В каком раю впервые прожурчалиистоки сновиденья моего?Где жили мы, где встретились вначале,мое кочующее волшебство?Неслись века. При Августе, из Римая выслал в Байи голого гонцас мольбой к тебе, но ты неуловимаи сказочной осталась до конца.И не грустила ты, когда при звонесирийских стрел и рыцарских мечеймне снилось: ты – за пряжей, на балконе,под стражей провансальских тополей.Среди шелков, левреток, виноградаиграла ты, когда я по нагимволнам в неведомое Эльдорадобыл генуэзским гением гоним.Ты знаешь, Калиостровой наукимы оправданьем были: годы шли,вставали за разлуками разлукитоской богов и музыкой земли.И снова в Термидоре одурелом,пока в тюрьме душа тобой цвела,а дверь мою тюремщик
метил мелом,ты в Кобленце так весело жила…И вдоль Невы, всю ночь не спав, раз двестилепажи зарядив и разрядив,я шел, веселый, к Делии – к невесте,все вальсы ей коварные простив.А после, после, став вполоборота,так поднимая руку, чтобы грудьприкрыть локтем, я целился в кого-тои не успел тугой курок пригнуть.Вставали за разлуками разлуки,и вновь я здесь, и вновь мелькнула ты,и вновь я обречен извечной мукетвоей неуловимой красоты.16 января 1923 г.
В кастальском переулке есть лавчонка…
В кастальском переулке есть лавчонка:колдун в очках и сизом сюртукеслова, поблескивающие звонко,там продает поэтовой тоске.Там в беспорядке пестром и громоздкомкинжалы, четки – сказочный товар!В углу – крыло, закапанное воском,с пометкою привешенной: Икар.По розам голубым, по пыльным книгамползет ручная древняя змея.И я вошел, заплаканный, и мигомсмекнул колдун, откуда родом я.Принес футляр малиново-зеленый,оттуда лиру вытащил колдунновейшую: большой позолоченныйхомут и проволоки вместо струн.Я отстранил ее… Тогда другуюон выложил: старинную, в сухихи мелких розах – лиру дорогую,но слишком нежную для рук моих.Затем мы с ним смотрели самоцветы,янтарные, сапфирные слова,слова-туманы и слова-рассветы,слова бессилия и торжества.И куклою, и завитками урныколдун учтиво соблазнял меня;с любовью гладил волосок лазурныйиз гривы баснословного коня.Быть может, впрямь он был необычаен,но я вздохнул, откинул огонькикамней, клинков – и вышел; а хозяинглядел мне вслед, подняв на лоб очки.Я не нашел. С усмешкою суровойсложи, колдун, сокровища свои.Что нужно мне? Одно простое словодля горя человеческой любви.17 января 1923 г.
…И все, что было, все, что будет…
…И все, что было, все, что будет,и золотую жажду жить,и то бессонное, что нудитна звуки душу разложить, —все объясняли, вызывалиглаза возлюбленной земной,когда из сумрака всплывалиони, как царство, предо мной.18 января 1923 г.
Я где-то за городом, в поле…
Я где-то за городом, в поле,и звезды гулом неземнымплывут, и сердце вздулось к ним,как темный купол гулкой боли.И в некий напряженный свод —и все труднее, все суровей —в моих бессонных жилах бьетглухое всхлипыванье крови.Но в этой пустоте ночной,при этом голом звездном гуле,вложу ли в барабан резнойтугой и тусклый жемчуг пули?И, дула кисловатый ледприжав о высохшее нёбо,в бесплотный ринусь ли полетиз разорвавшегося гроба?Или достойно дар приму,великолепный и тяжелый, —всю полнозвучность ночи голойи горя творческую тьму?20 января 1923 г.
Трамвай
Вот он летит, огнями ночь пробив,крылатые рассыпав перезвоны,и гром колес, как песнопений взрыв,а стекла – озаренные иконы.И спереди – горящее числои рая обычайное названье.Мгновенное томит очарованье —и нет его, погасло, пронесло.И в пенье ускользающего гула,и в углубленье ночи неживой —как бы зарница зыбкой синевойза ним на повороте полыхнула.Он пролетел, и не осмыслить мне,что через час мелькнет зарница этаи стрекотом, и судорогой светапо занавеске… там… в твоем окне.21 января 1923 г.
