Стихи и поэмы

Пошли... Идут - и тихо говорят.

О том, что вот - попался дом проклятый,

стоит - хоть бомбой дерево ломай.

Спокойно люди жили здесь когда-то,

надолго строили себе дома.

А мы... Поежились и замолчали,

разбомбленное зданье обходя.

Прямой проспект, пустой-пустой, печальный,

и граждане под сеткою дождя.

...О, чем утешить хмурых, незнакомых,

но кровно близких и родных людей?

Им только б доски дотащить до дома

и ненадолго руки снять с гвоздей.

И я не утешаю, нет, не думай, -

я утешеньем вас не оскорблю:

я тем же каменным, сырым путем угрюмым

тащусь, как вы, и, зубы сжав, - терплю.

Нет, утешенья только душу ранят, -

давай молчать...

Но странно: дни придут,

и чьи-то руки пепел соберут

из наших нищих, бедственных времянок.

И с трепетом, почти смешным для нас,

снесут в музей, пронизанный огнями,

и под стекло положат, как алмаз,

невзрачный пепел, смешанный с гвоздями!

Седой хранитель будет объяснять

потомкам, приходящим изумляться:

– Вот это - след Великого Огня,

которым согревались ленинградцы.

В осадных, черных, медленных ночах,

под плач сирен и орудийный грохот,

в их самодельных временных печах

дотла сгорела целая эпоха.

Они спокойно всем пренебрегли,

что не годилось для сопротивленья,

все отдали победе, что могли,

без мысли о признанье в поколеньях.

Напротив, им казалось по-другому:

казалось им порой - всего важней

охапку досок дотащить до дома

и ненадолго руки снять с гвоздей...

...Так, день за днем, без жалобы, без стона,

невольный вздох - и тот в груди сдавив,

они творили новые законы

людского счастья и людской любви.

И вот теперь, когда земля светла,

очищена от ржавчины и смрада, -

мы чтим тебя, священная зола

из бедственных времянок Ленинграда...

...И каждый, посетивший этот прах,

смелее станет, чище и добрее,

и, может, снова душу мир согреет

у нашего блокадного костра.

Октябрь 1942

Отрывок («...Октябрьский дождь стучит в квадрат оконный..»)

...Октябрьский дождь стучит в квадрат оконный,

глухие залпы слышатся вдали.

На улицах, сырых и очень темных,

одни сторожевые патрули.

Мерцает желтый слепенький фонарик,

и сердце вдруг сжимается тоской,

когда услышишь:

– Пропуск ваш, товарищ...
–

Как будто б ты нездешний и чужой.

– Вот пропуск мой. Пожалуйста, проверьте.

Я здешняя, и этот город - мой.

У нас одно дыханье, дума, сердце...

Я здешняя, товарищ постовой.

...Но я живу в квартире, где зимою

чужая чья-то вымерла семья.

Все, что кругом, - накоплено не мною.

Все - не мое, как будто б я - не я.

И точно на других широтах мира,

за целых два квартала от меня,

моя другая - прежняя квартира,

без запаха жилого, без огня.

Я редко прихожу туда, случайно.

Войду - и цепенею, не дыша:

еще не бывшей на земле печалью

без слез, без слов терзается душа...

Да, у печали этой нет названья.

Не выплачешь, не выскажешь ее,

и лишь фанерных ставенек стенанье

негромкое - похоже на нее.

А на стекле-полоски из бумаги,

дождями покороблены, желты:

неведенья беспомощные знаки,

зимы варфоломеевской кресты.

Недаром их весною отдирали

те, кто в жилье случайно уцелел,

и только в нежилых домах остались

бумажные полоски на стекле.

Моя квартира прежняя пуста,

ее окошки в траурных крестах.

Да я ли здесь жила с тобой? Да я ли

кормила здесь когда-то дочерей?

Меня ль, меня ль глаза твои встречали

у теплых, у клеенчатых дверей?

Ты вскакивал, ты выбегал к порогу,

чуть делались шаги мои слышны.

Ты восклицал:- Пришла? Ну, слава богу!-

А было тихо - не было войны.

И странно: в дни обстрелов и бомбежек,