Стихотворения и поэмы

2. Пир в доме Бомбеева

Лесной чертог блистает, как лампада, Кумиры стройные стоят, как колоннада, И стол накрыт, и музыка гремит, И за столом лесной народ сидит. На алых бархатах, где раньше были панны, Сидит корявый дуб, отведав чистой ванны, И стуло греческое, на котором Зина Свивала волосы и любовалась завитушками, Теперь согнулося: на нем сидит осина, Наполненная воробьями и кукушками. И сам Бомбеев среди пышных кресел Сидит один, и взор его невесел, И кудри падают с его высоких плеч, И чуть слышна его простая речь.

Бомбеев

Послушайте, деревья, речь, Которая сейчас пред вами встанет, Как сложенная каменщиком печь. Хвала тому, кто в эту печь заглянет, Хвала тому, кто, встав среди камней, Уча другого, будет сам умней. Я всю природу уподоблю печи. Деревья, вы ее большие плечи, Вы ребра толстые и каменная грудь, Вы шептуны с большими головами, Вы императоры с мохнатыми орлами, Солдаты времени, пустившиеся в путь! А на краю природы, на границе Живого с мертвым, умного с тупым, Цветут растений маленькие лица, Растет трава, похожая на дым. Клубочки спутанные, дудочки сырые, Сухие зонтики, в которых налит клей, Все в завитушках, некрасивые, кривые, Они ползут из дырочек, щелей, Из маленьких окошечек вселенной Сплошною перепутанною пеной. Послушайте, деревья, речь О том, как появляется корова. Она идет горою, и багрова Улыбка рта ее, чтоб морду пересечь. Но почему нам кажется знакомым Всё это тело, сложенное комом, И древний конус каменных копыт, И медленно качаемое чрево, И двух очей, повернутых налево, Тупой, безумный, полумертвый быт? Кто, мать она? Быть может, в этом теле Мы, как детеныши, когда-нибудь сидели? Быть может, к вымени горячему прильнув, Лежали, щеки шариком надув? А мать-убийца толстыми зубами Рвала цветы и ела без стыда, И вместе с матерью мы становились сами Убийцами растений навсегда? Послушайте, деревья, речь О том, как появляется мясник. Его топор сверкает, словно меч, И он к убийству издавна привык. Еще растеньями бока коровы полны, Но уж кровавые из тела хлещут волны, И, хлопая глазами, голова Летит по воздуху, и мертвая корова Лежит в пыли, для щей вполне готова, И мускулами двигает едва. А печка жизни всё пылает. Горит, трещит элементал, И человек ладонью подсыпает В мясное варево сияющий кристалл. В желудке нашем исчезают звери, Животные, растения, цветы, И печки-жизни выпуклые двери, Для наших мыслей крепко заперты! Но что это? Я слышу голоса!

Зина

Как вспыхнула заката полоса!

Бомбеев

Стоит Лесничий на моем пороге.

Зина

Деревья плачут в страхе и тревоге!

Лесничий

Я жил в лесу внутри избушки, Деревья цифрами клеймил, И вдруг Бомбеев на опушке В лесные трубы затрубил. Деревья, длинными главами Ныряя в туче грозовой, Умчались в поле. Перед нами Возникнул хаос мировой. Бомбеев, по какому праву, Порядок мой презрев, Похитил ты дубраву?

Бомбеев

Здесь я хозяин, а не ты, И нам порядок твой не нужен: В нем людоедства страшные черты.

Лесничий

Как к людоедству ты неравнодушен! Однако за столом, накормлен и одет, Ужель ты сам не людоед?

Бомбеев

Да, людоед я, хуже людоеда! Вот бык лежит — остаток моего обеда. Но над его вареной головой Клянусь: окончится разбой, И правнук мой среди домов и грядок Воздвигнет миру новый свой порядок.

Лесничий

А ты подумал ли о том, Что в вашем веке золотом Любой комар, откладывая сто яичек в сутки, Пожрет и самого тебя, и сад, и незабудки?

Бомбеев

По азбуке читая комариной, Комар исполнится высокою доктриной.

