Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется
Шрифт:
Я не дослушал до конца и начал протискиваться в самую гущу. Посреди улицы лежал мужчина лет сорока, в изорванной рубашке, окровавленный, посинелый. Из головы его еще текла кровь. К нему припала и жалобно причитала маленькая девочка. Меня мороз подрал по коже, когда я увидел это, а люди обступили их, стоят стеной, кричат, но никто с места не трогается. А Максимову хату обступили зайды — даже почернело все кругом, шум и галдеж такой, что и слова собственного не слышно.
Я стою, как столб, смотрю туда-сюда, не знаю, что делать. Как вдруг вижу — из окна высунулся тот самый зайда, который убил Максима: видно, осмелел и кричит поганец:
«Так ему и надо, пьянице! Так ему и надо! А вы чего здесь стоите, свиньи? Марш по домам все!»
Кровь во мне закипела.
«Люди, —
«Бей! — заревели в эту минуту со всех сторон так, что земля задрожала. — Бей злодеев, кровопийц!»
Словно искра в солому попала. В одну минуту весь свет, казалось, стал другим. Я еще и оглянуться не успел, а уже целая куча камней посыпалась на супостатов. Я увидел, как убийца Максима, тот, который торчал в окне, вдруг подпрыгнул, схватился за голову руками, скорчился, вскрикнул и шлепнулся наземь. Больше я не видел, не слышал ничего. Крик, шум поднялся такой, точно судный день Настал. Люди ревели от ярости, задние напирали на передних, хватали, что под руку попало: колья из заборов, жерди, поленья, камни — и громили чужаков. Поднялся такой крик и шум, будто вся бориславская котловина сквозь землю проваливается. Часть чужаков разлетелась, как пыль. Но некоторые заперлись в хате Максима. В окно видно было, что у них в руках топоры, лопаты, вилы — похватали, что могли. Однако, видя, что народ ревущим потоком окружает хату, они перестали кричать, как будто окаменели от страха. Народ ринулся к двери, к окнам, к стенам. Затрещали доски, бревна, зазвенели стекла — стук, крик, визг, и вдруг страшный грохот, туча пыли… Народ на куски разметал стены, потолок рухнул, облако пыли скрыло это невыносимое зрелище.
Но у меня в это время было иное на уме. Видя, как озверевший народ напирает на чужаков, я схватил маленькую девочку, Максимову сироту, на руки и незаметно начал пробираться сквозь толпу. С трудом выбрался я на свободу как раз в ту минуту, когда рухнула хата. Я бежал домой огородами, боясь, как бы разъяренные зайды не перехватили меня по дороге. Очутившись, наконец, в своей хате, я запер дверь и, положив обомлевшую девочку на топчан, начал приводить ее в чувство. Долго я не мог добудиться ее — уже подумал, что и ее оглушил какой-нибудь камень. Но бог миловал, девочка очнулась, и я тоже обрадовался этому, будто это мой собственный ребенок ожил предо мною…
Матий замолк на минуту. Трубка погасла в его зубах, и на лицо, оживленное и разгоревшееся во время рассказа, начала медленно набегать прежняя мрачная, безнадежная туча. Спустя минуту он продолжал:
— Хлопоча возле ребенка, я совсем забыл о побоище и лишь после узнал, что оно окончилось ничем. Развалив Максимову хату, люди, казалось, сами себя испугались и рассыпались каждый в свою сторону. Чужаки, также перепуганные, не показывались из своих нор, и только к вечеру наиболее смелые из них повылазили, начали осматриваться. Подошли к хате Максима, а там что-то пищит. Разрыли развалины — видят: трое злодеев мертвы, а пятеро искалечены. Кончено. Приезжала, правда. комиссия, забрали было несколько человек, так, наугад, да и повыпускали вскоре на волю.
А Марта осталась у меня. У честных бориславцев, видно, хватало своих дел, и они не вмешивались в дела бедной сироты. Лишь иногда какая-нибудь женщина приносила ей поесть, стирала, рваную сорочку штопала — вот и все. Ей было тогда двенадцать лет. Нельзя сказать, чтобы красавица, но умная была девочка, а уж какая сердечная, словно родная! Вначале плакала об отце, ну, а после сама видит — ничего не поделаешь. Привыкла. И уж так привязалась ко мне, как к отцу родному. Ну, и я тоже, что и говорить, берег ее пуще глаза — так она мне стала дорога и мила. Иной раз бывало нефтяники смеются надо мной, спрашивают, когда будет свадьба или, может, крестины раньше будут, но я на это не обращал внимания. Пусть себе говорят, пусть!
