ИСПАНИЯ

Ты — я думал — райский сад. Ложь подпивших бардов. Нет — живьем я вижу склад «ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО». Из прилипших к скалам сёл опустясь с опаской, чистокровнейший осёл шпарит по-испански. Всё плебейство выбив вон, в шляпы влезла по нос. Стал простецкий «телефон» гордым «телефонос». Чернь волос в цветах горит. Щеки в шаль орамив, сотня с лишним сеньорит машет веерами. От медуз воде синё. Глуби — вёрсты мера. Из товарищей «сеньор» стал и «кабальеро». Кастаньеты гонят сонь. Визги… пенье… страсти! А на что мне это все? Как собаке — здрасите! 22. VI. Santander [1] .

1

Santander — портовый и курортный город в Испании.

6 МОНАХИНЬ

Воздев печеные картошки личек, черней, чем негр, не видавший бань, шестеро благочестивейших католичек влезло на борт парохода «Эспань». И сзади и спереди ровней, чем веревка. Шали, как с гвоздика, с плеч висят, а лица обвила белейшая гофрировка, как в пасху гофрируют ножки поросят. Пусть заполнится годами жизни квота — стоит только вспомнить это диво, раздирает рот зевота шире Мексиканского залива. Трезвые, чистые, как раствор борной, вместе, эскадроном, садятся есть. Пообедав, сообща скрываются в уборной. Одна зевнула — зевают шесть. Вместо известных симметричных мест, где у женщин выпуклость,— у этих выем: в одной выемке — серебряный крест, в другой — медали со Львом и с Пием. Продрав глазенки раньше, чем можно,— в раю (у ж о!) отоспятся лишек, — оркестром без дирижера шесть дорожных вынимают евангелишек, Придешь ночью — сидят и бормочут. Рассвет в розы — бормочут, стервозы! И днем, и ночью, и в утра, и в полдни сидят и бормочут, дуры господни. Если ж день чуть-чуть помрачнеет с виду, сойдут в кабину, 12 галош наденут вместе и снова выйдут, и снова идет елейный скулёж. Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный: — Ангелицы, попросту ответ поэту дайте — если люди вы, то кто ж тогда вороны? А если вы вороны, почему вы не летаете? Агитпропщики! не лезьте вон из кожи. Весь земной обревизуйте шар. Самый замечательный безбожник не придумает кощунственнее шарж! Радуйся, распятый Иисусе, не слезай с гвоздей своей доски, а вторично явишься — с ю д а не суйся — всё равно: повесишься с тоски! 26/VI Атлантический океан.

АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН

Испанский камень слепящ и бел, а стены — зубьями пил. Пароход до двенадцати уголь ел и пресную воду пил. Повел пароход окованным носом и в час, сопя, вобрал якоря и понесся. Европа скрылась, мельчась. Бегут по бортам водяные глыбы, огромные, как года. Надо мною птицы, подо мною рыбы, а кругом — вода. Недели грудью своей атлетической — то работяга, то в стельку пьян — вздыхает и гремит Атлантический океан. «Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться… Развернись и плюнь — пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой — сварю ухой. Людей не надо нам — малы к обеду. Не трону… ладно… пускай едут…» Волны будоражить мастера: детство выплеснут; другому — голос милой. Ну, а мне б опять знамена простирать! Вон — пошло, затарахтело, загромило! И снова вода присмирела сквозная, и нет никаких сомнений ни в ком. И вдруг, откуда-то — черт его знает! — встает из глубин воднячий Ревком. И гвардия капель — воды партизаны — взбираются ввысь с океанского рва, до неба метнутся и падают заново, порфиру пены в клочки изодрав. И снова спаялись воды в одно, волне повелев разбурлиться вождем. И прет волнища с под тучи на дно — приказы и лозунги сыплет дождем. И волны клянутся всеводному Цику оружие бурь до победы не класть. И вот победили — экватору в циркуль Советов-капель бескрайняя власть. Последних волн небольшие митинги шумят о чем-то в возвышенном стиле. И вот океан улыбнулся умытенький и замер на время в покое и в штиле. Смотрю за перила. Старайтесь, приятели! Под трапом, нависшим ажурным мостком, при океанском предприятии потеет над чем-то волновий местком. И под водой деловито и тихо дворцом растет кораллов плетенка, чтоб легше жилось трудовой китихе с рабочим китом и дошкольным китенком. Уже и луну положили дорожкой. Хоть прямо на пузе, как по суху, лазь. Но враг не сунется — в небо сторожко глядит, не сморгнув, Атлантический глаз. То стынешь в блеске лунного лака, то стонешь, облитый пеною ран. Смотрю, смотрю — и всегда одинаков, любим, близок мне океан. Вовек твой грохот удержит ухо. В глаза тебя опрокинуть рад. По шири, по делу, по крови, по духу — моей революции старший брат. 2. VII. Океан.

