русской литературе.

– Знаете, старик, – сказал мне однажды Чапчахов. – Когда меня пригласили в «Литературку», я думал, что окажусь в ней последним парнем в городе. А на самом деле стал первым парнем на деревне! Вот уж не думал, не гадал!

Увы, при этом был Чапчахов невероятно пуглив, до судорожных колик боялся любого начальства, так что однажды его жена Галя пришла заступаться за него перед Сырокомским, который за что-то на Чапчахова не на шутку разгневался.

За гневом Сырокомского последовал настоящий сердечный приступ Фёдора Аркадьевича, и Галя агрессивно наступала на Сырокомского:

– Если вы умрёте, то ваша жена получит персональную пенсию, а если умрёт мой муж, то мы останемся с детьми нищими.

Сырокомский успокоил её, но к Чапчахову лучше относиться не стал.

Нечего было думать, что Фёдор Аркадьевич станет хлопотать о каком-нибудь моём особом статусе в отделе, позволяющем не подчиняться напрямую Подзоровой. К начальству Чапчахов ходил исключительно по вызову и сам от себя ничего не предлагал. Он откровенно радовался, если ему удавалось угадать желание начальника, которое он горячо и безоговорочно поддерживал.

Я отправился к Кривицкому. Тот решил проблему неожиданно легко. «Пожалуйста, – сказал он, – будете числиться обозревателем поэзии при редакторе Чапчахове. Это вас устроит?» Меня это устраивало. «Но Залещук, – уточнил Кривицкий, – пусть подчиняется Подзоровой». Что ж, Слава Залещук, который занимался рецензиями на поэтические книжки, не выражал желания уходить от Подзоровой. Я считал решение Кривицкого резонным.

Да, не один я в отделе занимался поэзией. Я уже говорил, что публикация стихов и прозы отошла в отдел Гулиа, у которого работали свои сотрудники. Но и при Смоляницком, когда нам в отдел спустили ещё несколько ставок, придумывали для вновь пришедших работников, чем бы им заняться.

Так, Андрею Яхонтову поручили следить за молодёжными изданиями, читать их, быть в курсе новых имён в литературе, заказывать на их книжки рецензии и по их книжкам статьи. А Лёне Бахнову, сыну известного писателя и кинодраматурга, вменили в обязанность читать поэтические книжки и заказывать на них рецензии. Но он пробыл в газете совсем не долго: ни ему работа не нравилась, ни он не нравился начальству своей независимостью. На его место взяли старательного и уже опытного (он проработал несколько лет в «Литературной России») Вячеслава Залещука.