Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий
Шрифт:
но уже в следующем номере газеты, наполненном тревожными известиями о готовящемся ультиматуме, эти стихи появиться не могли бы. 12-го Прокофьев, только что вернувшийся в Петербург из-за границы, был неприятно поражен разговорами друзей: «Заговорили о всемирной войне, висевшей в воздухе, находя ее неотвратимой» [123] . В этот же день харьковчанин Божидар, раздувая пламя, в котором ему первому суждено будет сгореть, пишет «Битву»: «Знаменами мчится месть, / Из дул рокочет ярь – / Взвивайся, победный шест, / Пья пороха пряную гарь…» С 13 июля (дневник Коллонтай: «Нет, что-то тревожное нарастает» [124] ) вводится в действие «Положение о подготовительном к войне периоде»: хотя в прессе об этом по понятным причинам не сообщалось [125] , жившие на дачах и в деревнях видели, как начинаются передвижения войск [126] , как сгоняют крестьянских лошадей для ветеринарного осмотра [127] , и, кроме того, читали письма своих осведомленных столичных корреспондентов [128] . 14-го Сергей Кречетов заклинает: «Восстань, иди, пылай, Россия! / Твой жребий зыблется в веках! / ‹…› Ударил час святого сева: / Из крови мир пышней взойдет!» [129] Объявление Австрией войны Сербии (15 июля; дневник Блока: «Пахнет войной») и бомбардировка Белграда (16 июля; Цветаева: «Война, война! – кажденья у киотов / И стрекот шпор…») знаменовались патриотическими демонстрациями в столицах и провинции. Наконец, 17 июля – день, начавшийся с расклейки приказов о частичной мобилизации, а закончившийся объявлением всеобщей (Брюсов: «Свершилось! Рок рукой суровой / Приподнял завесу времен…»), – многие современники восприняли и запомнили как дату начала войны [130] .
122
Хафиз. Затишье // Раннее утро. 1914. № 155. 9 июля.
123
Прокофьев С.С. Дневник: 1907–1933. Paris, 2002. Ч. 1. С. 483.
124
Коллонтай А.М. Отрывки из дневника 1914 г. Л., 1925. С. 3 (написано на курорте Бад-Кольгруб в Баварии).
125
Так, тираж номера «Утра России»
126
Ср. эпизод, сохраненный сразу несколькими из числа писателей, художников и артистов, проводивших лето 1914 года в имении В.В. Бера в Петровском Калужской губернии – Н.П. Ульяновым (Ульянов Н.П. Люди эпохи сумерек / Сост., подгот. текста, предисл. и примеч. Л.Л. Правоверовой. М., 2004. С. 333), Вяч. Ивановым (стихотворение «Темнело. Мимо шли. Привалом…») и Пастернаком (подробнее всего – во втором фрагменте «Трех глав из повести»). К воспоминаниям тогдашних обитателей Петровского мы еще обратимся.
127
Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся / Послесл. Ю.И. Архипова. СПб., 1994. С. 259 сл. (Степун жил в Ивановке Бронницкого уезда Московской губернии).
128
См., например, подробные отчеты о положении дел, которые А.А. Кондратьев, служивший в канцелярии Государственной думы, отправил 14 июля знакомым Ходасевича Б.А. Садовскому и А.И. Тинякову: Кондратьев А.А. Письма Б.А. Садовскому / Публ., подгот. текста С.В. Шумихина, предисл. и примеч. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина // De Visu. 1994. № 1/2. С. 16, 34.
129
Утро России. 1914. № 161. 15 июля.
130
См., например: Волконский С.М. Указ. соч. Т. 2. С. 221 («17 июля – объявление войны»); Иванова Л.В. Воспоминания: Книга об отце / Подгот. текста и коммент. Дж. Мальмстада. М., 1992. С. 57; Бугаева К.Н. Воспоминания об Андрее Белом / Публ., предисл. и коммент. Дж. Мальмстада, подгот. текста Е.М. Варенцовой и Дж. Мальмстада. СПб., 2001. С. 142. В дневнике Кузмина под 18 июля стоит: «Война. Сколько будет убитых» – и примечание публикаторов «Вероятно, запись сделана Кузминым на другой день» едва ли оправдано (Кузмин М.А. Дневник: 1908–1915 / Подгот. текста и коммент. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. СПб., 2005. С. 466, 759).