Письма
Вот письма, все – твои (уже на сгибах таютследы карандаша порывистого). Днем,сложившись, спят они, в сухих цветах, в моемдушистом ящике, а ночью – вылетают,полупрозрачные и слабые, скользяти вьются надо мной, как бабочки: инуюпоймаю пальцами и на лазурь ночнуюгляжу через нее, и звезды в ней сквозят.23 января 1923 г.
День за днем, цветущий и летучий…
День
за днем, цветущий и летучий,мчится в ночь, и вот уже мертвоцарство исполинское, дремучийпапоротник счастья моего.Но хранится, под землей беспечной,в сердце сокровенного пластаотпечаток веерный и вечный,призрак стрекозы, узор листа.24 января 1923 г.
Эфемеры
Посв. В.И. Полю
Спадая ризою с дымящихся высоткрутого рая – Слава! Слава! —клубится без конца, пылает и ползетпоток – божественная лава…И Сила гулкая, встающая со дна,вздувает огненные зыби:растет горячая вишневая волнас роскошной просинью на сгибе.Вот поднялась горбом и пеной зацвела,и нежно лопается пена,и вырываются два плещущих крылаиз пламенеющего плена.И ангел восстает стремительно-светло,в потоке огненном зачатый, —и в жилках золотых прозрачное крыломерцает бахромой зубчатой.И беззаветную хвалу он пропоет,на миг сияя над потоком, —сквозными крыльями восторженно всплеснет,исчезнет в пламени глубоком.И вот возник другой из пышного огня,с таким же возгласом блаженства:вся жизнь его звенит и вся горит, звеня,и вся – мгновенье совершенства.И если смутно мне, и если даль мутна,я призываю эти зыби:растет горячая вишневая волнас роскошной просинью на сгибе…26 января 1923 г.
Ты все глядишь из тучи темно-сизой…
Ты все глядишь из тучи темно-сизой,и лилия – в светящейся руке;а я сквозь сон молю о лепесткеи все ищу в изгибах смутной ризыизгиб живой колена иль плеча.Мне твоего не выразить подобьяни в музыке, ни в камне… Исподлобьяглядят в мой сон два горестных луча.27 января 1923 г.
И утро будет: песни, песни…
И утро будет: песни, песни,каких не слышно и в раю,и огненный промчится вестник,взвив тонкую трубу свою.Распахивая двери наши,он пронесется, протрубит,дыханьем расплавляя чашинеупиваемых обид.Весь мир, извилистый и гулкий,неслыханные острова,немыслимые закоулки,как пламя, облетит молва.Тогда-то с плавностью блаженной,как ясновидящие, всеподнимемся, и – в путь священныйпо первой утренней росе.30 января 1923 г.
Глаза прикрою – и мгновенно…
Глаза прикрою – и мгновенно,весь легкий, звонкий весь, стоюопять в гостиной незабвенной,в усадьбе, у себя, в раю.И вот из зеркала косогопод лепетанье хрусталейглядят фарфоровые совы —пенаты юности моей.И вот, над полками, гортензийлегчайшая голубизна,и солнца луч, как Божий вензель,на венском стуле, у окна.По потолку гудит досададвух заплутавшихся шмелей,и веет свежестью из сада,из глубины густых аллей,неизъяснимой веет смесьюеловой, липовой, грибной:там, по сырому пестролесью, —свист, щебетанье, гам цветной!А дальше – сон речных извилини сенокоса тонкий мед.Стой, стой, виденье! Но бессиленмой детский возглас. Жизнь идет,с размаху небеса ломая,идет… ах, если бы навекостаться так, не разжимаяросистых и блаженных век!3 февраля 1923 г.
При луне, когда косую крышу…
При луне, когда косую крышулижет металлический пожар,из окна случайного я слышусладкий и пронзительный удармузыки; и чувствую, как холодсчастия мне душу обдает;кем-то ослепительно расколотлунный мрак; и медленно в полетсобираюсь, вынимая рукииз карманов, трепещу, лечу,но в окне мгновенно гаснут звуки,и меня спокойно по плечухлопает прохожий: «Вы забыли, —говорит, – летать запрещено».И застыв, в венце из лунной пыли,я гляжу на смолкшее окно.Берлин, 6 марта 1924 г.
Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то…
Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-тов локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю,кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нес.7 марта 1923 г.
Памяти Гумилева
Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящеммедном Петре и о диких ветрах африканских – Пушкин.19 марта 1923 г.