Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий

Бродяга-музыкант с смешною обезьянкой,Пугливым существом, прижавшимся к плечам,Бродил по улицам с хрипящею шарманкой,По равнодушнейшим и каменным дворам.Скучая, музыка банально дребезжала,Пока на мостовой не зазвенит пятак,А обезьяночка по-детски танцевала,Покорно веруя, что людям надо так.О чем, о чем он пел мертво и монотонно?Романсы нищеты и песеньки рабов…А обезьяночка мечтала удивленноО Ганге, Индии, фантастике лесов…Случалось, что ее бивал ее хозяин,Случалось, что и он бывал побит толпой,И звался музыкант – поэт великий – Каин,А обезьяночка звалась его душой [104] .

104

Там же. С. 499; за указание на этот текст мы признательны А.Л. Соболеву. К отождествлению «обезьянщик – поэт, обезьяна – поэзия» ср. обсуждаемые чуть ниже стихи Г.А. Шенгели «Музе»; Сара Дикинсон постулирует его и для «Обезьяны» Ходасевича (Dickinson S. Op. cit. P. 160).

Во внимательно-отстраненном описании Ходасевича выделяются слова «кожаный ошейник ‹…› давил ей горло» (ст. 11–13): поэт на миг смещает фокус с наблюдения на вчувствование, передавая уже не впечатления стороннего зрителя, но ощущения самого зверька. В традиции мистического восприятия нищего балканца с обезьяной есть особый извод, когда авторы «переселяются» в тело обезьянки и смотрят на мир ее глазами. В письме Мейерхольда актрисе Валентине Веригиной (23 мая 1906 года), процитированном в мемуарах адресата, идет речь об эмоционально тяжелых полтавских гастролях Товарищества новой драмы; образ бродячей обезьянки возникает сперва как метафора актерской несвободы, но затем разворачивается в самоценную фиксацию медиумического опыта:

Видел, как люди гнались за рублем. Мне надевали петлю на шею и волочили меня по пыльным и грязным дорогам, по топким болотам, в холод и зной туда, куда я не хотел, и тогда, когда я стонал. И мне казалось, что на мне кумачовый женский костюм с черными кружевами, как на обезьянке, которую нищий болгарин тычет в бок тонкой палочкой, чтобы она плясала под музыку его гнусавой глотки. Эти монотонные покачивания песни хозяина-деспота, этот красный кумач на озябшей шерсти обезьяны – кошмар. Кошмар и наша «пляска» за рублем, но… часы грез все искупали… [105]

105

Веригина В.П. Воспоминания. Л., 1974. С. 85.

О том же – стихотворение Нины Манухиной «Обезьянка» (1922). Манухина наверняка прочла Ходасевича, но сюжетная ситуация ее стихов совсем на него не похожа и заставляет вспомнить скорее «Шарманку» Нарбута (1912), где лирический субъект отождествляет себя с шарманщиком («Стонет развалина-шарманка, / Сохнет и шелушится крик, / Серый акробат – обезьянка – / Топчется – сморщенный старик. / ‹…› Капай, одиночество, капай, / Чашу наполняй до поры – / Буду и я со шляпой, / Кланяясь, обходить дворы…») [106] :

