Стихотворения и поэмы

С 1920-х годов для Полонской характерна склонность к поэтическим вещам с напряженным и острым сюжетом; в этом жанре она работала и в 1930-е годы, хотя ее поэзия и становилась все менее напряженной и политически более нейтральной. Отметим, что в двадцатые годы в сюжетных ее вещах не всегда ощутима жанровая разница между собственно поэмой, циклом сюжетных стихов и длинным стихотворением. «Кармен», состоявшая из шести небольших частей, называлась поэмой, а закрывавшее «Упрямый календарь» стихотворение «Счастливая жена» (оно состояло из девяти частей) поэмой не именовалось» хотя в нем был единый сюжет, между началом и концом укладывалась вся жизнь двух молодых героев — убийцы и его жертвы, судьбы их матерей. Возможно, Полонская сознательно не поместила «Счастливую семью» в раздел поэм, а отправила в самый конец книги, чтобы облегчить ее цензурное прохождение…

Спустя шесть лет критика разоблачала Полонскую, чей метод «давал осечку там, где она пыталась поднять тему живой современности, показать нового человека» [74] .

Шесть стихотворений второго раздела книги — это, преимущественно, некие зарисовки неповской России (нищие, искатели забвения в киношках, шарманщик, собачий манеж…) — в этих вещах нет, конечно, дерзкого гротеска раннего Заболоцкого, но и классовой азбучностью совфельетона или, наоборот, элегичность настроя они не страдали. Итог не случаен — пять стихотворений из шести в советские времена ни разу не перепечатывались, только одно стихотворение после смены названия («Собаки» получили выгодную прописку, став «Гамбургским манежем») цензура охотно пропустила: заметим, что этот прием показал свою действенность еще в книге «Под каменным дождем».

74

М. Гутнер. Цит. соч.

Третий раздел «Упрямого календаря» — восемнадцать стихов о любви; они лишены какой-либо идеологической оснастки и существуют вне исторического контекста (это пока не считалось криминалом, а потому именно эти стихи относительно легко переиздавались). Как и прежде, в любовной лирике Полонской голос сильного, независимого человека звучал узнаваемо:

Люблю, и ненавижу, и ревную, И, стиснув зубы, замыкаю слух. И никогда на людях не целую, И никогда не называю вслух…

(«Романс»)

Это был голос человека, требовательного в любви и понимающего, о чем пишет:

Я суеверна и скупа, Мне ревность жжет и сушит кровь Я не хочу тебя терять, Моя последняя любовь! ………………… Пускай отсохнет мой язык, Пусть руку отсекут мою: Не напишу тебе стихов, Пока тебя не разлюблю…

(«Ты спрашиваешь, почему…»)

Четвертый, последний» раздел «Упрямого календаря» — сборный (тринадцать стихотворений разного плана). Он кончается трагической «Счастливой женой», рассказом о двух матерях, зачавших в одно время:

Грозовой ночью, ночью мая, Счастливая, ты примешь плод, Но где-то в городе иная С проклятьем семя понесет.

Судьбы их сыновей — запрограммированы; если о первом мы узнаем, что:

Он дремлет на плече твоем. Ребенок, сын, кумир, И свет от лампы над столом Струит покой и мир, —

то судьба второго неотвратима:

А тот, как сорная трава, Растет на пустырях. Таит ребячья голова Обиды, злобу, страх.

Нэповское время действия обозначено не газетными ориентирами, а видением автора:

И снова всё, как было встарь: Вернулся хлеб, вернулся псарь, —

которое уже в 1935-м не устроит цензуру.

Дальнейший сюжет прост, как американское кино, — приходит день, когда парень-бандит, под караулив лично ему незнакомого сына «счастливой жены», сражает его ударом ножа, и что с того, что сам гибнет от рук милиции?

И легче ли тебе, сестра, Что и того, убийцу, — тоже Шесть пуль законных спать уложат На снег тюремного двора?

Полонскую, растившую сына и озабоченную его судьбой, такой сюжет занимал и пугал своей реальностью, она отразила, вместе с тем, одну из социальных проблем страны, вышедшей из гражданской войны, — проблему, разрешенную потом жестоко, но без устранения ее корней.

Несколько стихотворений «Упрямого календаря» написаны на литературные темы; например, «Прощальная ода» с ее благодарным возвращением к годам парижской юности:

Кто стар и бессилен и духом нищ, Лишь тот от тебя отречется, Париж, —

с полным осознанием невозвратности беспечной эпохи:

Мы в непраздный вступаем век. К чему лицемерить? Прощай навек…

(Ставшая несбыточной мечта снова повидать Париж не оставляла Полонскую до самой смерти). В «Упрямый календарь» не были включены ежегодные Серапионовские оды, но вошли стихи памяти одного из самых талантливых и любимых ею Серапионов Льва Лунца («А он здесь был милее всех, / Был умный друг, простой дружок»), имя которого будет через двадцать лет заклеймено в ждановском докладе и на много лет напрочь исчезнет со страниц советских изданий; между тем, и в 1920-е честный разговор о Лунце требовал тона и качеств, которые постепенно выветривались из жизни:

Достанем из-под спуда… Усмешку, дерзость, удаль…

Впрочем, и голос новой Полонский пробивался в «Упрямом календаре» в нестареющих строках 1924 года:

Страна казарм, страна хоругвей. Доска, готовая к резьбе… Не те проступят буква к букве. Республика, в твоем гербе. Но смыв державства завитушки — «Империя! Россия! Рим!», — Мы перепишем имя — «Пушкин» И медь, как память, протравим.

(«Имя»)

Говоря об «Упрямом календаре», обратим внимание и на фактически последнее обращение Полонской к «родовой» теме — не в антифашистском (что приглушенно еще встретится в книге «Времена мужества»), а в национальном смысле. Это стихотворение «Встреча» (1926–1927 гг.), сюжет которого вполне бытовой: утром, по дороге на работу, на бегу, останавливает автора голос старой нищенки, просящей на идиш милостыню. Голос этот вызывает недоумение и вопрос: