Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

— Правда ваша, надо спросить их самих, узнать, чего им надо, — заговорили предприниматели.

— Но кого же мы пошлем к ним для этого? — спросил Герман.

— Пускай идет кто хочет, я не пойду, — сказал Леон. — Эти разбойники готовы разорвать человека.

— Если будет ваша воля поручить это дело мне, — сказал Герман, — то я с радостью приму на себя труд.

— Хорошо, хорошо! — раздались голоса.

— А если так, то прошу выслушать еще вот что. Пришла мне на ум одна вещь, которая может сделать их более податливыми. Как мы видим, ко всему они подготовились: продуктов накупили, сторожей порасставили, но о жилищах, верно, не позаботились. Ведь все они живут в ваших домах! А что, если бы вы немедленно, сегодня же, всем отказали в жилье? Время уже довольно холодное, — как нарочно, этой ночью поднялся восточный, холодный ветер. Если они вынуждены будут мерзнуть под открытым небом, то сразу почувствуют, что плохо с нами вести войну.

— Оно-то правда, — сказали несмело некоторые предприниматели, — но кто знает, захотят ли они уступить? Не разозлит ли их это еще больше?

— Га, посмотрим, — сказал Герман, — но попробовать, я думаю, можно. Ведь в этом нет ничего особенного. Каждый имеет право отказать постояльцу в жилье, когда ему заблагорассудится.

— Ну, попробуем, — ответили предприниматели.

— А если так, то идемте! Пойду к ним, узнаю, чего они хотят. А после полудня, так около трех, прошу вас всех снова ко мне. Узнаете, в чем дело, и мы сможем окончательно решить, что нам делать.

На этом предприниматели разошлись.

XVI

Надев шляпу и взяв в руки легонькую тросточку, пошел Герман по улицам Борислава к самому выгону, где было становище рабочих. Он шел так, будто ничего не замечал и ни на что не обращал внимания, пока не дошел до рабочего патруля, который стоял на дороге.

— Эй, — крикнули ему караульные, — куда идете?

— Я? К вам иду, — ответил Герман.

— К кому — к нам?

— Хотел бы поговорить с вами по-хорошему.

— О чем?

— О том, что пора вам за работу приниматься, времени жалко, а здесь, стоя да карауля, ничего хорошего не выстоите.

— Мы сами знаем, что не выстоим, — ответили некоторые из рабочих, — но что делать, если с вами иначе нельзя.

— Ну, ну, еще неизвестно, можно или нельзя. Вы нас не знаете. Вы думаете, если предприниматель, так уже не человек. А мы тоже люди и знаем, что кому полагается. Ну, что с вами долго говорить, скажу вам попросту: вы, конечно, знаете, кто я такой?

— Как не знать, знаем!

— Ну, так скажу вам прямо: здешние предприниматели, видя, что силой с вами не справиться, послали меня к вам, чтобы заключить мир. Велели прежде всего спросить- чего вы хотите, чего требуете?

— Ну, это другое дело, коли так… мы это понимаем! — обрадовались рабочие. — Ступай-те вон в ту хату, там сейчас соберется наш совет, вот вы и сможете поговорить.

Один из рабочих проводил Германа в хату Матия, а другой побежал созывать побратимов и других нефтяников, чтобы шли заключать соглашение. Недолго пришлось ждать Герману Вошли побратимы, а следом за ними целая гурьба бастующих рабочих, которые не только наполнили тесную хату Матия, но густо обступили ее кругом, любопытствуя, каково-то будет это соглашение.

В хате посадили Германа на скамейку, а побратимы и еще кое-кто из старых рабочих уселись вокруг стола, на топчане и на лежанке. Стасюра, самый старый из присутствующих, сел на почетное место — в конце стола, а Сень Басараб, как обычно, сидел на пороге у дверей.

— Скажите же, пане Гольдкремер, всему обществу, зачем вы пришли! — сказал с достоинством Стасюра.

— Зачем я пришел? — повторил Герман, вставая со скамейки и оглядывая рабочих. — Меня прислали предприниматели узнать, что вы думаете. Почему не хотите сами работать и другим не даете?