Написанную по свежим следам подробную хронику московской жизни этих дней предоставляет роман Марка Криницкого «Час настал» (1915): роль трех роковых ударов колокола отдана в нем австрийскому ультиматуму («Запахло порохом»), началу австро-сербской войны («Уже никто не сомневался, что придется воевать») и, наконец, мобилизации (новость о которой герой сообщает «таким голосом, каким объявляют о смерти близкого родственника») [131] ; с этой минуты для всех персонажей книги начинается военное время, между тем как собственно вступление России в войну вечером 19 июля, после ноты германского посланника Пурталеса министру иностранных дел Сазонову, не фиксируется Криницким вовсе. Подчеркнем, что и действие «Обезьяны» Ходасевича, вопреки общему представлению, нельзя относить к 19-му числу. В самом деле, согласно «Некрополю», 18-го поэт прощался в Москве с мобилизованным Муни и они говорили о войне как о свершившемся факте [132] : днем, когда время еще «нудно тянулось», 19 июля в памяти Ходасевича (в отличие от Пастернака и Ахматовой, находившихся в деревенской глуши) остаться никак не могло. Скорее всего, стих «В тот день была объявлена война» подразумевает 15 июля, когда Австро-Венгрия объявила войну Сербии [133] ; то ли тем вечером, то ли накануне в Томилине, доживавшем последние беспечные часы, состоялся многолюдный «цветочный бал» дачников, увековеченный в московской светской хронике [134] .
131
Криницкий М. Час настал / 2-е изд. М., 1918 (= Собр. соч. Т. 12). С. 27, 34, 50.
132
«Накануне его явки в казарму я был у него. Когда я уходил, он вышел со мной из подъезда и сказал: – Кончено. Я с войны не вернусь. Или убьют, или сам не вынесу» (СС IV, 78). Точная дата «явки в казарму» устанавливается из опубликованного Инной Андреевой письма И.М. Брюсовой к Н.Я. Брюсовой от 18 июля: «Муня завтра, 19 июля, в 5 часов утра должен явиться к Покровским воротам к Калитниковскому кладбищу, а оттуда на войну» (Андреева И. Свидание у звезды // Киссин С.В. (Муни). Легкое бремя: Стихи и проза. Переписка с В.Ф. Ходасевичем / Изд. подгот. И. Андреева. М., 1999. С. 344).
133
Другой возможный, но менее вероятный вариант – 17-е, т. е. начало мобилизации: именно так датируют действие «Обезьяны» Н.А. Богомолов (без каких-либо пояснений: Богомолов Н.А. Сопряжение далековатых. С. 148) и Сара Дикинсон (полагающая, будто в этот день «Николай II объявил войну Австро-Венгрии» [Dickinson S. Op. cit. P. 155. N. 6]); все другие комментаторы, включая и самого Н.А. Богомолова в примечаниях к БП и СС, говорят о 19-м. Разумеется, мы ведем речь о внутренней хронологии стихотворения, а не высчитываем, «какого числа Ходасевич пожал руку обезьяне».
134
Цветочный бал // Вечерние известия. 1914. № 518. 16 июля (ср. о погоде: «Небо сначала хмурилось и даже слегка всплакнуло, но потом… „тучки умчались, и небо лазурное кротко сияло в лучах золотых“» [цитата из популярнейшей „Яблони“ С.В. Потресова-Яблоновского]). Стиль этой неподписанной заметки позволяет заподозрить в ее авторе Дон-Аминадо, ежедневно поставлявшего в «Вечерние известия» стихотворные фельетоны. Уже на другой день обстановка в подмосковных поселках переменилась; для примера процитируем из раздела «Дачная жизнь» той же газеты: «Во многих дачных местностях со вчерашнего дня начались манифестации. Собираются большие толпы народа. Находят национальный флаг и начинают ходить по пустым дачным улицам»; «Дачники установили на вокзалах дежурство, чтобы узнавать последние новости из Москвы. ‹…› Утром, почти одновременно с Москвой, узнается о мобилизации»; «Одуряюще пахнет табак, стыдливо прячутся в подстриженной зелени скромные иммортели – цветы бессмертия, так мало подходящие к этим жутким разговорам о смерти, о гибели, о близком ужасе грядущих дней» (№ 519. 17 июля; № 520. 18 июля).