Росла эта девочка у меня, помогай ей боже, тихо и ладно. Хоть я и простой рабочий, бывший — пастух общественный, но, знаете,
немало горя узнал на своем веку. А горе — великая школа. Вот и думаю себе: авось, хоть она, даст бог, будет счастливее. Берег я ее — ни работы тяжелой, ни слова дурного… Шить научилась не знаю где и когда, да так хорошо, что диво. Бывало бабы так и несут к ней все, а она целыми днями сидит в хате, работает. Да разве только в этом, — во всем она мастерица, во всяком деле! И поговорить, и пошутить, и умный совет дать — во всем…Спознался с ней один парубок здешний, бориславский, такой же сирота несчастный, как и она. Нефтяник, рабочий, Иваном Пивтораком звался, — да ты, Андрусь, знал его хорошо… Начал ходить. Вижу я, что дивчина льнет к нему, расспрашиваю, разведываю про Ивана. Говорят: что же, бедный, а впрочем, парень честный, работящий, умный.
Как-то раз в воскресенье пришел он к нам, думал, что Марта дома, а Марты не было, куда-то вышла. Хочет он уходить, а я кричу. — «Что же ты? Постой, Иван, я тебе сказать что-то хочу». Остановился он, зарумянился слегка, затем сел на лавку.
«Ну, что там такое? Говорите».
Сижу я, молчу и посматриваю на него. Не знаю, с чего бы это начать, чтобы вроде и лросто с моста и чтобы чем-нибудь не обидеть хлопца.
«Как ты, — говорю, — Иване, думаешь? Марта наша ничего себе дивчина?»
«А вам какое дело до того, как я думаю?» отрезал он, а сам еще пуще загорелся.
«Эге, — думаю я про себя, — с тобой надо быть построже, если ты так режешь».
«Ну, — говорю, — мне-то до этого мало дела, да тебя-то она, вижу, за живое задела, а? А ты, может быть, знаешь, что у нее отца нет, и я для нее теперь и отец и опекун, и сват и брат. Понимаешь? Если бы я только заметил что-нибудь, знаешь, не того… то не забывай, что я за человек! Со мной шутки плохи!»
Иван даже задрожал от этих слов.
«А пускай же вам, — говорит, — пусто будет! Где это видано… грозить, а не знать, за что и про что? И кто это вам набрехал, что у меня недоброе на уме? Не бойтесь, Матию, — говорит он затем так важно, степенно, — я хоть и молодой, а тоже знаю немного, как и что должно быть. Мы сегодня с Мартой должны были уговориться, как и что делать, а потом уже и к вам, как к опекуну, прийти за советом и благословением».
«Ну, смотри же у меня!» проговорил я, а сам почувствовал, как в голове моей все смешалось и слезы брызнули из глаз…
Тьфу, ну и дурень же я, больше ничего!..
Ну, хорошо. Сделали мы заручины [152] , поженились они. У Ивана после отца каким-то чудом уцелел вот этот кусок земли. Скажу только, что в тот же год, весной, выстроил он, вроде как со мной вместе, вот эту хату, да здесь вдвоем и начали они жить. Правда, никакого хозяйства тут нельзя было завести, на этой голотече, но Марта вначале зарабатывала то шитьем, то пряжей, а после, когда и этого не стало хватать, пришлось и ей, бедняжке, идти работать на промысла. А как же иначе? Я ушел от них, жил отдельно, но когда только мог чем-нибудь помочь им, помогал, — известно, привык человек, сжился…
152
Заручины — обручение.
Как-то раз, месяца два спустя, встречает меня Иван, да и говорит:
«А знаете, — говорит, — Матий, что мы с Мартой надумали? Мне хочется знать, что вы на это скажете».
«Ну, что надумали? — говорю. — Рассказывай, что?»
«А вот что. Мы хотим с этого дня начать откладывать кое-что из заработанных денег. Знаете, лето наступает, авось немного лучше будут платить. Вот мы и решили скопить немного денег, хоть и тяжеленько придется, хоть и придется, как говорится, ремень на великопостную пряжку подтянуть, да зато можно будет… Знаете, в Тустановичах человек один продает кусок земли и хату, я уже говорил с ним. «Продам, — говорит. — Давайте двести пятьдесят ренских». Земля хорошая, за двести отдал бы. А я бы свою собачью конуру с этим клочком земли продал — вот уже и было бы пятьдесят ренских. Как вы думаете?»