106

Кроме того, «Обезьянка» Манухиной очевидным образом составляет пару с написанным в том же году программным стихотворением «Музе» Георгия Шенгели (который вскоре станет ее мужем). Как ни велика опасность превратить комментарий в антологию, мы не можем не привести эти стихи полностью; в жанре аллегории уязвимые стороны дарования Шенгели – риторичность и дидактический схематизм – обратились в достоинства, породив, на наш взгляд, едва ли не лучшую его вещь и одновременно один из самых значительных «обезьяньих» текстов русской поэзии: «Я груб и неумыт, я на ветру дрожу / В одежде порванной, истленной. / Мне надо жить и есть, – и по дворам хожу / С тобою, с обезьянкой пленной. / В лоскутной курточке, с гремушкой, с бубенцом, / Вся опушившись шерстью зябкой, / Ты сахару кусок сжимаешь кулачком, – / Такою человечьей лапкой. / И, озираючись на раздраженный хлыст, / Ты представляешь все, что надо: / Как служит мессу ксендз, как плачет гимназист, / Как вьется меж ветвей дриада. / Мальчишки норовят тебя толкнуть, щипнуть, – / Ты ничего не замечаешь. / Ты слабо кашляешь и вдавленную грудь / Ладонью узкой согреваешь. / Отдать бы, уступить! В тепло!.. Но без тебя / Кто денег мне на бубен бросит? / И вот тебя вожу, терзая и знобя, / Пока обоих смерть не скосит!» (Шенгели Г.А. Норд. М., 1927. С. 5–6; сборник посвящен Манухиной). Стихи вызвали нарочито громко выраженное возмущение А.З. Лежнева («Муза, работающая из-под хлыста и только потому, что надо „жить и есть“ – опомнитесь, Георгий Шенгели! Зачем вы клевещете на себя!» [Красная новь. 1926. № 2. С. 239]) и «домашнюю» пародию И.И. Пузанова, в которой муза-обезьянка соотнесена с Манухиной (опубл.: Молодяков В.Э. Георгий Шенгели: Биография. М., 2016. С. 300–301).

Захлебнулась шарманка «Разлукой»По дворам и в пролеты лет,Закрутил ее серб однорукий,Смуглолицый сутуля скелет.На плечо я к нему броском,Зябко ежиться от озноба,А в груди распирает ком –Человечья скучливая злоба.Хляснет окрик – и спрыгну плясатьИ умильные корчить рожи,Полустертые цепко хвататьМедяки, что на дни похожи.В апельсин золотой вцепясь,Поднесла невзначай ко рту,Да косится хозяин, озлясь,Сочный плод с размаху – в картуз,А потом, слюну проглотив,Замигаю, закрою веки,И опять неотвязный мотив,И опять на плечо калеки…Так идем от двора к двору,Я забыла – что явь? что бред?Но боюсь одного: умру –Серб немедля пойдет вослед [107] .

107

Манухина Н.Л. Смерти неподвластна лишь любовь / Сост., подгот. текста, послесл. В.Г. Перельмутера. М., 2006. С. 7–8. Связь этих стихов с «Обезьянами» Ходасевича и Бунина отмечена публикатором в послесловии (Там же. С. 69; Перельмутер В.Г. Айсигена // Toronto Slavic Quarterly. 2006. Vol. 16 [sites.utoronto.ca/tsq/16/manukhina16.shtml]).

Таков бытовой и литературный фон, на котором стихотворение Ходасевича воспринималось его первыми читателями. Другой круг ассоциаций (опять-таки затрагивающих одновременно и памятную современникам реальность, и уже успевшую ее преобразить литературу) связан со временем действия «Обезьяны», которое обозначено в заключительном стихе – «В тот день была объявлена война».

2. «Была жара. Леса горели»

Таким образом, жили мы в двух мирах. Но, не умея раскрыть законы, по которым совершаются события во втором, представлявшемся нам более реальным, нежели просто реальный, – мы только томились в темных и смутных предчувствиях. Все совершающееся мы ощущали как предвестия. ‹…› Маленькие ученики плохих магов (а иногда и попросту шарлатанов), мы умели вызывать мелких и непослушных духов, которыми не умели управлять.

– Ходасевич. Муни

Среди дачников, проводивших лето 1914 года в Томилине, был еще один литератор – Дон-Аминадо, знакомый Ходасевича по московским богемным кружкам. Его мемуары, написанные в пятидесятые годы, рисуют предвоенную обстановку вполне безмятежной: ни о дыме лесных пожаров, ни о духоте, ни о зловещем густо-красном солнце не говорится вовсе, и даже бродящий по дачам продавец ягод, не в пример сербу Ходасевича, благообразен и гармонирует с пейзажем.