В автобиографическом эссе, приуроченном к собственному пятидесятилетию, близкий знакомый Ходасевича П.П. Муратов, скептически оценивая толки о предзнаменованиях («1914 год застал Россию врасплох. ‹…› Мне говорят, что у многих в начале того лета были страшные предчувствия. У себя я их не помню»), так воспроизвел атмосферу десятых чисел июля:
Я ‹…› успел несколько раз встревожиться, ожидая военной беды, и несколько раз успокоиться. В имении, находившемся у южного конца Петербургской губернии, где я собирался проводить лето, все было тихо… [135] Стояли жаркие дни, горели леса, синяя дымка лежала на низком горизонте тех мест. Волнуясь, мы выходили под вечер на шоссе ждать газеты. Не знаю почему, у меня вдруг появилась надежда, что как-то все обойдется. Я собирался охотиться, готовил патроны для охотничьего ружья… Однажды вечером я решил отбросить тревогу, начать работать, жить обыкновенно. ‹…›
Я придвинул стул, взял бумагу, перо. Думая начать писать третий том моей книги об Италии, я поставил заглавие – «Парма». Помнится, после того написал я полторы странички и лег спать. На душе у меня было смутно, я вспомнил газеты… Меня разбудили на рассвете. Мой друг телеграфировал мне из Москвы: «Объявлена мобилизация». В то утро я покинул мирный домашний кров и более под мирный домашний кров не возвращался [136] .
135
Вернувшись в Россию из Венеции 6 июля, Муратов жил в имении Подгорье Лужского уезда, принадлежавшем семье его жены Е.С. Урениус. Москва последних предвоенных дней стала фоном его пьесы «Мавритания» (1926).
136
Муратов П.П. Война без мира [1931] // Он же. Ночные мысли: Эссе, очерки, статьи. 1923–1934 / Сост. Ю.П. Соловьев. М., 2000. С. 255–256. Тот же переход от отчаяния к надежде запечатлел, например, дневник Зинаиды Гиппиус, проводившей лето в Сиверской Петербургской губернии (запись от 1 августа; вновь отметим характерно спрессованную хронологию): «Вероятно, решилась, бессознательно понялась близость неотвратимого несчастия с выстрела Принципа. Мы стояли в саду, у калитки. Говорили с мужиком. Он растерянно лепетал, своими словами, о приказе приводить лошадей, о мобилизации… Это было задолго (на самом деле за несколько дней. – В.З.) до 19 июля. Соня слушала молча. Вдруг махнула рукой и двинулась: – Ну, – словом, – беда! В этот момент я почувствовала, что кончено. Что действительно – беда. Кончено. А потом опять робкая надежда – ведь нельзя: Невозможно! Невообразимо!» (Гиппиус З.Н. Собр. соч. Т. 8: Дневники. 1893–1919 / Сост., подгот. текста, коммент. Т.Ф. Прокопова; 2-е изд., испр. М., 2016. С. 172). Соня – кузина Гиппиус С.А. Степанова (в замужестве Клепинина, 1873–1922).