Лесничий

Итак, устроив пышный пир, Я вижу: мыслью ты измерил целый мир, Постиг планет могучее движенье, Рожденье звезд и их происхожденье, И весь порядок жизни мировой Есть только беспорядок пред тобой! Нет, ошибся ты, Бомбеев, Гордой мысли генерал! Этот мир не для злодеев, Ты его оклеветал. В своем ли ты решил уме, Что жизнь твоя равна чуме, Что ты, глотая свой обед, Разбойник есть и людоед? Да, человек есть башня птиц, Зверей вместилище лохматых, В его лице — миллионы лиц Четвероногих и крылатых. И много в нем живет зверей, И много рыб со дна морей, Но все они в лучах сознанья Большого мозга строят зданье. Сквозь рты, желудки, пищеводы, Через кишечную тюрьму Лежит центральный путь природы К благословенному уму. Итак, да здравствуют сраженья, И рев зверей, и ружей гром, И всех живых преображенье В одном сознанье мировом! И в этой битве постоянной Я, неизвестный человек, Провозглашаю деревянный, Простой, дремучий, честный век. Провозглашаю славный век Больших деревьев, длинных рек, Прохладных гор, степей могучих, И солнце розовое в тучах, А разговор о годах лучших Пусть продолжает человек. Деревья, вас зовет природа И весь простой лесной народ, И всё живое, род от рода Не отделяясь, вас зовет Туда, под своды мудрости лесной, Туда, где жук беседует с сосной, Туда, где смерть кончается весной, — За мной!

3. Ночь в лесу

Опять стоят туманные деревья, И дом Бомбеева вдали, как самоварчик. Жизнь леса продолжается, как прежде, Но всё сложней его работа. Деревья-императоры снимают свои короны, Вешают их на сучья, Начинается вращенье деревянных планеток Вокруг обнаженного темени. Деревья-солдаты, громоздясь друг на друга, Образуют дупла, крепости и завалы, Щелкают руками о твердую древесину, Играют на трубах, подбрасывают кости. Тут и там деревянные девочки Выглядывают из овражка, Хохот их напоминает сухое постукивание, Потрескивание веток, когда по ним прыгает белка, Тогда выступают деревья-виолончели, Тяжелые сундуки струн облекаются звуками, Еще минута, и лес опоясан трубами чистых мелодий, Каналами песен лесного оркестра. Бомбы ли рвутся, смеются ли бабочки — Песня всё шире да шире, И вот уж деревья-топоры начинают рассекать воздух И складывать его в ровные параллелограммы. Трение воздуха будит различных животных. Звери вздымают на лестницы тонкие лапы, Вверх поднимаются к плоским верхушкам деревьев И замирают вверху, чистые звезды увидев. Так над землей образуется новая плоскость: Снизу — животные, взявшие в лапы деревья, Сверху — одни вертикальные звезды. Но не смолкает земля. Уже деревянные девочки Пляшут, роняя грибы в муравейник. Прямо над ними взлетают деревья-фонтаны, Падая в воздух гигантскими чашками Струек. Дале стоят деревья-битвы и деревья-гробницы, Листья их выпуклы и барельефам подобны. Можно здесь видеть возникшего снова Орфея, В дудку поющего. Чистою лиственной грудью Здесь окружают певца деревянные звери. Так возникает история в гуще зелёных Старых лесов, в кустарниках, ямах, оврагах, Так образуется летопись древних событий, Ныне закованных в листья и длинные сучья. Дале — деревья теряют свой очертанья, и глазу Кажутся то треугольником, то полукругом — Это уже выражение чистых понятий, Дерево Сфера царствует здесь над другими. Дерево Сфера — это значок беспредельного дерева. Это итог числовых операций. Ум, не ищи ты его посредине деревьев: Он посредине, и сбоку, и здесь, и повсюду. 1933

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВКЛЮЧЕННЫЕ В ОСНОВНОЕ СОБРАНИЕ