В Томилине, под Москвой, на даче Осипа Андреевича Правдина [108] , тишь да гладь, да Божья благодать.

В аллеях гравий, камешек к камешку, от гвоздик и левкоев, от штамбовых роз чудесный, одуряющий запах.

Клумбы, грядки, боскеты, площадка для тенниса, в саду скамейки под высокими соснами, на террасе, на круглом столе, на белоснежной скатерти, чего только не наставлено! Сайки, булки, бублички с маком, пончики, цельное молоко в глиняных кувшинах, сметана, сливки, варенье разное, а посредине блеском сверкающий медный самовар с камфоркой, фабрики братьев Баташёвых в Туле.

И все это – и сосны, и розы, и сад, и самовар, и майоликовый фонтан с золотыми рыбками, – все залито высоким, утренним, июльским солнцем, пронизано голубизной, тишиной, блаженством, светом.

– Вот я с малинкой, с малинкой пришел… Ягода-малина, земляника свежая! – четким тенорком расхваливает товар парень за калиткой.

Глаза молодые, лукавые, веселые, картуз набекрень, в раскрытый ворот рубахи видна крепкая, загорелая грудь, идет от него сладкий мужицкий запах пота, курева, кумача.

Олеография? Опера? Пастораль?

Было? Не было? Привиделось, приснилось?

«Столица и усадьба», под редакцией Крымова?

Или так оно и есть, без стилизации, без обмана, как на полотне Сомова в Третьяковской галерее?..

В лесу грибами пахнет, на дачных барышнях светлые платья в горошину, а на тысячи верст кругом, на запад, на восток, на север, на юг, за горами, за долами, в степях, в полях, на реках, на озерах, от Белого моря до Черного моря, – все как тысячу лет назад! [109]

108

Артист Малого театра (настоящее имя Оскар Августович Трейлебен, 1849–1921): «у себя на даче, под Москвой, в Томилине, он завел образцовое хозяйство» (Кара-Мурза С.Г. Малый театр: Очерки и впечатления, 1891–1924. М., 1924. С. 203).

109

Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути / Послесл. Ф.Н. Медведева. М., 1991. С. 146–147. См.: Попов В.Н. Дача с фонтаном // Томилинская новь. 2001. № 13/14. 11 дек.

Странный диссонанс между воспоминаниями двух томилинских жителей, затрагивающий, как видим, даже погоду, объясняется противоположностью их художественных стратегий. Исследуя многочисленные описания лета 1914 года в английской литературе, подобные приведенному отрывку из Дон-Аминадо, Пол Фассел определяет их как «стандартную романтическую ретроспекцию, окрашенную в еще более розовые цвета за счет контраста с тем, что последовало. ‹…› В современном воображении это последнее лето приобрело статус непреходящего символа чего-то невинного, но утраченного безвозвратно» [110] . Недаром автор «Поезда на третьем пути» завершает главку библейской аллюзией: «Горе мудрецам, пророкам и предсказателям, которые все предвидели, а этого не предвидели. Не угадали» [111] . «Обезьяна» Ходасевича, напротив, занимает место в не менее представительной традиции предчувствий мировой войны.

110

Фассел П. Великая война и современная память / Пер. с англ. А.В. Глебовской. СПб., 2015. С. 48.

111

Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. С. 148.

