Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

К субботе все было готово, и по всем кошарам пронесся радостный и вместе с тем тревожный шёпот:

— Настает пора! Пора! Пора!

Так, когда над полем спелой ржи пронесется легкий летний ветерок, кроткие, склоненные стебли еще сильнее наклонятся, потом поднимутся кверху, снова наклонятся, мерно покачиваясь, а полные ожидания колоски шепчут вначале тихо, а затем все смелее: «Пора! Пора! Пора!» А ветер мчится дальше и дальше, поднимая все новые волны, все шире разбегаясь, а с ним вместе все дальше, все шире, все громче несется благодатный шёпот: «Пора! Пора! Пора!» Двадцатью дорогами из Борислава спешили рабочие посланцы по селам и местечкам, разнося весть о новой войне. Их видели в Уровом и Подбужье, в Гаях и Добровлянах, возле Стрыя и в Медыничах, в Сам-боре и Турке, в Старой Соли и Двиняче, в Доброгосотове и Корчине. Их весть бедняки встречали с радостью, богачи — с насмешкой и недоверием; кое-где угощали их водкой и хлебом, кое-где спрашивали паспорта и грозили арестовать, но они без страха шли все дальше, не пропуская ни одного поселка, просили и наказывали не идти на работу в. Борислав в продолжение нескольких недель, пока они не окончат своей войны с хозяевами. Бесчисленные слухи поползли по селам об этой войне, путаные, страшные, какие обычно порождают великая нужда и безвыходное положение. То говорили, что бориславские рабочие задумали вырезать всех хозяев, то — что они хотят выгнать их из Борислава. Эти слухи дошли и до жандармов, и они начали рыскать по селам, грозя и заставляя молчать и разузнавая, откуда взялись эти слухи. Двадцать одинаковых донесений поступило в управление начальника уезда в Дрогобыче о каких-то таинственных людях, которые разносят по селам коммунистические идеи. Управление забеспокоилось и велело ловить их, но пока эта казенная переписка дошла по назначению, все наши нефтяники были уже в Бориславе, взбудоражив три или четыре уезда своими вестями. Долго еще рыскали жандармы по селам, ловили отпущенных на каникулы студентов и захожих городских рабочих, — им и в голову не приходило, что «коммунистическими эмиссарами» могут быть вот эти люди в грязных, пропитанных нефтью кафтанах и что «эмиссары», которых они ловили, не раз, ссутулившись и сгорбившись, спокойно проходили мимо них.

Наконец все приготовления были окончены, и в воскресенье началась война. Первым важным военным мероприятием было то, что более половины рабочих, в том числе все менее смелые, много женщин и малолетних в это воскресенье толпой выступили из Борислава. Некоторые из побратимов хотели, чтобы их уход, необходимый для полного успеха дела и для полного поражения хозяев, происходил постепенно, без шума, небольшими группами, чтобы предприниматели не сразу догадались, в чем тут дело. И сам Бенедя был вначале того же мнения, но затем, поразмыслив, он пришел к выводу, что если уж воевать, то в открытую, и что первый их шаг, резкий и решительный, может сразу нагнать на предпринимателей страх и ослабить их упорство. И он настоял на том, чтобы «исход из плена египетского» совершился среди бела дня огромной, шумной толпой. Ведь недаром завтра утром должно начаться «празднество», — почему же не дать предпринимателям почувствовать, откуда дует ветер?

В воскресенье, в полдень, улицы Борислава заполнились рабочими и работницами.

Гомон стоял, как на ярмарке, — рабочие все прибывали и прибывали. Половина из них пришла с сумками за плечами, со свертками в руках, надев на себя всю свою одежду.

— Что такое? Куда вы собрались? — спрашивали предприниматели то одного, то другого рабочего.

— Домой, в деревню, — был обычный ответ.

— Зачем домой?

— А чего же? Надо идти, пока еще в поле работа есть, а здесь все равно ничего не заработаем.

— Как не заработаете? Вот же зарабатываете.

— Э-э, да разве это заработок! И на прожитье не хватает, не то чтобы какая подмога для хозяйства была. Довольно с нас! Пускай другие зарабатывают.

Рекой поплыл народ вниз по улице, спокойно, печально. За Бориславом на выгоне уже стояли новые толпы. Начали прощаться.

— Будьте здоровы, товарищи! Дай вам боже счастливо закончить то, что задумали! Давайте знать, что здесь слышно будет!

— Будьте здоровы! Авось скоро в более счастливое время встретимся!

Медленно во все стороны, в горы и долины, по лесам и полям, расходились толпы рабочих, время от времени оглядываясь на покинутый ими Борислав, который спокойно грелся на солнце. Так беспечный кот греется, и вытягивается, и мурлычет вблизи железного зубастого капкана, который вот-вот щелкнет и схватит его своей железной пастью и раздробит ему ребра и лапки.

Правда, бориславские предприниматели не совсем были похожи на этого кота. Уход такой массы рабочих встревожил их не на шутку. Они не могли понять, что произошло с рабочими и чего они хотят. И все же хоть отчасти они успокоились, рассуждая про себя: что же. половина ушла, а половина все-таки осталась. А если этих будет недостаточно, то скоро придут новые, даже больше, нежели нужно. С этой надеждой предприниматели спокойно переспали ночь. Но их расчеты, хотя и казались вполне правдоподобными, на этот раз не оправдались.

На следующий день большая часть кошар пустовала. То есть, собственно, не совсем: надсмотрщики пришли, отперли двери и удивились, что рабочие не приходят. Некоторые пришли в бешенство и проклинали рабочих; другие, более спокойные, сели возле дверей на свои скамеечки, обещая как следует набить морды мерзким бездельникам за такое неслыханное опоздание. Но и то и другое было напрасно. Уже солнце высоко-высоко поднялось на небе, а рабочих все не было. Надсмотрщики, быть может, еще долго ждали бы и сгорали от нетерпения, если бы говор, а затем крики и брань в соседних кошарах не дали им знать, что и там, хотя рабочие и сновали взад и вперед, словно осы, произошло что-то неладное, необычное и неслыханное. А произошло там следующее: к некоторым кошарам пришли рабочие и, выстроившись в ряд перед дверью, молча поджидали надсмотрщика. Приходит надсмотрщик, отпирает дверь, рабочие молчат— и ни с места: не идут в кошару.

— Ну, за работу! — кричит надсмотрщик.

— Э, еще время есть у нас, — отвечает холодно тот или иной нефтяник.

— Как это есть время? — кричит надсмотрщик. — Но я не имею времени!

— Ну, так полезай и работай сам, если тебе так спешно надо! — кричат рабочие и хохочут.

Надсмотрщик синеет от злости, сжимает кулаки, готов первому попавшемуся заехать в зубы.

— Не злись, голубчик! — успокаивают его рабочие. — Мы пришли сюда сказать тебе, что больше работать не будем.

— Не будете работать? — лепечет ошеломленный надсмотрщик — Это почему?

— Потому что не хотим иметь такого пса, как ты, надсмотрщиком — это раз, и потому, что нам мало платят — два. Будь здоров! Передай своему хозяину, что если даст нам лучшего надсмотрщика и по двенадцати шисток в день, то вернемся назад на работу.

И это произошло сразу, одновременно во всех кошарах, во всем Бориславе. Один огромный вопль удивления, гнева и беспомощности вырвался из уст предпринимателей и эхом прокатился по городу от края до края.

Одни надсмотрщики стояли остолбенев, с разинутыми ртами, услыхав эти неслыханные, безбожные слова. Другие вспыхивали безмерным гневом, приходили в ярость, бросались на рабочих с кулаками, угрожали, что палками и кулаками заставят их работать. Некоторые же недоверчиво усмехались, принимали это за шутку. А когда рабочие и в самом деле расходились по домам, они, махнув рукой, ворчали: «Тьфу, что за народ! Важничает невесть как. Будто, кроме них, никого нет в Бориславе. Найдем, братец мой, найдем, кроме вас, рабочих, еще лучших, более покорных, да и более дешевых!» А иные надсмотрщики, словно белены объевшись, мчались по улицам к своим хозяевам, рассказывали нм о происшедшем и просили дальнейших распоряжений. Но и на хозяев этот удар свалился так же нежданно-негаданно, как и на их верных приказчиков.

До самого полдня в тот понедельник они не знали даже толком, действительно ли все это произошло, действительно ли во всех шахтах, кошарах и складах и на нефтяных заводах рабочие не вышли на работу. Они долго бегали по улицам, как гончие псы, хватали дрожащими руками первого встречного рабочего за плечо, и хотя пальцы их готовы были, как железные крючья, крепко впиться в рабочее тело, они спрашивали с притворной кротостью:

— Ну, Гриць, почему не идешь на работу?

— Нет работы.

— Как нет? У меня есть.

— А много заплатишь?

— Ну, не спрашивай, а иди работай. Сколько люди, столько и я.

— Не пойду. Мало.

— Не пойдешь? Как это не пойдешь? А что же будешь делать?

— Это мое дело. Не спрашивай!

Словно бешеные, бегали предприниматели по улицам, охотясь за рабочими, но скоро убедились, что напрасны их старания и что рабочие, по-видимому, сговорились. Правда, многим не хотелось верить в возможность рабочего сговора в Бориславе, а иные, хотя и верили, были так поражены этим событием, что и сами не знали, что делать и как помочь беде. Чувствуя свое бессилие, они бегали, твердили о грозящих им убытках, о неслыханной наглости рабочих, об упадке дел в Бориславе, но никому и в голову не пришло подумать о какой-нибудь помощи, кроме разве жандармов.