— Нельзя работать за такую плату, пане Гольдкремер, — ответил Стасюра. — Мало нам платите. Люди с голоду мрут.

— Платим сколько можем, — ответил Герман. — Как бы мы стали платить вам больше, если больше нельзя? Дела идут плохо, откуда взять денег? Мы сами скоро нищими станем, по миру пойдем.

— Ну, этого уж вы нам не говорите! А впрочем, пане Гольдкремер, скажите откровенно: может ли нас касаться то, что у вас плохо идут дела, как вы говорите? Разве потому, что вы за центнер воска берете не пятьдесят, а только сорок девять ренских, я должен умереть с голоду? Если у вас концы с концами не сходятся и ваше предприятие терпит крах, то вы бросьте его; может быть, на ваше место придет кто-нибудь другой, такой, у которого концы с концами сойдутся. А если нет — значит, все это дело совсем не окупает себя и его надо оставить, а взяться за что-нибудь другое. Но это уж ваше дело. Рабочего это никак не касается. Вы ему велите хоть лед пахать, воля ваша, а только платите ему так, чтобы он мог жить по-человечески!

— Дельно и умно вы говорите, — ответил Герман, — ну, и пускай будет по-вашему. Не будем об этом спорить. Предприниматели и сами видят, что так дальше продолжаться не может, что всем нужно как-то жить, предприниматели тоже люди! Скажите, чего вы требуете, что нужно для того, чтобы вы снова стали на работу?

— Мы тоже люди, пане Гольдкремер, — ответил Стасюра, — а не какие-нибудь разбойники, как вам, может быть, кажется. Мы не потому взбунтовались, что хотим вас ограбить или что, а потому, что нам так уж туго пришлось, что больше нельзя было терпеть. Оттого и требования наши невелики. Так вот, послушайте, пане Гольдкремер, чего мы хотим. Прежде всего, чтобы рабочим больше платили: тем, что в шахтах работают, — по двенадцать шисток в день; тем, что на-гора, — по ренскому, а детям — по восемь шисток.

— Ну, — сказал Герман, — на это можно было бы согласиться. Что еще?

— Во-вторых, чтобы кассирного у рабочих никто никакого не брал.

— И это небольшое дело: кассирам будет запрещено, вот и не будут брать.

— В-третьих, в случае, если с кем-либо из рабочих на работе произойдет несчастье: смерть, увечье или что, так чтобы хозяин обязан был платить за больницу и лекарства, а также помогать семье пострадавшего хотя бы в продолжение полугода.

— Гм, и это еще, может быть, удастся как-нибудь сделать. Ну, и все?

— Да будто бы и все, а будто бы и нет, — сказал Стасюра. — Собственно, еще самое главное осталось: нам нужна от вас порука, что после того как мы заключим соглашение, вы на другой день не нарушите его.

— Порука? — повторил удивленный Герман. — Что же должно быть нашей порукой?

— И это тоже не такая страшная вещь, как может на первый взгляд показаться. Мы хотим основать у себя кассу, для того чтобы иметь поддержку в случае какой-нибудь нужды. Так, вот, мы требуем, чтобы сейчас, прежде чем мы станем на работу, каждый хозяин от каждой кошары внес в эту кассу десять ренских и обязался в дальнейшем точно так же от каждой кошары вносить еженедельно по ренскому. На этом и конец.

Герман стоял, вытаращив глаза, и не видел ничего. Это последнее требование было для него, словно удар обуха по голове. До сих пор, выслушивая скромные, мелкие требования, он в душе начинал уже смеяться над рабочими, которые ради таких пустяков подняли целый бунт. Но теперь для него все стало ясно. Он сразу увидел, к чему ведет это требование.

— Но какая же это вам порука? — спросил он, делая вид, что не понимает всего значения рабочего требования.

— Это уж наше дело, — ответил Стасюра. — Впрочем, как сами видите, порука небольшая, но что же делать: такая уж, видно, наша несчастная доля, что и поруки лучшей иметь не можем.