БЛЕК ЭНД УАЙТ

Если Гавану окинуть мигом — рай-страна, страна что надо. Под пальмой на ножке стоят фламинго. Цветет коларио по всей Ведадо. В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных — нет. Поэтому Вилли стоит со щеткой у «Энри Клей энд Бок, лимитед». Много за жизнь повымел Вилли — одних пылинок целый лес,— поэтому волос у Вилли вылез, поэтому живот у Вилли влез. Мал его радостей тусклый спектр: шесть часов поспать на боку, да разве что вор, портовой инспектор, кинет негру цент на бегу. От этой грязи скроешься разве? Разве что стали б ходить на голове. И то намели бы больше грязи: волосьев тыщи, а ног — две. Рядом шла нарядная Прадо. То звякнет, то вспыхнет трехверстный джаз. Дурню покажется, что и взаправду бывший рай в Гаване как раз. В мозгу у Вилли мало извилин, мало всходов, мало посева. Одно единственное вызубрил Вилли тверже, чем камень памятника Масео: «Белый ест ананас спелый, черный — гнилью моченый. Белую работу делает белый, черную работу — черный». Мало вопросов Вилли сверлили. Но один был закорюка из закорюк. И когда вопрос этот влезал в Вилли, щетка падала из Виллиных рук. И надо же случиться, чтоб как раз тогда к королю сигарному Энри Клей пришел, белей, чем облаков стада, величественнейший из сахарных королей. Негр подходит к туше дебелой: «Ай бэг ёр пардон, мистер Брэгг! Почему и сахар, белый-белый, должен делать черный негр? Черная сигара не идет в усах вам — она для негра с черными усами. А если вы любите кофий с сахаром, то сахар извольте делать сами». Такой вопрос не проходит даром. Король из белого становится желт. Вывернулся король сообразно с ударом, выбросил обе перчатки и ушел. Цвели кругом чудеса ботаники. Бананы сплетали сплошной кров. Вытер негр о белые подштанники руку, с носа утершую кровь. Негр посопел подбитым носом, поднял щетку, держась за скулу. Откуда знать ему, что с таким вопросом надо обращаться в Коминтерн, в Москву? 5. VII. Гавана.

МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ

Превращусь не в Толстого, так в толстого,— ем, пишу, от жары балда. Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера океан был злой, как черт, сегодня смиренней голубицы на яйцах. Какая разница! Все течет… Все меняется. Есть у воды своя пора: часы прилива, часы отлива. А у Стеклова вода не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка плывет одна. Висят плавнички, как подбитые крылышки. Плывет недели, и нет ей — ни дна, ни покрышки. Навстречу медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики, а мы — туда. Иначе и нельзя. Разделение труда. Это кит — говорят. Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного — обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри. Годы — чайки. Вылетят в ряд — и в воду — брюшко рыбешкой пичкать. Скрылись чайки. В сущности говоря, где птички? Я родился, рос, кормили соскою,— жил, работал, стал староват… Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова 3 июля. Атлантический океан.

СИФИЛИС

Пароход подошел, завыл, погудел — и скован, как каторжник беглый. На палубе 700 человек людей, остальные — негры. Подплыл катерок с одного бочка. Вбежав по лесенке хромой, осматривал врач в роговых очках: «Которые с трахомой?» Припудрив прыщи и наружность вымыв, с кокетством себя волоча, первый класс дефилировал мимо улыбавшегося врача. Дым голубой из двустволки ноздрей колечком единым свив, первым шел в алмазной заре свиной король — Свифт. Трубка воняет, в метр длиной. Попробуй к такому — полезь! Под шелком кальсон, под батистом-лино поди, разбери болезнь. «Остров, дай воздержанья зарок! Остановить велите!» Но взял капитан под козырек, и спущен Свифт — сифилитик. За первым классом шел второй. Исследуя этот класс, врач удивлялся, что ноздри с дырой,— лез и в ухо и в глаз. Врач смотрел, губу своротив, нос под очками взморща. Врач троих послал в карантин из второклассного сборища. За вторым надвигался третий класс, черный от негритья. Врач посмотрел: четвертый час, время коктейлей питья. — Гоните обратно трюму в щель! Больные — видно и так. Грязный вид… И вообще — оспа не привита.— У негра виски ревмя ревут. Валяется в трюме Том. Назавтра Тому оспу привьют — и Том возвратится в дом. На берегу у Тома жена. Волоса густые, как нефть. И кожа ее черна и жирна, как вакса «Черный лев». Пока по работам Том болтается — у Кубы губа не дура,— жену его прогнали с плантаций за неотработку натурой. Луна в океан накидала монет, хоть сбросся, вбежав на насыпь! Недели ни хлеба, ни мяса нет. Недели — одни ананасы. Опять пароход привинтило винтом. Следующий — через недели! Как дождаться с голодным ртом? — Забыл, разлюбил, забросил Том! С белой рогожу делит! — Не заработать ей и не скрасть. Везде полисмены под зонтиком. А мистеру Свифту последнюю страсть раздула эта экзотика. Потело тело под бельецом от черненького мясца. Он тыкал доллары в руку, в лицо, в голодные месяца. Схватились желудок, пустой давно, и верности тяжеловес. Она решила отчетливо: «No!» [2] , — и глухо сказала: «Yes!» [3] . Уже на дверь плечом напирал подгнивший мистер Свифт. Его и ее наверх в номера взвинтил услужливый лифт. Явился Том через два денька. Неделю спал без просыпа. И рад был, что есть и хлеб, и деньга и что не будет оспы. Но день пришел, и у кож в темноте узор непонятный впеплен. И дети у матери в животе онемевали и слепли. Суставы ломая день ото дня, года календарные вылистаны, и кто-то у тел половину отнял и вытянул руки для милостыни. Внимание к негру стало особое. Когда собиралась паства, морали наглядное это пособие показывал постный пастор: «Карает бог и его и ее за то, что водила гостей!» И слазило черного мяса гнилье с гнилых негритянских костей.