Как это случается, вероятно, с любой катастрофой такого масштаба, война 1914 года была воспринята современниками одновременно и как гром среди ясного неба, и как роковая закономерность: по формуле Шкловского, «ее все ждали, и все в нее не верили» [112] . Попытки осмыслить «день и час, когда „громыхнуло“ впервые» [113] начались сразу же: тема «Первый день войны» уже с осени 1914 года предлагалась для сочинений школьникам [114] ; позднее Георгий Иванов в дежурных стихах воображал, какие чувства вызовет эта дата у послевоенных поколений [115] . Независимо от ожиданий, которые связывает с войной тот или иной автор, день ее начала описывается как необратимый перелом («утром еще спокойные стихи про другое, ‹…› а вечером вся жизнь – вдребезги» [116] ), и строки Ходасевича «…Нудно / Тянулось время. На соседней даче / Кричал петух. Я вышел за калитку» обогащаются обертонами в сопоставлении как с газетным очерком В.В. Муйжеля «Война и деревня» («И все ждало: страстно, настойчиво и жадно. ‹…› Та же напряженная, знойная тишина стояла вокруг, и внезапный, хриплый крик петуха бил в ней, как таинственные часы…» [117] ), так и с письмом Пастернака родителям (конец июля 1914 года): «День как в паутине. Время не движется. ‹…›…В последний день, быть может, 19-го, когда действительность еще существовала и выходили еще из дому, чтобы вернуться затем домой» [118] .

112

Шкловский В.Б. Собр. соч.: В 3 т. М., 1973. Т. 1. С. 117.

113

Белый А. Гремящая тишина [1916] // Политика и поэтика: Русская литература в историко-культурном контексте Первой мировой войны: Публикации, исследования и материалы / Отв. ред. В.В. Полонский. М., 2014. С. 175. Образцовый комментарий Е.В. Глуховой и Д.О. Торшилова в числе прочего содержит catalogue raisonn'e разнообразных военных предчувствий, о которых вспоминал Белый в своих позднейших автобиографических текстах (Там же. С. 211).

114

Березина А.Н. Семья. Школа. Революция. 1902–1920 / Сост. А.К. Гаврилов. СПб., 2015. С. 155 (об этих мемуарах и их авторе мы вскоре будем говорить более подробно); Школьные сочинения о Первой мировой войне / Публ. М.В. Боковой // Российский архив. М., 1995. Т. 6. С. 449–458.

115

«Как странно будет вам, грядущие потомки, / Небрежно оборвав листок календаря, / Вдруг вспомнить: „В этот день спокойные потемки / Зажгла в недобрый час кровавая заря!“» («Войне», 1917).

116

Запись Ахматовой от 1 августа 1965 года (Записные книжки Анны Ахматовой / Сост. и подгот. текста К.Н. Суворовой. М.; Турин, 1996. С. 652). Ср. начало главы о войне в воспоминаниях С.М. Волконского (1921–1924): «Война застала меня… – Нет, только, пожалуйста, не так. – А что? – Так все начинали. Так начинается всякий рассказ о войне. – Совершенно верно. Война всякого где-нибудь „заставала“…» (Волконский С.М. Мои воспоминания. М., 1992. Т. 2. С. 220).

117

Биржевые ведомости. 1914. № 14314. 16 авг. В июне – июле 1914 года Муйжель жил на Псковщине; выдержки из его предвоенных писем В.Д. Бонч-Бруевичу см.: Пехтерев А.С. Творчество В.В. Муйжеля в годы Первой мировой войны (1914–1918) // Русская литература XX века (дооктябрьский период). Тула, 1976. Сб. 8. С. 92.

118

Пастернак Б.П. Полн. собр. соч.: В 11 т. Т. 7 / Сост. и коммент. Е.В. Пастернак, М.А. Рашковской. М., 2005. С. 193.

Осмысление это пошло по двум путям, каждый из которых предоставлял свои драматические возможности: с одной стороны, подчеркивалась наивная слепота перед лицом «событий», с другой – вспоминалась тревога, перечислялись знаки, задним числом вскрывалась неизбежность случившегося. Эти колебания между «я предчувствовал» и «я не подозревал», проявляющиеся подчас у одних и тех же людей, прослежены в монографии Бена Хеллмана, специальный раздел которой посвящен откликам на начало войны у восьми главных поэтов символистского круга [119] .

