Стихотворения и поэмы

Петербург

Новая Голландия:

строитель — Деламот.

Как трудно говорить о важном и высоком; Несутся месяцы стремительным потоком, И легкой пылью будничных забот Нас каждый час упорно обдает; Темнее слух, и сердце равнодушней; Все тише мы, все жалче, все послушней. Но ты, источник стольких вдохновений, Мечта из камня, город измышлений, Ты полон новой, мрачной красоты; Ты кровью опален и смертью тронут, И над тобой уж плакальщицы стонут… О Петербург, не изменяешь ты! Для нас, мятущихся о ломте хлеба, Забывших даже цвет дневного неба, Коротких и поспешных этих дней, — В ночном тумане, в ветре прибережном Внезапно восстаешь, окутан вихрем снежным, Виденье твердое из дыма и камней! Так значит, мы живем, так значит, смерти нет! И чьей-то мысли отягченный след Останется в веках, как крепкая работа. Закрой глаза теперь и вспомни, как встает Там, где канала сумрачный пролет, Чудовищная арка Деламота. <Сентябрь 1920>

Тревога

Тревога! Взывает труба. В морозной ночи завыванием гулким Несется призыв по глухим переулкам, По улицам снежным, По невским гранитам, По плитам Прибрежным… Тревога! Тревога! Враг близок! Вставайте! Враги у порога! Враг впустит огонь в наши темные домы… Ваш город, он вспыхнет, как связка соломы. К заставам! К заставам! Но в сонной дремоте, Смежив утомленные очи, Прикован, не слышит призыва Рабочий… — Ведь долго еще до рассвета. Гудок не обманет: К работе гудок позовет, И к работе Он встанет. Ведь долго еще до рассвета… А враг уже близок, Уж враг у порога… Тревога! Тревога! И вот отовсюду, Как эхо, Как цепь часовых придорожных, Гудки Загудели гуденьем тревожным: Не спите! Вставайте! Вставайте! Не спите! К работе! К винтовке! К защите! Не спите! Враг близок. Не спите! Враги у порога! Вас много. Вас много. Вас много. Вас много. Вставайте! Не спите! Вас много. Вас ждут! Вы рано заснули, Не кончился труд. Идите! Идите! Идите! — Идут… Наверх из подвалов! На двор, чердаки! По лестницам черным Стучат башмаки. По лестницам узким Винтовкой стуча, Ремень на ходу Застегнуть у плеча. К заставам! К заставам! И в хмурые лица зарницами бьет Над Пулковым грозно пылающий свод. <16 октября 1919>

Сказка

Уходила мама-коза В лес по очень важному делу. Целовала козляток в глаза, Возвращалась, в окошко глядела. Вот глаза в переулке блестят… Ходит волк возле самого дома; Притворяется, манит козлят, Точит зубы и ждет, как знакомый. Будем крепче дверь затворять — Никакой нас волк не обманет; Только ты возвращайся опять! Скоро ночь в переулке настанет… Нет огня, и стучит пулемет. Каждый шаг, словно ниточка, тонок… Где-то милую маму ждет Самый маленький белый козленок. <13 октября 1920. 12 рота>

«Весь этот год был труден и жесток…»

Весь этот год был труден и жесток: Здесь в городе, близ северного круга, В пустых домах безумствовала вьюга И в сумерки никто огня не жег. Нам снились сны про голод и беду, Про черный хлеб, про смрадное жилище, И не было того, кто пробудившись Не встал бы вновь в скрежещущем аду. Попробуй, постучись в чужую дверь — Рычаньем ощетинится берлога: Детенышам здесь делят корм теперь… Не подходи, чужой, не дам, не трогай! <1919>

«Не странно ли, что мы забудем все…»

Не странно ли, что мы забудем всё: Зальдевшее ведро с водой тяжелой, И скользкую панель, и взгляд Украдкою на хлеб чужой и черствый. Так женщина, целуя круглый лобик Ребенка, плоть свою, не скажет, не припомнит, Что содрогалась в напряженье страшном, В мучительных усилиях рожденья. Но грустно мне, что мы утратим цену Друзьям смиренным, преданным, безгласным: Березовым поленьям, горсти соли, Кувшину с молоком, и небогатым Плодам земли, убогой и суровой. И посмеется внучка над старухой, И головой лукаво покачает, Заметив, как заботливо и важно Рука сухая прячет корку хлеба. <16 февраля 1920>

