Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

«Ночь спорит с днем. В речных просторах…»

…стройный мусикийский шорох Струится в зыбких тростниках.

Ф. Тютчев

Ночь спорит с днем. В речных просторах Гуляет ветер. Мыслящий тростник Поет, и мусикийский шорох Преображается в земной язык. Но все слова полны значеньем, Неясным человеку, волшебством, Магическим и темным пеньем И непонятных звуков торжеством. Нам тайну слова Бог не выдал, Ее не ведают ни друг, ни враг, Но тот, кто знает, — древний идол — Хранит от зла языческий очаг. 1974

«Быть может, останется несколько строк…»

Быть может, останется несколько строк, Не подчинившихся власти забвенья… О как будет тот день и широк, и высок, Станет на миг бесконечным мгновенье Для ушедшего в смерть, если кто-нибудь там, В мире далеком, где жил он когда-то, Доверит своим задрожавшим губам Слово того, кто ушел без возврата! 1971–1974

«Люблю тебя. Бессмертье мне постыло…»

Люблю тебя. Бессмертье мне постыло. Мне дорога моя земная скорбь. Я помню жизнь и все, что в жизни было — Страданий и восторгов острый горб. И поднимая взор мой в небо, к Богу, Я слышу голос: «Ты молись и верь». Я говорю ему с отчаянной тревогой: «Молчи, не искушай, не лицемерь! Ты без меня не Бог, Тебе я нужен. Отображен во мне Твой вечный лик. Ты мысль моя, Ты мной обезоружен: Я раб, но я Твой символ, Твой язык». 1975

«Я шел непроходимым лесом…» [56]

Э. Неизвестному

Я шел непроходимым лесом. Увидел кедр. По вертикали в тучи Рвалась вершина. Под густым навесом Его ветвей остановился я у самой кручи, У края гладкого, как ствол, обрыва Вдруг замер я — беспомощно счастливый. Я был в скрещении зенита и надира, Вне времени. Пустот таинственные дыры Зияли подо мной и надо мной. На брюхе Прилег усатый уссурийский тигр И полз ко мне, должно быть, не для детских игр, Ко мне, лишенному дыхания и слуха. Я стал гранитом. Я не смог руками На ключ закрыть лица. Тигриные зрачки Горели, источая желто-синий пламень, И стало все отчетливо темней, Но я не мог разжать тиски. Он описал вокруг меня дугу, На лапы встал и скрылся в толчее ветвей. Отныне я до смерти не смогу Забыть скольженье черно-рыжих полос, Небытие мое, гранитом ставший голос. 1976

56

«Я шел непроходимым лесом…» — HP.

«Как сердцу становится близко…» [57]

Тоска глядеть, как сходит глянец благ, И знать, что все ж в конец не опротивят, Но горе тем, кто слышит, как в словах Заигранные клавиши фальшивят.

Иннокентий Анненский, «К портрету»

Как сердцу становится близко Сияние блеска и света… Иль это случайно — описка Грядущего лета? Я вижу — серебряных полос Фонарных ложится на стены Прозрачно-таинственный голос Последнего плена. А завтра… Но завтра, быть может, Не будет, не будет, не будет, И свет пожелтевшее ложе Остудит. 1976

57

«Как сердцу становится близко…» — HP.

Василий Аксенов. Встречи с Вадимом Андреевым

Поздней осенью 1966 года мне случилось выступать в Женевском университете. Визит советского писателя, да еще молодого и с «крамольным душком», был в те времена не частым событием. Амфитеатр был заполнен. Кто-то сказал мне, что среди публики присутствует эмигрантский русский поэт и прозаик Вадим Андреев. Я был этим сообщением взволнован. Эмигрантская литература интриговала нас, детей послесталинской оттепели, она как бы связывала с отрезанным «серебряным веком», а тут был никто иной, как сын одного из самых ярких художников предреволюционного ренессанса, полумифического Леонида Андреева.

После выступления Вадим Леонидович подошел ко мне и пригласил к себе в гости. Он располагал привлекательной внешностью, сухопарый джентльмен с застенчивыми и чистыми глазами. Мы отправились довольно большой компанией, а по дороге она еще разрослась вдвое: хозяин с русской широтой наприглашал, как мне кажется, много и незнакомых людей. В каком направлении мы шли, к озеру или от озера, я, сейчас не помню, но для меня тогда эта прогулка вдоль тихих и чистых улиц Европы шла в другую сторону от проклятой советской власти.

Вечер был шумный, все говорили разом, в углу крутили песенки московских бардов. Хозяин прочел несколько своих стихотворений. Строчки были простыми, прозрачными, наполненными заснеженным петербургским символизмом.

Когда мы вышли на улицу, Женева оказалась под толстым слоем снега, и новые сонмы снежинок продолжали слетать с темных небес. Я поежился: через несколько дней мне предстояло возвращаться в этот чертов ледниковый период. Эмигранты же пришли в неистовый восторг: снег, снег, как у нас, как дома! Подвыпившие девушки катались в снегу, словно аляскинские лайки, а наш гостеприимный хозяин в расстегнутом пальто и без шапки лепил снежки. Русский человек, особенно в эмиграции, склонен фетишизировать «осадки в виде снега».

Прошло некоторое количество лет, прежде чем я снова встретился с Вадимом Андреевым. Произошло это в самом неожиданном для меня месте, а именно в доме моей матери Евгении Гинзбург. По субботам у нее собирался кружок друзей-диссидентов и сочувствующих, словом интеллигенция. Допускались только очень близкие люди, многие из них были с лагерным стажем. Оказалось, что Вадим Леонидович тут уже давно свой человек. Он был не просто гостем, но как бы связующим звеном между внутренней и зарубежной частями русской интеллигенции. Не раз он привозил книги, которые в Москве нельзя было достать, и увозил рукописи, которые в Москве нельзя было напечатать. И все-таки, сидя в одном из маминых продавленных кресел, он, как мне казалось, смотрел на маминых друзей с удивлением и пиететом. Они знали избыток снега, а он всю жизнь страдал от его недостатка. Как он писал в своей поэме «Восстанье звезд»:

Восстанье ангелов! Земля, Ты русским небом обернулась, Расправив снежные поля, Ты белым лебедем вспорхнула…