ПОХОД

Шинель двустворчатую гонит, В какую даль — не знаю сам, Вокзалы встали коренасты, Воткнулись в облако кресты, Свертелась бледная дорога, Шел батальон, дышали ноги Мехами кожи, и винтовки — Стальные дула обнажив — Дышали холодом. Лежит, Она лежит — дорога хмурая, Дорога бледная моя. Отпали облака усталые, Склонились лица тополей,— И каждый помнит, где жена, Спокойствием окружена, И плач трехлетнего ребенка, В стакане капли, на стене — Плакат войны: война войне. На перевале меркнет день, И тело тонет, словно тень, И вот казарма встала рядом Громадой жирных кирпичей — В воротах меркнут часовые, Занумерованные сном. И шел, смеялся батальон, И по пятам струился сон, И по пятам дорога хмурая Кренилась, падая. Вдали Шеренги коек рисовались, И наши тени раздевались, И падали… И снова шли… Ночь вылезала по бокам. Надув глаза, легла к ногам, Собачья ночь в глаза глядела, Дышала потом, тяготела На головах… Мы шли, мы шли… В тумане плотном поутру Труба, бодрясь, пробила зорю, И лампа, споря с потолком, Всплыла оранжевым пятном,— Еще дымился под ногами Конец дороги, день вставал, И наши тени шли рядами По бледным стенам — на привал. <1927>

ПОПРИЩИН

Когда замерзают дороги И ветер шатает кресты, Безумными пальцами Гоголь Выводит горбатые сны. И вот, костенея от стужи, От непобедимой тоски, Качается каменный ужас, А ветер стреляет в виски, А ветер крылатку срывает, Взрывает седые снега И вдруг, по суставам спадая, Ложится — покорный — к ногам. Откуда такое величье? И вот уж не демон, а тот — Бровями взлетает Поприщин, Лицо поднимает вперед. Крутись в департаментах, ветер. Разбрызгивай перья в поток, Раскрыв перламутровый веер, Испания встанет у ног. Лиловой червонной мантильей Взмахнет на родные поля, И шумная выйдет Севилья Встречать своего короля. А он — исхудалый и тонкий, В сияньи страдальческих глаз, Поднимется… …Снова потемки, Кровать, сторожа, матрац, Рубаха под мышками режет, Скулит, надрывается Меджи, И брезжит в окошке рассвет. Хлещи в департаментах, ветер, Взметай по проспекту снега, Вали под сугробы карету Сиятельного седока. По окнам, колоннам, подъездам, По аркам бетонных свай, Срывай генеральские звезды, В сугробы мосты зарывай. Он вытянул руки, несется, Ревет в ледяную трубу, За ним снеговые уродцы, Свернувшись, по крышам бегут. Хватаются За колокольни, Врываются В колокола, Ложатся в кирпичные бойни И снова летят из угла Туда, где в последней отваге Встречая слепой ураган,— Качается в белой рубахе И с мертвым лицом — Фердинанд. <1928>

СОХРАНЕНИЕ ЗДОРОВЬЯ

Видишь — воздух шевелится? В нем, как думают студенты. Кислородные частицы Падают, едва заметны. Если, в случае мороза, Мы, в трамвае сидя, дышим — Словно столб, идет из носа Дым, дыханием колышим. Если ж человек невиден, Худ и бледен, — очень просто! — Не сиди на стуле, сидень, Выходи гулять на воздух! Оттого, детина, вянешь, Что в квартире воздух тяжкий, Ни духами не обманешь, Ни французскою бумажкой. В нем частицы все свалялись Вроде войлока сухого, Оттого у всех вначале Грудь бывает нездорова. Если где-нибудь писатель Ходит с трубкою табачной — Значит, он имеет сзади Вид унылый и невзрачный. Почему он ходит задом? Отчего пропала сила? Оттого, что трубка с ядом, А в груди сидит бацилла. Почему иная дева Вид имеет некрасивый, Ходит тощая, как древо, И глаза висят, как сливы? Потому плоха девица И на дерево походит, Что полезные частицы В нос девице не проходят. У красотки шарфик модный Вокруг шеи так намотан, Что под носом воздух — плотный И дышать осталось — потом. О полезная природа, Исцели страданья наши, Дай истицу кислорода, Или две частицы даже! Дай сознанью удивиться, И тотчас передо мной Отвори свою больницу — Холод, солнце и покой! 1929