В этих обстоятельствах поэты на дачах успели уловить немало предвестий. Пастернак, живший летом 1914 года в Петровском на Оке как домашний учитель сына Балтрушайтисов (в будущем известного историка средневекового искусства), в конце пятидесятых рассказывал скульптору Зое Маслениковой, как в одну из ночей они с подопечным завывали в кустах перед флигелем Вячеслава Иванова; наутро искушенный в соответствиях символист вышел на крыльцо со словами «„Всю ночь филин ухал и сова кричала – быть войне!“ Это было за день до ее объявления» [137] . Анекдотический характер эпизода заставляет воспринимать его cum grano salis [138] , однако по возвращении из Петровского Иванов напечатал в «Русской мысли» настоящий каталог знамений – цикл «На Оке перед войной», три части которого помечены 12, 16 и 18 июля [139] :
137
Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: Биография / [2-е изд.]. М., 1997. С. 201.
138
Другая, более пространная версия этого рассказа сохранилась в передаче Н.Н. Вильмонта и отнесена мемуаристом к началу 1920-х годов: «Летом, в имении Балтрушайтиса (sic. – В.З.), – это было в четырнадцатом году, но задолго до Сараева, – мы спрятались с Юргисом в кустах под окном Вячеслава (сын Балтрушайтиса, мой ученик, был тоже с нами) и стали кричать по-совиному – как долго мы это репетировали! – а потом как ни в чем не бывало зашли к Вячеславу. „Вы слышали, как кричат совы? – спросил он нас с торжественной грустью. – Так они всегда кричат перед войной“. Я прыснул, и он скорей всего догадался о нашей проделке, хотя себя и не выдал – из самоуважения. И вдруг оказалось, что прав Вячеслав Иванов: грянула война! Как это странно! И страшно, конечно…» (Вильмонт Н.Н. О Борисе Пастернаке: Воспоминания и мысли. М., 1989. С. 53–54). Сравнение двух вариантов вскрывает механизм преображения реальности в новеллу (возможно, не без участия посредников – Вильмонта и Маслениковой): в одном случае действие приурочено к самому кануну войны, в другом – для сходного эффекта – отодвинуто от него неправдоподобно далеко («задолго до Сараева»; ср. выше примеч. 29). Иванов приехал в Петровское лишь около 10 июля (см. коммент. А.Л. Соболева в изд.: Гершензон М.О., Гершензон М.Б. Переписка, 1895–1924. М., 2018. С. 560. Примеч. 3).
139
К анализу «На Оке перед войной» см.: Баран Х. Первая мировая война в стихах Вячеслава Иванова // Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996. С. 171–172. Этот цикл косвенно упомянут в «Некрополе»: именно в его первой журнальной редакции была экзотическая рифма «смерть – умилосердь», о которой Ходасевич говорил с Брюсовым и С.В. Шервинским (СС IV, 31). Впоследствии, перерабатывая цикл для сборника «Свет вечерний», Иванов дополнил его стихотворением «Я видел сон в то лето пред войной…» (1937), чья дантовская мрачность контрастирует с тревожным энтузиазмом первых трех частей, написанных в 1914 году. Пользуясь случаем, заметим, что позднейшие рассказы о вещих предвоенных снах могли бы стать предметом отдельной работы; иные из них изумляют сложностью и одновременно плакатной однозначностью: «В одну из таких украинских ночей (на хуторе в Черкасском уезде Киевской губернии. – В.З.) приснился мне сон. Вижу я себя на Волге, где-то между Нижним и Казанью. ‹…› Быстро надвигалась черная туча. Сверкнула молния. Где-то по Заволжью прокатился гром. Дождь полил. У самого ближнего берега Волги справа вижу деревянную часовню с куполком. ‹…› На берегу у часовни стоит столик, на нем огромный старого письма „Спас“. Перед Ним теплится множество свечей. Пламя, дым от них относит в сторону ветром. Однако, несмотря ни на дождь, ни на ураган, свечи горят ярким пламенем. Тут же слева от часовни стоит старая, старая белая лошадь, запряженная в телегу, а головы у лошади нет. Она отрублена по самые плечи, по оглобли с хомутом и дугой. С шеи на землю капает густая темная кровь…» и т. д. (Нестеров М.В. О пережитом. 1862–1917 гг.: Воспоминания / Подгот. текста М.И. и Т.И. Титовых и др., вступ. ст. и коммент. А.А. Русаковой. М., 2006. С. 472–473).
