Стихи и поэмы

И сил хватило - привести

ее к себе, шепнув угрюмо:

– На, съешь кусочек, съешь... прости!

Мне для живых не жаль - не думай.
–

...Прожив декабрь, январь, февраль,

я повторяю с дрожью счастья:

мне ничего живым не жаль -

ни слез, ни радости, ни страсти.

Перед лицом твоим, Война,

я поднимаю клятву эту,

как вечной жизни эстафету,

что мне друзьями вручена.

Их множество - друзей моих,

друзей родного Ленинграда.

О, мы задохлись бы без них

в мучительном кольце блокады.

II

.. .. .. .. .. .

.. .. .. .. .. .

III

О да - иначе не могли

ни те бойцы, ни те шоферы,

когда грузовики вели

по озеру в голодный город.

Холодный ровный свет луны,

снега сияют исступленно,

и со стеклянной вышины

врагу отчетливо видны

внизу идущие колонны.

И воет, воет небосвод,

и свищет воздух, и скрежещет,

под бомбами ломаясь, лед,

и озеро в воронки плещет.

Но вражеской бомбежки хуже,

еще мучительней и злей -

сорокаградусная стужа,

владычащая на земле.

Казалось - солнце не взойдет.

Навеки ночь в застывших звездах,

навеки лунный снег, и лед,

и голубой свистящий воздух.

Казалось, что конец земли...

Но сквозь остывшую планету

на Ленинград машины шли:

он жив еще. Он рядом где-то.

На Ленинград, на Ленинград!

Там на два дня осталось хлеба,

там матери под темным небом

толпой у булочной стоят,

и дрогнут, и молчат, и ждут,

прислушиваются тревожно:

– К заре, сказали, привезут...

– Гражданочки, держаться можно...
–

И было так: на всем ходу

машина задняя осела.

Шофер вскочил, шофер на льду.

– Ну, так и есть - мотор заело.

Ремонт на пять минут, пустяк.

Поломка эта - не угроза,

да рук не разогнуть никак:

их на руле свело морозом.

Чуть разогнешь - опять сведет.

Стоять? А хлеб? Других дождаться?

А хлеб - две тонны? Он спасет

шестнадцать тысяч ленинградцев.
–

И вот - в бензине руки он

смочил, поджег их от мотора,

и быстро двинулся ремонт

в пылающих руках шофера.

Вперед! Как ноют волдыри,

примерзли к варежкам ладони.

Но он доставит хлеб, пригонит

к хлебопекарне до зари.

Шестнадцать тысяч матерей

пайки получат на заре -

сто двадцать пять блокадных грамм

с огнем и кровью пополам.

...О, мы познали в декабре -

не зря «священным даром» назван

обычный хлеб, и тяжкий грех -

хотя бы крошку бросить наземь:

таким людским страданьем он,

такой большой любовью братской

для нас отныне освящен,

наш хлеб насущный, ленинградский.

IV

Дорогой жизни шел к нам хлеб,

дорогой дружбы многих к многим.

Еще не знают на земле

страшней и радостней дороги.

И я навек тобой горда,

сестра моя, москвичка Маша,

за твой февральский путь сюда,

в блокаду к нам, дорогой нашей.

Золотоглаза и строга,

как прутик, тоненькая станом,

в огромных русских сапогах,

в чужом тулупчике, с наганом, -

и ты рвалась сквозь смерть и лед,

как все, тревогой одержима, -

моя отчизна, мой народ,

великодушный и любимый.

И ты вела машину к нам,

подарков полную до края.

Ты знала -я теперь одна,

мой муж погиб, я голодаю.

Но то же, то же, что со мной,

со всеми сделала блокада.

И для тебя слились в одно

и я и горе Ленинграда.

И, ночью плача за меня,

ты забирала на рассветах

в освобожденных деревнях

посылки, письма и приветы.

Записывала: «Не забыть:

деревня Хохрино. Петровы.

Зайти на Мойку сто один

к родным. Сказать, что все здоровы,

что Митю долго мучил враг,

но мальчик жив, хоть очень