119

Hellman B. Poets of Hope and Despair: The Russian Symbolists in War and Revolution. Helsinki, 1995. P. 27–40. Подборку «военных пророчеств» (в которую по недоразумению попало и иллюстративное стихотворение Ходасевича «В немецком городке», написанное в январе 1914 года для кабаре «Летучая мышь» как текст к силуэту работы неидентифицированного немецкого художника) см. также: Иванов А.И. Первая мировая война в русской литературе 1914–1918 гг. Тамбов, 2005. С. 160–168.

Между тем, хотя события в последние предвоенные дни развивались стремительно, 19 июля наступило отнюдь не так внезапно, как 22 июня четверть века спустя. Если над беспечной реакцией дачников на сараевское убийство современники иронизируют часто и охотно («войска всей Европы стягивались к границам, ‹…› а здесь, на золотом побережье Финского залива, никто не перевернулся бы с боку на бок, чтобы спросить у соседа, кто такой Никола Принцип» [120] ), то после австрийского ультиматума Сербии 10 июля возможность европейской войны уяснилась со всей отчетливостью и ежедневно обсуждалась газетами [121] . 9-го фельетонист московского «Раннего утра» еще сетовал на необходимость высасывать новости из пальца:

120

Лившиц Б.К. Полутораглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания / Сост. Е.К. Лившиц, П.М. Нерлера. Л., 1989. С. 539 (место действия – Куоккала). У Гаврилы Принципа действительно был младший брат Никола, но Лившиц едва ли об этом знал; впрочем, в контексте всей фразы неверное имя убийцы эрцгерцога может быть не ошибкой, а сознательным искажением. Об откликах прессы на убийство Фердинанда см.: Кострикова Е.Г. Русская пресса и дипломатия накануне Первой мировой войны: 1907–1914. М., 1997. С. 160–164 (как подчеркивает исследовательница, постепенное падение интереса к возможным последствиям покушения было отчасти спровоцировано австрийскими властями, демонстративно отправившими в отпуск военного министра и начальника штаба); Богомолов И.К. Сараевское покушение 28 июня 1914 г. и его последствия в освещении русской печати // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики (Тамбов). 2014. № 2. Ч. 1. С. 31–35. Поучительно наблюдать, как мемуаристы – уже зная, что «все началось с Сараева», – располагают события в неверном порядке: памяти трудно смириться с тем, что между выстрелом Принципа и объявлением войны прошел целый месяц. См., например, в автобиографическом романе близкого знакомого четы Ходасевичей (1936): «Вокруг Москвы горели леса (двадцатые числа июня. – В.З.). Улицы заволакивало дымом, и дым стоял в них неподвижно, как предутренний туман. ‹…› В Петербург прибыл Раймонд Пуанкарэ (7 июля. – В.З.). В открытой коляске вместе с царем объезжал войска. ‹…› И вдруг… „28 июня (т. е. 15-го по старому стилю. – В.З.) в Сараеве гимназист Гаврила Принцип выстрелил из револьвера в проезжавших в автомобиле австрийского эрцгерцога и его жену“. Если бы, если бы знать тогда! Каждый должен был бы исходить криком исступленной боли…» (Большаков К.А. Маршал сто пятого дня. Ч. 1: Построение фаланги. М., 2008. С. 180; о «военном мифе» в стихах и прозе Большакова см.: Богомолов Н.А. Константин Большаков и война // Русский авангард и война / Ред. – сост. К. Ичин. Белград, 2014. С. 105–121).

121

Кострикова Е.Г. Указ. соч. С. 164–168; Фишер Л.А. Образ Германии в русской прессе 1905–1914 годов // Известия РГПУ им. А.И. Герцена. 2009. № 97. С. 83–84 (краткий поденный обзор). Ср.: «Газеты стали пахнуть войной уже недели за две до войны» (Вейдле В.В. Воспоминания / Публ. и коммент. И.А. Доронченкова // Диаспора. Париж; СПб., 2002. Вып. 3. С. 8; написано в середине 1970-х годов).