Б. Хеллман (исходя из общих соображений) предполагает, что стихи цикла каким-то образом дописывались и изменялись между проставленными Ивановым датами и публикацией [140] . Как бы то ни было, художественная фиксация военных предвестий в большинстве случаев происходила уже после 19 июля, что превращало их в vaticinium ex eventu. Позднее Ю.П. Анненков обыграет это в одном из эпизодов «Повести о пустяках», где персонаж-беллетрист в 1917 году заносит на бумагу беспечные дачные разговоры о начале войны, заканчивая словами: «„В этот вечер я постиг обреченность России, и мне представлялась чудовищной людская недальновидность“. Подумав, Апушин пометил эти строки задним числом: Июль 1914» [141] . Показательна в этом отношении история самого знаменитого военного пророчества
русской поэзии – слепневского стихотворения Ахматовой «Пахнет гарью. Четыре недели…», за которое Д.П. Святополк-Мирский назвал ее новой Кассандрой [142] . Сравним его первую редакцию, под которой в рукописи проставлено довоенное 11-е число, с той, которая в сентябрьском номере «Аполлона» датирована 20 июля – днем, когда Чуковский, Анненков, Евреинов и Репин, узнав об объявленной накануне войне, вслух читали в Куоккале «Пир во время чумы» [143] :140
Hellman B. Op. cit. P. 28.
141
Анненков Ю.П. [Темирязев Б.] Повесть о пустяках / Коммент. А.А. Данилевского. СПб., 2001. С. 69.
142
Святополк-Мирский Д.П. Памяти гр. В.А. Комаровского [1924] // Комаровский В.А. Стихотворения. Проза. Письма. Материалы к биографии / Сост. И.В. Булатовского и др. СПб., 2000. С. 202. См. также: Святополк-Мирский Д.П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 г. / Пер. с англ. Р. Зерновой; 4-е изд. Новосибирск, 2009. С. 742.
143
Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского / Сост., подгот. текста и примеч. Е.Ц. Чуковской. М., 2006. С. 42–44.
Градус тревоги и интонация финального примирения с неизбежным сохранены, но если в первоначальной версии предсказание калики касается участи и «скорбей» лирической героини, то в версии окончательной плат Богородицы, потеряв связь с праздником Покрова, простерт уже над катастрофой целой страны [144] . Схожую метаморфозу претерпело между журнальной и первой книжной публикациями пейзажное стихотворение С.А. Клычкова, заодно получив и характерное заглавие («Предчувствие»):
144
Сопоставление двух редакций см.: Мусатов В.В. «В то время я гостила на земле…»: Лирика Анны Ахматовой. М., 2007. С. 174–175.
27 июля Пришвин заносит в дневник: «Все это признаки конца: встреча со старообрядцем, разговор о лесных пожарах, и затмении, и забастовке – все это признаки конца, как у летописцев. Признаки войны: лесные пожары, великая сушь, забастовки, аэропланы, девиц перестали замуж выдавать, Распутину (легенда в Петербурге) член отрезали [145] , красная тучка, гроза» [146] . Как часто у Пришвина, нелегко сказать, в какой мере он передает разговоры, подслушанные в народной среде, а в какой сам становится ее медиумом; однако часть этих загадочных деталей получает разъяснение в более пространной записи о предвестиях войны, сделанной им два года спустя. В их числе «красная тучка» и «аэропланы», а также «встреча со старообрядцем»:
145
29 июня на родине Распутина, в селе Покровском Тобольской губернии, мещанка Хиония Гусева ударила его ножом в живот; в показаниях, растиражированных газетами, она назвала свою жертву «развратником и растлителем женщин». Вскоре осознанное как предвестие войны, это событие поначалу само обросло предвестиями: «Если Вы прочтете мое предыдущее письмо, – напоминал своему корреспонденту один из самых неутомимых русских писателей-сновидцев, – то увидите, что снился мне сей муж как раз в тот день, когда фанатичка-баба бросилась на него» («Для меня он не умер»: Из писем Б.А. Лазаревского к В.С. Миролюбову / Публ. К.М. Азадовского // Тыняновский сборник. Вып. 13: XII–XIII–XIV Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2009. С. 442).