2

«No» — нет! (англ.).

3

«Yes» — да! (англ.).

_____

В политику этим не думал ввязаться я. А так — срисовал для видика. Одни говорят — «цивилизация», другие — «колониальная политика».

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ (ХРИСТОФОР КОЛУМБ)

1

Вижу, как сейчас, объедки да бутылки… В портишке, известном лишь кабачком, Колумб Христофор и другие забулдыги сидят, нахлобучив шляпы бочком. Христофора злят, пристают к Христофору: «Что вы за нация? Один Сион! Любой португалишка даст тебе фору!» Вконец извели Христофора — и он покрыл дисканточком щелканье пробок (задели в еврее больную струну): «Что вы лезете: Европа да Европа! Возьму и открою другую страну». Дивятся приятели: «Что с Колумбом? Вина не пьет, не ходит гулять. Надо смотреть — не вывихнул ум бы. Сидит всю ночь, раздвигает циркуля».

2

Мертвая хватка в молодом еврее; думает, не ест, не досыпает ночей. Лакеев оттягивает за фалды ливреи, лезет аж в спальни королей и богачей. «Кораллами торгуете?! Дешевле редиски. Сам наловит каждый мальчуган. То ли дело материк индийский: не барахло,— бриллиант, жемчуга. Дело простое: вот вам карта. Это океан, а это — мы. Путь пунктиром — и бриллиантов караты на каждый полтинник, данный взаймы». Тесно торгашам. Томятся непоседы. По суху и в год не обернется караван. И закапали флорины и пезеты Христофору в продырявленный карман.

3

Идут, посвистывая, отчаянные из отчаянных. Сзади тюрьма. Впереди — ни рубля. Арабы, французы, испанцы, датчане. Лезли по трапам Колумбова корабля. «Кто здесь Колумб? До Индии? В ночку! (Чего не откроешь, если в пузе орган!) Выкатывай на палубу белого бочку, а там вези хоть к черту на рога!» Прощанье — что надо. Не отъезд — а помпа: день не просыхали капли на усах. Время меряли, вперяясь в компас. Спьяна путали штаны и паруса. Чуть не сшибли маяк зажженный. Палубные не держатся на полу, и вот, быть может, отсюда, с Жижона, на всех парусах рванулся Колумб.

4

Единая мысль мне сегодня люба, что эти вот волны Колумба лапили, что в эту вот воду с Колумбова лба стекали пота усталые капли, что это небо, землей обмеля, на это вот облако, вставшее с юга, — «На мачты, братва! глядите — земля!» — орал рассудок теряющий юнга. И вновь океан с простора раскосого вбивал в небеса громыхающий клин, а после бросался с волной сарагоссовой, и вместе пучки травы волокли. Он этой же бури слушал лады. Когда ж затихает бури задор, мерещатся в водах Колумба следы, ведущие на Сан-Сальвадор.

5

Вырастают дни в бородатые месяцы. Луны мрут у мачты на колу. Надоело океану, Атлантический бесится. Взбешен Христофор, извелся Колумб. С тысячной волны трехпарусник съехал. На тысячу первую взбираться надо. Видели Атлантический? Тут не до смеха! Команда ярится — устала команда. Шепчутся: «Черту ввязались в попутчики. Дома плохо? Стол и кровать. Знаем мы эти жидовские штучки — разные Америки закрывать и открывать!» За капитаном ходят по пятам. «Вернись! — говорят, играют мушкой.— Какой ты ни есть капитан-раскапитан, а мы тебе тоже не фунт с осьмушкой». Лазит Колумб на брамсель с фока, глаза аж навыкате, исхудал лицом; пустился во-всю: придумал фокус со знаменитым Колумбовым яйцом. Что яйцо? — игрушка на день. И день не оттянешь у жизни-воровки. Ходит команда на Колумба глядя: «Крепка петля из генуэзской веревки. Кончай, Христофор, собачий век!..» И кортики воздух во тьме секут. — «Земля!» — Горизонт в туманной кайме. Как я вот в растущую Мексику и в розовый этот песок на заре, вглазелись. Не смеют надеяться: с кольцом экватора в медной ноздре вставал материк индейцев.