ОСЕНЬ

1

В овчинной мантии, в короне из собаки, Стоял мужик на берегу реки, Сияли на траве как водяные знаки Его коровьи сапоги. Его лицо изображало Так много мук, Что даже дерево — и то, склонясь, дрожало И нитку вить переставал паук. Мужик стоял и говорил: «Холм предков мне немил. Моя изба стоит как дура, И рушится ее старинная архитектура, И печки дедовский портал Уже не посещают тараканы — Ни черные, ни рыжие, ни великаны, Ни маленькие. А внутри сооружения, Где раньше груда бревен зажигалась, Чтобы сварить убитое животное, — Там дырка до земли образовалась, И холодное Дыханье ветра, вылетая из подполья, Колеблет колыбельное дреколье, Спустившееся с потолка и тяжко Храпящее. Приветствую тебя, светило заходящее, Которое избу мою ласкало Своим лучом! Которое взрастило В моем старинном огороде Большие бомбы драгоценных свекол! Как много ярких стекол Ты зажигало вдруг над головой быка, Чтобы очей его соединение Не выражало первобытного страдания! О солнце, до свидания! Недолго жить моей избе: Едят жуки ее сухие массы, И ломят гусеницы нужников контрфорсы, И червь земли, большой и лупоглазый, Сидит на крыше и как царь поет». Мужик замолк. Из торбы достает Пирог с говяжьей требухою И наполняет пищею плохою Свой невзыскательный желудок. Имея пару женских грудок, Журавль на циркульном сияет колесе, И под его печальным наблюденьем Деревья кажутся унылым сновиденьем. Поставленным над крышами избушек. И много желтых завитушек Летает в воздухе И осень входит к нам, Рубаху дерева ломая пополам. О слушай, слушай хлопанье рубах! Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах И в каждом камне Ганнибал таится Вот наступает ночь Река не шевелится. Не дрогнет лес И в страшной тишине, Как только ветер пролетает. Ночное дерево к луне Большие руки поднимает И начинает петь. Качаясь и дрожа, Оно поет, и вся его душа Как будто хочет вырваться из древесины. Но сучья заплелись в огромные корзины, И корни крепки, и земля кругом, И нету выхода, и дерево с открытым ртом Стоит, сражаясь с воздухом и плача. Нелегкая задача — Разбить синонимы: природа и тюрьма. Мужик молчал, и все способности ума В нем одновременно и чудно напрягались, Но мысли складывались и рассыпались И снова складывались. И наконец, поймав Себя на созерцании растенья, Мужик сказал: «Достойно удивленья, Что внутренности таракана На маленькой ладошке микроскопа Меня волнуют так же, как Европа С ее безумными сраженьями. Мы свыклись с многочисленными положеньями Своей судьбы, но это нестерпимо — Природу миновать безумно мимо». И туловище мужика Вдруг принимает очертания жука, Скатавшего последний шарик мысли, И ночь кругом, и бревна стен нависли, И предки равнодушною толпой Сидят в траве и кажутся травой.

2

Мужик идет в колхозный новый дом, Построенный невиданным трудом, В тот самый дом, который есть начало Того, что жизнь сквозь битвы обещала. Мужик идет на общие поля, Он наблюдает хлеба помещенье, Он слушает, как плотная земля Готова дать любое превращенье Посеянному семени, глядит В скелет машин, которые как дети Стоят, мерцая в неподвижном свете Осенних звезд, и важно шевелит При размышлении тяжелыми бровями. Корова хвастается жирными кровями, Дом хвалится и светом и теплом, Но у машины есть иное свойство — Она внушает страх и беспокойство Тому, кто жил печальным бирюком Среди даров и немощей природы. Мужик идет в большие огороды, Где посреди сияющих теплиц Лежат плоды, закрытые от птиц И первых заморозков. Круглые, литые, Плоды лежат, как солнца золотые, Исполненные чистого тепла. И каждая фигура так кругла, Так чисто выписана, так полна собою, Что, истомленный долгою борьбою, Мужик глядит и чувствует, что в нем Вдруг зажигается неведомым огнем Его душа. В природе откровенной, Такой суровой, злой, несовершенной, Такой роскошной и такой скупой,— Есть сила чудная. Бери ее рукой, Дыши ей, обновляй ее частицы — И будешь ты свободней легкой птицы Средь совершенных рек и просвещенных скал. От мужика все дале отступал Дом прадедов с его высокой тенью, И чувство нежности к живому поколенью Влекло его вперед на много дней. Мир должен быть иным. Мир должен быть круглей, Величественней, чище, справедливей, Мир должен быть разумней и счастливей, Чем раньше был и чем он есть сейчас. Да, это так. Мужик в последний раз Глядит на яблоки и, набивая трубку, Спешит домой. Над ним подобно кубку Сияет в небе чистая звезда, И тихо всё. И только шум листа, Упавшего с ветвей, и посредине мира — Лик Осени, заснувшей у клавира. 1932