146
Пришвин М.М. Дневники: 1914–1917 / Подгот. текста Л.А. Рязановой, Я.З. Гришиной, коммент. Я.З. Гришиной, В.Ю. Гришина. СПб., 2007. С. 83. Пришвин встретил начало войны в Новгородской губернии.
Так и я с трудом могу отделаться при воспоминании горящего леса от войны. Мне тоже кажется, будто это с ней связано, что это было признаком войны. Еще из картин запало в мою душу. В это время мне пришлось ехать в пустом вагоне. Вошел пожилой господин, очень прилично одетый, долго смотрел в окно на горящие леса и вдруг мне говорит: – Как-то еще пройдет солнечное затмение. – Очень удивленный, я говорю ему, что это не связано с человеком. – Как не связано! – воскликнул он, – когда же солнечное затмение проходило без войны? Вы, должно быть, неверующий? – Что ему было на это ответить, спорить я не стал и покорно его слушал. И он мне долго говорил о последних признаках конца мира, как люди перед самым концом летать будут. На одной станции, погруженной в сизую дымку горящего леса, он ушел и потом в пустом вагоне он представлялся мне лешим человеком, переносимым из леса в лес этими пожарами [147] .
147
Там же. С. 317–318; запись от 19 августа 1916 года.
Упомянутое затмение солнца, увековеченное на двух картинах А.М. Васнецова, в «Охранной грамоте» Пастернака (ч. III, гл. 7) [148] , в грандиозном «Затмении» Лозина-Лозинского («Но в час безумия и всенародных бедствий, / Как грусть прозрения и знаменье последствий, / На землю падают с небес напоминанья…») и т. д., произошло 8 августа – но, поскольку газеты широко объявляли о нем заранее, получило своеобразный статус отсроченного предвестия: этим объясняется аберрация тех мемуаристов, которые описывают его в ряду предвоенных знамений [149] . В обстановке начавшейся войны провинциальной прессе приходилось загодя прилагать усилия, чтобы затмение (некстати названное «русским», так как его полоса проходила по западным губерниям России, Крыму и Армении) не порождало пораженческих настроений [150] , а таврический губернатор Н.Н. Лавриновский распорядился расклеить на улицах Феодосии, куда съехались наблюдать затмение ученые со всего мира [151] , специальное объявление: «Предупреждаю, что затмение есть явление обычное и отнюдь не должно быть истолковано как предзнаменование каких-либо чрезвычайных событий в связи с наступившими военными временами» [152] .
148
О мотиве знамения в этой главке см.: Флейшман Л. Пастернак в двадцатые годы. СПб., 2003. С. 310; Лекманов О.А., Сергеева-Клятис А.Ю. «Агитпрофсожеский лубок»: Из реального комментария к Пастернаку [2010] // Лекманов О.А. Поэты и газеты: Очерки. М., 2013. С. 332–334.
149
См., например, в воспоминаниях о Блоке (1936) Е.Ю. Кузьминой-Караваевой, по обыкновению проводившей лето 1914 года в Анапе: «А летом было затмение солнца. От него осталось только пепельно-серебристое кольцо. Запылали небывалые зори, – не только на востоке и на западе, – весь горизонт загорелся зарею. Выступили на пепельно-зеленом небе бледные звезды. Скот во дворе затревожился, – коровы замычали, собаки залаяли, стал кричать петух, курицы забрались на насесты спать. Пеплом было овеяно все. Потом события, о которых все знают, – мобилизация, война» (Мать Мария [Скобцова; Кузьмина-Караваева Е.Ю.]. Встречи с Блоком: Воспоминания. Проза. Письма и записные книжки / Сост. Т.В. Викторова, Н.А. Струве; науч. ред. и вступ. ст. Н.В. Ликвинцевой. М.; Париж, 2012. С. 87; апокалиптическая образность этого пассажа отчасти опирается на стихотворение Кузьминой-Караваевой «Кипит вражда, бряцают латы…», опубликованное в 1916 году). Ср. также: Алексеева Л.К. Цвет винограда: Юлия Оболенская и Константин Кандауров. Письма и дневники. М., 2017. С. 53.
150
Стандартный набор материалов о затмении в газетах августа 1914 года состоит из трех элементов: справки астронома, разъясняющей механизм явления; набора анекдотов о влиянии затмений на исторические события, с непременными Никием, Александром Македонским и Колумбом; и, наконец, фельетона о том, что истинное затмение совершилось в умах немецкого и австрийского императоров и будет развеяно силой русского оружия, – таким образом, символичным предлагалось считать не исчезновение солнца, а его неминуемое возвращение.
151
В их числе был, между прочим, Э. Финлей-Фрейндлих, отправившийся в Крым по просьбе Эйнштейна, чтобы астрономическими наблюдениями проверить общую теорию относительности; выполнить задачу он не сумел, так как после начала войны был интернирован (Crelinsten J. Einstein’s Jury: The Race to Test Relativity. Princeton, 2006. P. 76–84).
152
П. П-н. Солнечное затмение (Письмо из Феодосии) // Раннее утро. 1914. № 181. 8 авг. Приказ командующего Первой армией генерала П.К. фон Ренненкампфа от 30 июля обязывал офицеров разъяснять солдатам природу затмения – но в то же время и «обратить внимание, что померкшее солнце ‹…› будет на юго-западе, как раз над станом и землей врага» (цит. по: Бахурин Ю.А. Русская военная авиация в 1914 году // Исторический вестник. 2014. Т. 8 [155]. С. 107). 7 августа Б.В. Никольский, недоумевая, почему германская армия до сих пор не атаковала вторгшиеся в Восточную Пруссию русские войска, усматривал причину в затмении: «И знаете что: не выжидает ли затмения Вильгельм? Ведь оно завтра и носит название „русского“. На войне ведь ничем пренебрегать не следует. ‹…› Пройдет затмение – и с Богом. Оно пройдет, притом, за нашим тылом. Ну, а затем – будем ждать» (Никольский Б.В. Дневник: 1896–1918 / Изд. подгот. Д.Н. Шилов, Ю.А. Кузьмин. СПб., 2015. Т. 2. С. 199; ждать не пришлось, битва при Гумбинене произошла в тот же день).
Среди других астрономических явлений тех месяцев – обильные метеорные дожди («они пересекали небо во всех направлениях, катились огненным потоком и невольно наводили на мысль о „знамении небесном“») [153] и комета Делавана, «la com`ete de la guerre», которую Пяст и Кульбин высматривали в сентябрьском небе Куоккалы [154] . Природа и ее хроникеры словно бы методично воспроизводят список казней египетских: перед войной Кавказ, Бессарабия и Украина жестоко пострадали от ураганов [155] и от небывалого нашествия мышей [156] , над Петербургской губернией пронеслись тучи стрекоз [157] , в Житомире выпал кровавый дождь [158] . Но, безусловно, главным элементом в мифологии военных предвестий стали горящие леса, и «Обезьяна» Ходасевича – по слову В.В. Вейдле, «лучший памятник тому июлю, началу войны, через пять лет белыми стихами ему воздвигнутый» [159] – недаром начинается и заканчивается ими.
153
Аксакова-Сиверс Т.А. Семейная хроника. Париж, 1988. Кн. 1. С. 237.