«На память о тяжелом годе…»

На память о тяжелом годе Установи себе, народ, Семь дней на память о свободе, И передай из рода в род! Разделишь хлеб скупою мерой; От редких крох очистишь нож; В печи остылой пепел серый В который раз перевернешь. И, как голодного волчонка, Накормит сумрачная мать Куском припрятанным ребенка, Чтоб все исполнилось опять. И пусть, огней не зажигая, В дому, на площадях, народ Следит, как сходит тьма ночная, И в долгом мраке утра ждет. <20 января — 6 марта 1921 >

«Слишком буйной весны…»

Слишком буйной весны Нестерпим слепительный свет; После стольких черных дней Мы думали — солнца нет. Мы думали: это полярный круг Сомкнули ночь и зима, Чтобы жизнью стала для нас Дымных домов тьма. Так для чего же колокола, Чужая Пасха, май? И несмолкаемый легкий звон Птичьих пролетных стай? Бедным глазам страшна, Ты, — неожиданная весна! <2-12 мая 1921>

Кровь и плоть

1-е Февраля

В поминовенный день я не приду, отец, Туда, где мертвые оставлены живыми; Враждебно место мне и страшен мне мертвец, И Бога твоего я потеряла имя. На непокрытый пол, без обуви, согбен, Не сядет с нами гость как для молитвы надо. Мужчины в доме нет, и как велит закон, В знак траура никто не совершит обряда. Но в зеркале моем тебя я узнаю, — Не тень бескрылую нездешнего предела, — Родную кровь, отец, живую плоть твою, И ты живешь во мне, душа моя и тело. Бессмертен ты во мне: я сыну передам Усмешку, голос, взгляд, ресниц густые тени, И глаз косой разрез, что переходит к нам От матери твоей, от дальних поколений. <16 февраля—6 марта 1921>

«Я не могу терпеть младенца Иисуса…»

Я не могу терпеть младенца Иисуса, С толпой его святых, убогих и калек, — Прибежище старух, оплот ханжи и труса, На плоском образе влачащего свой век. У Бога моего есть имена получше, И имя, что никто произнести не мог, И он несправедлив, Единый, Всемогущий. Пристрастен и суров, как Всемогущий Бог. На языке чужом Его неловко славлю, Лишившего меня наследственной земли За грех отцов моих тысячелетне давний. Господь Израиля, припомни и внемли! Я кровью связана не с этим желто-русым Чужим подкидышем, распятым на кресте. С Тобою, Саваоф, — не с бедным Иисусом Мой предок, патриарх, боролся в темноте. И сыну моему, рожденному в России, Ты подтвердишь, Господь, заветный договор: Для нас, нетерпящих пришествие Мессии, Подделанное тем, среди Ливанских гор. <13 октября 1920>

Шейлок

Пусть именем твоим гнушаются, Шейлок! Пусть сманит дочь твою гуляка венецьянец! Звон битого стекла и взломанный замок. И дочь и золото! Червонцев звонкий танец… На сцене христиан накрашенный актер Пускай изобразит в потеху галерее Твоих седых волос неслыханный позор И рукоплещет смерд мучениям злодея — Мы знаем точный вес, мы твердо помним счет; Мы научаемся, когда нас научают. Когда вы бьете нас, кровь разве не идет? И разве мы не мстим, когда нас оскорбляют? <9 декабря 1920>

«Досыта не могу, дитя…»

Досыта не могу, дитя, Насытить алчущие губы. Нет, не могу поверить я, Что каждый день не день сугубый. Все мимо. Длится только стих; И тот, уже чужой, сверкает. Я чувствую, из рук моих Песок мгновений вытекает. Боюсь и трепещу любя: Минуте каждой жадно внемлю. Мне страшно думать, что тебя Уложат в ящик, скроют в землю. От человечьего жилища На отдаленное кладбище Ведет поспешная стезя: Быть мертвым средь живых нельзя. <23 сентября 1920. 12-ая Рота >