154
Пяст В.А. Встречи / Сост., вступ. ст., науч. подгот. текста, коммент. Р.Д. Тименчика. М., 1997. С. 188. Несколькими месяцами позже П.П. Потемкин будет воображать сияние этой кометы над Парижем во время налета немецкого аэроплана («Комета»), а Вяч. Иванов – в дни битвы на Марне («Суд»); в фантазии Изабеллы Гриневской ее видит в пророческом сне бельгийский король Альберт (Гриневская И.А. Поклон героям. Пг., 1915. С. 40). Ср. также стихотворение Елизаветы Полонской «1914» (1919), вошедшее в цикл «Знаменья» из одноименного сборника: «Недаром знаменья грозящие даны: / Затмилось мраком солнечное лето, / И сто ночей клонилась с вышины / Зловещая Галлеева комета» (Полонская Е.Г. Стихотворения / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Б.Я. Фрезинского. СПб., 2010. С. 80; в комментариях напрасно приводятся сведения о комете Галлея). Полонская встретила войну во Франции, и поэтому ее стихи выбиваются из стилистики русских перечней знамений: место губительной засухи и пожаров занимает идиллия плодородия.
155
«Приехал оттуда инженер и говорит, что творится нечто небывалое – „стихии обезумели“. И при этом – полагают неизбежной чуму» (Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. М., 2004. Т. 11. С. 113; 2 июля). Об этих ураганах как о знаке войны см., например: Цветаева А.И. Воспоминания: Авторская ред. с восстановленными купюрами / Изд. подгот. С.А. Айдиняном. М., 2008. Т. 2. С. 322–326; Мать Мария [Скобцова; Кузьмина-Караваева Е. Ю.]. Указ. соч. С. 87.
156
Россиков К.Н. Мышиная напасть в 1914 г. в Европейской и Азиатской России // Бюллетень о вредителях сельского хозяйства и мерах борьбы с ними (Харьков). 1915. № 2. С. 1–6 (по подсчетам автора, бедствие затронуло тридцать губерний). Ср.: «В народе упорно держатся темные слухи, что нашествие мышей не к добру: либо к голоду, либо к войне. Настроение всюду подавленное» (Нос В. Нашествие мышей // Речь. 1914. № 160. 15 июня).
157
Кайгородов Д.Н. Саранча в Петербурге // Новое время. 1914. № 13712. 16 мая; Аверин В.Г. О массовом лёте стрекоз летом 1914 г. в Европейской России // Бюллетень о вредителях сельского хозяйства и мерах борьбы с ними. 1915. № 2. С. 16–22. Ср.: «Люди считали это плохим предзнаменованием» (Руханен У. В вихрях века: Воспоминания и очерки / Пер. с финск. Э. Топпинен. Петрозаводск, 1991. С. 13). Петроградский вагоновожатый-графоман И.Д. Герасимов посвятил первой годовщине события поэму «Появления летевшей стрекозы», где сравнивал насекомых с немецкими аэропланами и признавался задним числом: «Я подумал про себя / Что так не обойдется / Какое-либо бедствие в стране / Скоро знать начнется» (Сборник стихотворений и рассказов из настоящего времени самоучки крестьянина Ив. Дм. Герасимова. Пг., 1916. Ч. 2. С. 25; о Герасимове и об этих стихах см.: Успенский Л.В. Указ. соч. С. 175). Ср. также стихотворение «Перед войной» художницы Марии Шрётер, жившей в то лето в Стрельне: «Туча стрекоз золотых, но на небе лазурном ни тучи, / Туча стрекоз, и народ робко твердит: „Не к добру!“» (Шретер М.В. Палитра. Пг., 1915. С. 15–16; об авторе: Николаева Т.И. Виктор Шретер. Иероним Китнер. СПб., 2007. С. 199 сл.).
158
«Очевидно, вихрь подхватил где-нибудь красный песок. Перед моим домом повалило огромный тополь. Народ усмотрел в этом знамение надвигающегося бедствия. Тяжелое впечатление оставило это явление природы…» (Путь моей жизни: Воспоминания Митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.П. Манухиной. М., 1994. С. 228). Местная газета, впрочем, сообщает о дожде огненном: «Искры падали наподобие дождевых капель. ‹…› Проходившие в это время по улице рассказывали, что видели, ‹как› нечто вроде огненного шара, из которого и сыпались искры, ударившись о дерево, находившееся во дворе архиерейского дома, возле ворот, распилило дерево пополам» (Жизнь Волыни. 1914. № 176. 12 июля).
159
Вейдле В.В. Воспоминания. С. 8.